Сергей Ледовских
Разочарования Клары Бабосюк
Разочарование Первое
Плюшевый медведик с несуразно огромными задними лапами задумчиво прислонился мохнатой щекой к зеркалу, словно принюхиваясь к собственному отражению. Лапы у медведика, прямо лыжи какие-то, были придуманы и скроены очень давно для того, чтобы на ступнях смогла уместиться аккуратным крестиком вышитая в два абзаца надпись: «Маша. 1.4.1979. На пенёк не садись. С дураками не водись. Кашу кушай. Маму слушай». Вокруг медведика были разбросаны скрепки, заколки, рублёвая мелочь, обёртки от конфет «Мишка косолапый», лежали стереонаушники, щётка для волос и тюбик губной помады. Там же расположилась папка с полуразвязанными тесёмками, судя по объёму – то ли диссертация, то ли недоукомплектованный набор бракоразводных документов. К папке была прилеплена записка: «Подколодная! Глянь на 25-й и 26-й страницах – там мура полная!» Лежала ещё утомлённого вида книга с бесцветной обложкой, из которой, словно термометр из подмышки, торчала потрёпанная закладка. Книга называлась: «В. Бессонов. Сны. Что мы о них знаем, и что они знают о нас».
Распростёртая на двуспальной кровати Клара мягко и безмятежно сопела, лёжа на животе, левым ухом прильнув к подушке. Из-за такой её позы казалось, что нос спящей застенчиво целуется с левой щекой. Недвижная Клара в этот момент уже видела сон, один из тех снов, широкоформатных и цветных, которые, логично заканчиваясь или обрываясь где попало, чаще в самом интересном месте, обычно возвращали её к реальности.
Вот, наконец, всё ещё отсутствующая Клара нахмурилась, обиделась, затем озадачилась, потом расстроилась, разозлилась, наконец без всякого перехода вдруг улыбнулась и, прыснув от внезапного приступа весёлости, проснулась. Ей было очень смешно. Чудеса! Что такого смешного можно увидеть во сне? Согласно исследованиям и выводам В. Бессонова – абсолютно ничего. Сны дело серьёзное. Они еженощно утаскивают нас к себе и с бестолковой настойчивостью крутят нам многосерийное кино, напуская туману и запутывая сюжет. Мы же в большинстве случаев бесцеремонно просыпаемся, отмахиваемся от них, вскакиваем и бежим чистить зубы вместо того, чтобы очароваться, задуматься. С другой стороны, хочется возразить – задуматься, помилуйте, да о чём же? Если сон есть такая большая премудрость, то для чего же тогда эта учёность лезет со своей, скажем, селёдкой и тычет ею в нос вместо того, чтобы прямо и по-человечески объяснить: «дорогой(ая), вас ждут глубокие финансовые разочарования». И чем крупней, зубастей и зловонней эта вещая селёдка, тем серьёзнее ожидающие вас заботы. Если селёдка свежая и живая, значит, вам не заплатят за уже сделанную работу, кинут, проще говоря; если она жареная или пряного посола – вам не возвратят долг или же ваши сбережения сгорят в огне очередного кризиса. Мура полная. Однако, несмотря на очевидную бессмысленность, нелепость проведённых параллелей, в течение первых волшебных мгновений после пробуждения любое сновидение всё же кажется чистым, как собственная слеза, и понятным, как чужая жизнь. Тяжёлые разочарования, пряные слёзы разлук, «вечерней зари последние прощанья» так ясны, так естественны, так выпуклы и многозначительны, что хочется, натянув на голову одеяло, немедленно покинуть этот грустный мир. Кошмары так бесцеремонно наглы и леденяще безобразны, что хочется одеяло с головы сбросить, вскочить и в ужасе бежать, мчаться неизвестно куда. Отчего, вы думаете, некоторые, ни свет ни заря проснувшиеся, вздрагивая от холода и ритмично вздыхая, c обречённым видом бегают по сырым аллеям, ожесточённо вертят шеями, трясут голеностопами и машут руками? Физкультура? Как же! Убегают они от собственных сновидений, отмахиваются от неудобно поставленных вопросов!
