Сергей Жадан
Месопотамия
Первым запаниковал Чёрный. Он понимал, что девчонки без паспортов. Бог с ними – с паспортами, но он понимал, что они тоже наврали дома, что едут на сборы. Выходило так, что нужно было как-то выбираться, сборы сборами, но если история всплывёт, не поможет и папа-правоохранитель. Подружка Чёрного тоже паниковала, плакала и просила взять ей билет в Харьков. Чёрный пробовал поговорить с Маратом. Они сидели на кухне, добивали последние сигареты, из ран Марата выступала кровь, смешанная со сладкой слюной. Марат говорил, что никуда не поедет, что не хочет ничего слушать, что боится возвращаться домой, что она всем расскажет, что ему нечего сказать Алине, которая ни о чем не догадывается, а догадается – просто умрёт с горя, поэтому лучшее – оставаться здесь. Насколько хватит сил и сигарет. Чёрный терпеливо переубеждал его, говорил, что это не выход, что рано или поздно их начнут искать и рано или поздно найдут, и тогда от горя помрут они – Чёрный с Маратом, а может, даже и не от горя, а от побития камнями и общественной обструкции. Нет-нет, – не соглашался Марат, – ты не понимаешь: когда что-то не складывается, когда тебя загоняют в глухой угол, лучше просто не двигаться, лучше стоять и ждать, пока все пройдёт. И он возвращался в постель, и согревал её холодные лопатки, грел ей ладони и живот, стараясь ни о чем не думать, не думать вообще. Чёрный уговаривал его несколько дней. Ходил на почтамт, звонил Алине, передавал приветы от Марата, говорил, что тот в зале, тренируется. Алина всё понимала, но вида не показывала, только просила передать, чтобы Марат не нарушал чрезмерно спортивный режим. В одно утро подружка Чёрного собрала вещи, незаметно выскользнула из квартиры, добралась до трассы, поймала машину, доехала до Симферополя и на следующее утро была дома. Появление милиции стало вопросом времени. Чёрный выбил дверь, вытянул из постели подружку Марата, молча помог ей одеться, путаясь в колготках и носках, и потащил на вокзал. Марат остался. Через пару дней пришли хозяева квартиры, так или иначе пришлось возвращаться домой. Алина его бросила. Потом вернулась. Подружка-гимнастка травилась какими-то таблетками. Но как-то неудачно. В смысле, выжила.
Пока мы всё это вспоминали, над двором повис тонкий, медного цвета месяц. Туман скрывал его, но он все равно пробивался сквозь влажный воздух, тихо шествуя над железными крышами и чёрными трубами. Из дома вышла Алина, полностью растворившись в сумерках, – темнота плотно облегала её чёрное платье, лишь локти и запястья время от времени мелькали в воздухе, будто выныривая из чёрного молока. Все сразу посерьёзнели, Беня опять взялся ей помогать, забрал из её рук хлеб и вино, дядь Саша принялся приглашать к столу, Алина наконец согласилась. Становилось зябко, было чувство, что где-то рядом прошел дождь, оставив по себя ровное дыхание холода. Алина больше молчала, лишь иногда переспрашивала кого-нибудь из гостей, что кому подать, потом откидывалась на твёрдую спинку стула и задумчиво разглядывала синее вино в зелёных бокалах.
Тогда заговорил Костик. Тяжёлый и неповоротливый, размокший от тумана и вина, он развязал галстук, бросил его на какую-то запеченную рыбу и говорил, уже не слишком чётко, зато убедительно и громко. Когда человек так говорит, ему нечего возразить, если даже он говорит глупости. Костик это понимал и поэтому старался говорить ещё громче. Иногда казалось, что он кого-то обвиняет, иногда – что защищает, иногда он просто срывался на крики, и тогда Сэм клал ему на плечо свою сухую руку, а дядь Саша предостерегающе кивал Сэму, мол, не трогай, пусть говорит, всё равно утром не вспомнит ничего.
– Да-да, – волновался Костик, – я тоже хочу сказать. Что вы мне не даёте сказать?! Не смотрите так на меня, – заводился он, опрокидывая стаканы с вином. Белое полотно набухало тёмной влагой алкоголя, но Костик не замечал и просил его не перебивать. – Я хочу сказать про доброе сердце. Когда у человека доброе сердце, многие вещи он воспринимает совсем иначе, чем мы с вами. Глаза такого человека светятся внутренним светом, и люди тянутся к нему. И мужчины, и женщины, – уточнил Костик.
– Ну, началось, – недовольно отреагировал Беня. – Говорил: не наливайте ему. Сейчас он наговорит.
Все понимали, о чём он. Все знали, чего ожидать. Вначале он затянет о внутреннем свете, потом будет витийствовать о спасении души, возможно, будет плакать, скорее всего, полезет в драку. С Костиком это началось после реабилитации. Наркотики никого не делают спокойнее. Чаще наоборот. Костик подсел уже в зрелом возрасте, имея что терять. А когда потерял, сумел остановиться. Долго таскался по реабилитационным центрам, школам душевного просветления и курсам духовного развития. После этого вернулся к жизни, начал набирать вес. Очевидно, проблемы с сахаром, думал я. И с почками. И с головой. С другой стороны, при чем тут наркотики – в детстве он вел себя за столом так же ужасно.