Тают волшебные грёзы, – бледная серость утра, туманящий рукав недоглаженной рубашки, обугленная кайма яичницы, требовательный крик утренней птицы за окном, сварливое ворчание туалетного бачка, вокзальный свист чайника, – навязчивая мизансцена пробуждения, назойливая фонограмма объективной реальности сообща убедительно доказывают, что приснившийся сюжет есть полная ерунда – полная-полная, броуновское движение ерундовых мыслей и больше ничего.
У Клары таянью грёз этим утром предшествовала бледная, без неба и облаков, скупая на прохожих улица, из серого угла которой ярким пятном, выступом, как слегка выдвинутый ящик комода, торчал портик ювелирного магазина. На витрине портика выставленные аккуратными рядами блестели драгоценные кристаллики, казавшиеся мелкими осколками чего-то большого, значительного, волшебного и прекрасного, вдребезги расколошмаченного неведомой разбойной силой… Дребезги… Ни зги… (здесь далее неразборчиво, вероятно, Клара чихнула во сне)… Бриллиантовое колье! Колье! Ах! Ах!.. Спящая, вероятно, уже находится в магазине и, заворожённая, глухим взволнованным и одновременно полным фальшивого безразличия голосом просит ассистента: «Позвольте, мм-м, взглянуть на это колье. Я хочу убедиться, что оно мне, мм-м, к лицу». Тот небрежно так взглядывает на неё и отвечает: «Оно вам, мм-м (передразнивает), не по карману будет. Идите и не путайтесь тут под ногами».
– А-ах! Это что же за порядочки у вас за такие?! – негодуя, возмущается Клара. – Позвольте примерить, и всё тут!
– Ой, бросьте вы, – говорит продавец, поморщившись, но уже миролюбивей. – Далось вам это колье! Чего вам выпендриваться? Ходите так, без него – натуральней будет, и в метро спокойней ездить.
– Да это просто замечательное колье! Я его хочу! Хочу! Хочу, и всё! – продолжает кипятиться и настаивать Клара, забыв уже, что товар ей действительно не по карману. То есть, колье – это, допустим, Солнце, а её условный карман – это вроде как чёрная дыра в созвездии Лебедя. Дистанция астрономическая.
– Да что в нём замечательного? – продавец наклоняется над витриной, внимательно рассматривает изнывающий от собственной значительности экземпляр и негромко, но демонстративно фыркает.
– Просто превосходное, я вам говорю! Превосходное! И это вот… И это!.. Мне вообще здесь на витрине все вещи очень глянутся. Ассортимент необычайный! Что, съели?!
– Ой, умираю. Скажите ещё, что вам вообще весь этот магазин импонирует.
– Чудовищно импонирует!
– Ну, даёте! Может, вы благодарность хотите выразить?!
– Обязательно! Ещё как выражу!
– Выражайте… Минуточку, только обождите. Я сейчас менеджера позову, и вы ему всё и выскажете. Не забудьте указать, кто конкретно помог вам ощутить всю прелесть нашего сервиса…
Сон бледнеет, чахнет, пытается ускользнуть. Вместе с ним, вильнув фалдой пиджака, норовит исчезнуть продавец. Клара усилием воли хватает его за пиджачный карман и тянет, тянет к себе… Неожиданно появляется менеджер. Клара, возгораясь последней вспышкой азарта, отпускает тетиву натянутого кармана, ассистент взмахивает руками и валится за горизонт прилавка. Сновидица ожесточённо и гневно говорит благодарную речь, жестом разъярённого адвоката указывая, то на колье, то на упавшего за борт сюжета продавца. Менеджер польщён, случайные покупатели аплодируют… Клара просыпается и рыдает от смеха.
Вот к чему такой сон? К грибам на ужин? Или опять к той же всеобщей финансовой селёдке?
Третьего дня (точнее, третьей ночи) Клара во сне встретила своего школьного приятеля, Олегыча. Они дружили когда-то очень крепко и беспросветно. Олегыч всегда слыл человеком суетливым, бестолковым и несуразным. Да. Теперь, представьте – идёт Клара по бульвару летящей походкой, то есть, пройдёт немного и взлетит, ощущая на себя взгляды изумлённых прохожих, пролетит не очень высоко над землёй, низко даже, словно крокодил из анекдота, затем прибульварится и опять прошагает немного – взлетит и сядет, взлетит и сядет. Тут, откуда ни случись, тащится ей навстречу бесполезный человек – Олегыч, плетётся, плотно прижатый к тротуару третьим законом Ньютона. Замечает порхающую Клару, всплёскивает руками:
– Кларусель, ты?! Какая встреча! Сколько вёсен, сколько осеней!
– Каких ещё ахиней? – не сразу понимает Клара. – Ты откуда?
– От кутежа и блуда, – усмехается Олегыч. – Пойдём ко мне, чаю выпьем. За встречу, так сказать. У меня ведь всё по-старому – я живу там же, с мамой, маму по-прежнему зовут Еленой Вадимовной. Помнишь?
– Спрашиваешь…
(Елена Вадимовна! Это такой образец! Такой экземпляр будущей чьей-то свекрови!.. Но об этом позже.)
Клара нехотя принимает приглашение и в приземлённом унынии следует за Олегычем. Не запылившиеся, они являются к нему домой. Елена Вадимовна встречает их, сверкая лишней прядью седых волос и парой дополнительных морщинок, спрятанных в уголках глаз. Как всегда, спрашивает:
– Максик, ты привёл новую девушку?
– Ну что ты, мама! – как всегда удивляется Олегыч. – Это опять Кларуся. Неужели ты её не помнишь?
– Ах, эта. Очень приятно, – негромко замечает мама и удаляется.
Бесполезный человек ведёт Клару через коридор на кухню. Ещё в школе у Клары была такая примета – если Олегыч, проходя через собственную прихожую, споткнётся больше двух раз, значит, он чем-то крайне взволнован. На этот раз потусторонний вещий Олегыч цепляет носком ботинка шнур коридорной лампы и та, роняя абажур, ослепительно вспыхивает. Хозяин прихожей от удара светового импульса валится на висящие на пристенной вешалке пальто и куртки. Вся эта бытовая конструкция, напичканная головными уборами и одеждой, горестно рушится, как фондовый рынок в августе, и ласково обхватывает Олегыча своими мягкими и ворсистыми конечностями. Незадетая Клара в ужасе проскакивает в кухню и нервно садится там на табуреточку в ожидании дальнейших происшествий. Наконец появляется раскрасневшийся Олегыч, наполняет электрочайник водой по самую отметину и включает его в сеть. Затем беспросветный друг пытается завязать разговор с томящейся в беспокойном ожидании Кларой, но их беседе мешает потрескивание искрящего шнура электроприбора. Олегыч раздражённо хватает шнур, пытаясь что-то там приладить. Его шарахает током, он, конвульсивно вздрагивая, опрокидывает чайник. Прибор падает и, раскрываясь от удара, обильно обдаёт ступни Олегыча кипятком. Бесполезный человек начинает энергично подпрыгивать, поднимая острые, как у японского журавля, колени. Пытается схватить со стола полотенце, но лишь смахивает на пол поднос с чашками и блюдцами. Поскальзываясь на разлитом кипятке и, теряя равновесие, хватается за буфетную дверцу. Баночки с вареньем в белоснежных чепчиках начинают выпрыгивать с верхней полочки буфета как обезумевшие матросы с заваливающегося набок корабля… Но это всё ещё грустная часть истории. На шум входит Елена Вадимовна и вопрошает:
– Боже, да чем же вы тут занимаетесь?