Нам не очень нравилось то, что он говорил, однако всех подкупала его эмоциональность. Ну да, внутренне соглашались мы с ним, всё правильно: открытое сердце, тянутся мужчины. И женщины. Алина, похоже, совсем замёрзла, нашла на стульях забытый кем-то платок, укуталась в него, время от времени вздрагивая, как будто реагировала на чей-то шепот, слышимый только ею.
– Доброе сердце помогает нам в трудные минуты и радует в часы радости, – вещал Костик, глубоко вдыхая ночной воздух, от чего белая сорочка его развевалась, как парус в чёрном море. – Доброе сердце, друзья, – начал он плакать, – доброе сердце!
А дальше говорил что-то совсем отвлечённое, что, впрочем, вылилось в довольно-таки приятную и всем понятную историю. Говорил про сердца, наполненные добром и надеждой. Сердца милосердные и щедрые, через них, говорил, в мир приходит совесть, и они никогда не поддаются искушениям тщеславия. После долгого и довольно путанного вступления напомнил всем, каким тёплым и погодным был сентябрь несколько лет назад, когда произошел тот удивительный случай.
– Вот вы говорите, – всхлипывал Костик, – о мужских качествах. А разве не высочайшей добродетелью настоящего мужчины являются сопереживание и готовность оказать первую медицинскую помощь? Возьмём Марата. В то время он – известный атлет, авторитетный среди молодёжи боксёр, чуткий сын, верный муж, человек железной воли и стойких убеждений, аскет, неудержимый и выносливый, – пребывал в том возрасте, когда ничто не кажется невозможным, когда происходят чудеса, и небеса раскрываются над нами, чтобы святые могли лучше видеть цвет наших счастливых глаз. Он и на Кавказ из-за этого не поехал, хотя его звали туда в сборную. Ну сами подумайте, как можно оставить все свои обязанности? Чувство долга – вот что держало его здесь!
Однажды, возвращаясь со спаррингов, он наткнулся посреди осеннего парка на неизвестного, лежавшего просто на земле, головой на восток. Рядом суетилась случайная прохожая, она и сделала потом эту историю достоянием широкой общественности. Что делает большинство из нас, столкнувшись с чужой смертью? Обычно мы стараемся не реагировать, чтобы не привлечь её внимания. Мы просто делаем вид, что смерти не существует, не замечая мёртвых и не думая о живых. Не таков Марат. Он остановился, какой-то внутренний голос, как потом рассказывала с его слов прохожая, заставил его склониться над мёртвым телом. Что-то подсказало ему, что утрачено ещё далеко не всё, что можно попробовать отогнать чёрную тень, выходившую уже из-за багряных деревьев. Неизвестный был интеллигентного вида, в несколько старомодном пальто, рядом лежал портфель. Марат быстро сориентировался в ситуации, заставил прохожую вызвать милицию и скорую и, пока та набирала холодными пальцами нужный номер, сделал неизвестному массаж сердца, вернув несчастного фактически с того света. После дождался медиков и милиции и даже проехал до отделения, чтобы всё рассказать. Вместе со случайной прохожей.
Тут Алина совсем расплакалась, рванулась к дому, но дядь Саша успел перехватить её и крепко обнял за плечи. Она прильнула к нему, задыхаясь от плача, а мы сидели и молчали, чувствуя, как бесповоротно проходит тот момент, когда нужно что-то сказать, подхватить разговор, не дать воцариться тишине, становящейся невыносимой и угрожающей разорвать воздух, как бумажный пакет. Всё вроде так и было: и спарринги, и осенний парк. Чёрные деревья, сиреневые небеса с красными отблесками на западе. Марат тогда всё собирался уйти из клуба, ругался с руководством, неделями где-то пропадал, с Алиной у них всё было так паршиво, что он сам удивлялся, как они до сих пор не разошлись. В тот день мы с обеда засели в парке, в разбитом баре, фактически в какой-то палатке с пивом, где, кроме нас, никого и не было, сидели, никуда не спеша, – я, Марат, еще кто-то из его одноклубников, – ждали ночи и слушали байки Марата о том, как он весной всё бросит и свалит на Кавказ, куда его давно зовут тренером. Где-то под вечер к бару подошла парочка – он выглядел значительно старше её, походил на преподавателя университета, ни на кого не обращал внимания, смотрел только перед собой. Был в осеннем пальто, носил очки, почти не пил. Она – юная, хотя на студентку не похожа, держалась уверенно, сама заказывала, предлагала что-то ему. Марат умолк, начал к ней присматриваться, что-то его в ней зацепило, что-то в нём отозвалось. У неё были жёсткие светлые волосы и длинные пальцы с острыми ногтями, и еще яркие белые зубы, всё время смеялась и болтала, и Марат только и любовался её улыбкой, даже не особенно скрывая это. А через час, когда преподаватель бросил таки на нас недвусмысленный взгляд, Марат вообще устроил скандал и полез в драку. Бармены всех растащили и посоветовали расходиться, преподаватель старался вести себя спокойно, однако чересчур поспешно подал своей подружке плащ, чересчур много оставил чаевых, чересчур демонстративно протянул ей руку, чтобы вывести на улицу. И именно тогда Марат вырвался из наших рук и перехватил её, поймал за локоть, потянул к себе – резко и не сдерживаясь, так, что она вскрикнула. И не понятно, чего больше было в её крике – возмущения или удивления. Мне показалось, что удивления. Причём приятного. Хотя она и попробовала вырваться и гневно что-то кричала, блестя зубами и крутя головой, однако подалась вперёд, налетела на Марата и вынужденно, изблизи, увидела его острое небритое лицо со шрамами и порезами, серые воспалённые глаза, чёрные волосы и упругую кожу. И чем дольше смотрела, тем туманнее становился её взгляд. А когда преподаватель бросился вырывать её, Марат вовсе не сдержался и ввалил ему правой, как его учили ещё в детско-юношеской школе, то есть старательно и от души. Преподаватель покатился по полу, а на Марата сзади налетели бармены, и уже все трое полетели на землю. Мы с приятелем Марата взялись вышвыривать всех на улицу, в сине-красную парковую тьму, тревожно поглощавшую огни барной вывески. И там, на ковре из золотых листьев, Марат толок преподавателя, бармены пробовали оттянуть его от жертвы, а мы, в свою очередь, пытались оттянуть их.