– Чай пьём, – отвечает ей вещий Олегыч…
Вот в этом месте третьего утра Клара проснулась и долго содрогалась от хохота. Ей никак не удавалось почистить зубы, не забрызгав зубной пастой пижамы и зеркала в ванной. Она, вооружась косметичкой, пыталась привести в порядок глаза, но тут же на эти глаза у неё наворачивались слёзы беззвучного хохота. Приходилось снимать со щёк размазанную тушь и начинать всё с начала.
Попозже уже, успокоившись и в меру погрустнев, Клара откопала где-то бестселлер В. Бессонова, но за два последующих дня прочла всего шесть страниц.
Окончательно проснувшись, Клара вздохнула, присела на кровати, дотянулась до таинственной толстой папки, доразвязала тесёмки. Привычно окинула взглядом титульный лист:
Дж. Гришман – Оборотень
(J. Grishman – The Shapeshifter).
(перевод с английского Клары Бабосюк)
Помассировала немного веки подушечками пальцев, пробормотала что-то неразборчивое и затем наконец углубилась в содержимое папки, откапывая злополучные двадцать пятую и двадцать шестую страницы.
Разочарование Второе
Главным разочарованием в Клариной жизни было её собственное имя. Звали Клару на самом деле Машей, точнее, если заглянуть в паспорт – Марией Ивановной Смирновой. Мария Ивановна Смирнова ещё в бытность свою ученицей пятого класса средней школы часто задумывалась о своём предназначении. Предназначение вырисовывалось буколическое, лубочное, вялое, примерно такое – Мария Ивановна, звеньевая льноводческого звена совхоза «Красная Настурция», любит закаты над речкой, мягкие груши и парное молоко; в палисаднике у неё растут гладиолусы цвета Московского пожара 1812 года; дом у Марьиванны – гулкие прибранные хоромы, в гардеробе висят вышитые аккуратным стежком рубахи, книжная полка уставлена томиками сентиментальных романов; в доме есть громоздкая, с лежанкой печь, высокая двуспальная кровать, часы с пунктуальной кукушкой, накрытый кружевной салфеткой телевизор, кот Вася, муж Иван Степанович. Кота Васю Мария Ивановна любит, мужа Ивана Степаныча бессовестно идеализирует, обращается к нему исключительно по имени-отчеству. Примерно так в пятом классе рисовала Маша свою будущность, и её почему-то больше всего удручали гладиолусы в палисаднике и идеализированный муж Иван Степаныч. Существовал ещё другой, альтернативный вариант Машиной жизни – она вполне могла бы родиться Марией Петровной Тимофеевой, если бы её мама в молодости не валяла дурочку… Впрочем, этот нереализованный мамин проект к делу пока не относится.
Так вот, однажды, давным-давно, в осенний переменнооблачный день, ученица пятого класса Маша Смирнова сидела с Колей Мирончиковым в Читинской области… Третья парта с конца, что ж тут непонятного? Камчатка – самая дальняя, самая последняя парта, потом идёт Магадан, затем – Читинская область. Мирончиков шептался о чём-то с Колтуновой из Новосибирска и передавал через неё записки Нижнему Новгороду. Стоял урок зоологии… нет, урок, конечно же, шёл, протекал, – проходили насекомых, то ли чешуекрылых, то ли ещё каких-то там «глистоногих», – но Маше казалось, что урок стоял, стоял, как ненастная погода, как осень, как сентябрь, стоял застывший, оцепеневший, и конца ему не предвиделось. Мелким преподавали зоологию в классе русского языка и литературы, ибо кабинет естественных наук был, естественно, занят старшеклассниками. Стены класса были покрыты узорами цитат, увешаны портретами всех великих без разбору – тут тебе и элегичный Пушкин с усталым от света Лермонтовым, и скучающий Гоголь с грустным Некрасовым, и объятые музыкой революции Горький с Блоком в шляпах, и вполне уравновешенный, без пары Энгельс с художественной укладкой бороды и усов. Этот хмурый иконостас, этот литературный консилиум нависал над Машей, давил на неё своим коллективным авторитетом, своей скрытой укоризной, и лишь обрамлённый бакенбардами Пушкинский лик выражал дружелюбие и приязнь. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» – припомнила Маша слова поэта и тут же мысленно пририсовала гению пышную бороду и усы. После таких эволюционных (нет, скорее, революционных) изменений обородатевший поэт стал выглядеть точь-в-точь как молодой Карл Маркс, кучерявый только и задумчивый. Иконостас ахнул. Лермонтов посерел, Гоголь в ужасе прикрыл глаза ладонями, Некрасов по-мужицки плюнул, Блок пожал плечами и усмехнулся, Горький наклонился вперёд всем телом, потянулся к Маше своими узловатыми пальцами, намереваясь, вероятно, ухватить её за шиворот, поднять и отнести на свалку истории. Фридрих Энгельс, обнаружив невесть откуда появившегося, неприлично помолодевшего лицом соратника, несколько оживился, но разглядев получше, озадачился, сморщился даже, словно только что сжевал без обмакивания в сахар лимонную дольку, расстроился и сердито забубнил в том духе, что, мол, какой же это Карл, тем более Маркс – расслабился, размечтался, слюни распустил, – а нам нужны твёрдые Марксы (Фридрих здесь показал Карлу кулак), закалённые, а не такие вот охламоны, иначе какой же это будет марксизм. У новоиспечённого чернявого Карла от этих упрёков лицо сразу же приобрело виноватое выражение, словно он украл что-то, например, стащил банан из Машиного портфеля. Маша вспомнила, что Карл, кажется, уже что-то крал раньше, тырил. Была ведь такая история…
Восстановив детали и выстроив в голове сюжет, либретто, она представила себя той самой бедной Кларой (меццо-сопрано) в очень выразительном бальном берете, модном пиджаке, длинной с воланами юбке и туфлях на высоком каблуке. На ней также прекрасно сидит замечательная блузка с вырезом, и поверх блузки – коралловые бусы. Ах, бусы! Да-да, именно так – божественно, разноцветно играет музыка, восторженно шумит бал, сияет тяжёлый хрусталь громоздких люстр, к ней походкой князя Болконского, правда, временами озираясь, подходит кучерявый, бородатый и задумчивый Карл Маркс (альт). «А-а-а, – выпевает протяжно и звонко, – ка-ак же! Я помню чудное мгновенье, ведь спрос всегда рождает предложенье» … «О-о-о, – восхищённо сверкая глазами, обозревает вырез на Клариной груди, – Das ist Kapital!» – делает комплимент её коралловым бусам. Церемонно кланяется и предлагает тур мазурки. Польщённая комплиментом, Клара в знак согласия наклоняет голову и позволяет кавалеру вывести себя в самый центр залы. Энергичный взмах дирижёра, истошный вскрик трубы, первое напряжённое глиссе, и пары пускаются в тур-сюр-пляс. «Па-пум-пам, па-пум-пам!» – кричит оркестр. У Клары от ритмичности, остроты, стремительности танца в глазах раскручивается чудесный калейдоскоп, мелькание лиц и нарядов. Звуки мелодии, завораживая, незаметно прихватывают её с собой и увлекают ввысь – она взлетает, бабочкой порхает над залом, лапками едва касаясь своего вдруг ставшего жукоподобным кавалера. Чернявый жучина Карл, тем временем, стараясь казаться невозмутимым, украдкой, незаметно, в ритме танца расстёгивает замочек Клариных бус, грациозным движением сдёргивает их с шеи своей партнёрши и, когда музыка замолкает, быстро откланявшись, удаляется, на ходу упрятывая краденые кораллы в рукав сюртука. Счастливая, опьяневшая от музыки Клара не сразу замечает пропажу и спохватывается лишь тогда, когда уж слишком поздно, и Карла след простыл. Она, ничего не соображая от горя, выскакивает под дождь на раскисшую улицу, растерянно и бессмысленно мечется у подъезда, вертит головой, без конца всплёскивает руками, заглядывает в лица случайных прохожих. В конце концов, смирившись с потерей, останавливается, безвольно склонив голову, рыдает о безвозвратно ушедших кораллах, и слёзы её, смешиваясь с каплями дождя, трагически орошают осиротевшую грудь. Постояв и поплакав ещё некоторое время, она вытирает платочком слёзы, выдувает нос и направляется обратно к никчемному уже теперь веселью. В вестибюле взволнованный Гардеробщик (баритон) почтительно окликает её и что-то долго, напевно и назойливо пытается ей объяснить. Она сперва отстраняется от него, не желая ничего слушать и понимать, но вот, наконец, до неё начинает доходить смысл его слов – Гардеробщик объясняет, что месье (или герр) Маркс, только что спешно покинувший бал, позабыл свой кларнет, вот этот вот, в роскошном футляре. «Ах, боже мой! Какая удача! Подайте же его сюда! – приказывает озарённая счастливой мыслью Клара. – Я ему обязательно передам! Непременно! Герр Карл – мой близкий знакомый». Клара принимает футляр, мстительно прижимает его к тому месту, где ещё недавно красовались коралловые бусы, и громко со злорадством восклицает: «Ну вот, ворюга! Ходи теперь без кларнета!..» Па-па-па-пам! Занавес.
– Смирнова, о чём я сейчас говорила? – слышит вдруг Маша строгий голос, доносящийся из Киева.
– О бабочках, – отвечает она, вставая.
– О каких бабочках? – удивляется ответу учительница.
– Как это – о каких? – удивляется вопросу Маша. – Ну, об этих же, которые порхают!
Класс дружно смеётся – Центрально-Чернозёмный район сдержанно хихикает, Новосибирск буйно хохочет, весь Магадан ржёт стройным хором, у Камчатки слёзы в глазах и колики…
– Мне кажется, Маша, что и ты сегодня порхаешь где-то весь урок вместе с твоими бабочками. Садись, стыдно не слушать, – смягчается учительница, сдерживая улыбку.
Пристыженная Маша садится на место, всё ещё воображая себя бедной Кларой… Клара – интересное имя, таинственное. Что, если я стану Кларой, Кларой, э-э-э, Бабочкиной? Нет, не звучит. Если имя менять, то нужно и национальность тоже, так интереснее. Зачем далеко за примером ездить? Буду Клара Бабосюк! Да. Правильно. Очень хорошо. По-моему, звучит. Проверим сейчас на звучность, используем имя в предложении, – подлежащее, там, сказуемое, – например, так: «Старший кладовщик Бабосюк, срочно зайдите на седьмой участок»! Прекрасно! Старший кладовщик, вялый, сонный, безучастный, неожиданно бодро вскакивает на зов и резво бежит на седьмой участок. Или этак, учитывая смену национальности: «Моцарт. Концерт для кларнета з оркестром. Партію кларнета виконує заслужений музпрацівник України Клара Бабосюк». Вырезка из киевской утренней газеты: «Вчора на концерті в філармонії кларнетістка Бабосюк заслужено зірвала бурхливі, тривалі оплески, що переходили в овацію». Бесподобно!
То есть, сорок пять минут назад в класс вошла робкая и задумчивая ученица Маша Смирнова, а на перемену уже выскочила уверенная и прыткая, но всё такая же задумчивая Клара Ивановна Бабосюк. Отчество Клара решила оставить как есть, папу ей обижать не хотелось.