Милиция забрала всех, кроме барменов. Преподаватель ныл и просил сделать ему массаж сердца. Его подружка прикладывала Марату платок к разбитой брови. В отделении преподаватель и подружка сидели в одном углу, мы – в другом. Никто ничего не говорил, только она смотрела на Марата задумчиво и нервно, словно изучая. Или, как минимум, запоминая. Потом их отпустили, а мы остались. Марат просил меня воспользоваться правом одного звонка, позвонить Алине и объяснить, что его вызвали на встречу с президентом федерации.
– Каким президентом? – говорил я ему. – Два часа ночи. Давай я позвоню, скажу, что мы в милиции, пусть что-нибудь делает!
– В милиции? – сомневался Марат. – Чересчур правдоподобно, она не поверит.
И зачем рассказывать то, что всем и так известно, думал я. Зачем задабривать умерших историями, в которых так много крови и боли. Но всем, похоже, нравилось вспоминать Марата именно таким – в красных боксерских трусах, с архангельскими крыльями за плечами, с Господним благословением в добром сердце. Я решился было уйти, повернулся к дядь Саше, чтобы всё объяснить, извиниться и раствориться в тумане, как вдруг Алина наклонилась ко мне и устало коснулась руки.
– Вань, – сказала, – поможешь?
– Да-да, – ответил я, – что за вопрос.
Нужно было просто не приходить, – подумал я.
Алина начала выбирать из травы пустые бутылки, передавала мне, потом взяла со стола тарелки и вилки, пошла в дом. Я пошёл за нею, чувствуя голоса и взгляды за спиной, шёл, ступая по битому кирпичу и смотря, как легко она идёт, как погружается в ночь, как на её кожу и чёрные волосы неожиданно падает оконный свет. Открыла дверь, прошла внутрь. Я ступил следом. Тут она обернулась, тихо попросила оставить бутылки в коридоре, передала мне вилки. Я не удержал, вилки посыпались на пол, остро и холодно, как обломки льда. В доме, где-то в глубине, скрипнули двери. Алина приложила палец к губам, попросила быть тише, сказала, что все уже спят. Говорила шёпотом, от чего голос её звучал особенно доверчиво. Приоткрыла дверь в гостиную, осторожно шагнула вперёд. Свет был выключен, я её не так видел, как чувствовал, ловил её дыхание, слегка острый запах её волос, пахнущих грецким орехом, улавливал едва слышное поскрипывание старого пола под её ногами. Что случится, думал, если здесь, в темноте, я, не заметив, случайно наткнусь на неё, если коснусь её, если раню острыми ножами и вилками, которые держу в своих руках? Она прошла через гостиную, свернула в длинный коридор, шла на ощупь, касаясь пальцами предметов. Я хорошо знал их дом ещё с детства. Необычно спланированный и несколько раз перестроенный, забитый старой мебелью и высокими шкафами, он напоминал мне о Марате, о более приятных обстоятельствах, о более весёлых временах. Мне всегда нравилось, как тут пахло: удобной тёплой одеждой, деревом и чаем. Ни одной книги на полках, ни одной картины на стенах. Тесные комнаты, узкие коридоры, неподвижные тени, невидимые обитатели. Мы двигались во тьме, осторожно обходя стулья и сумки, тяжелые вазоны с цветами и разбросанную на полу обувь. До меня внезапно дошло, что я не помню этого коридора, раньше его здесь не было, я это точно знал, я сотни раз бывал здесь, в разном возрасте, в разном состоянии, но вот именно этого коридора, который чем дальше, тем больше сужался, коридора, переполненного пылью и мраком, не помнил. Может, – подумал я, – они тут в какой уже раз что-то переделали, ну да, конечно, Марат собирался пробить стену, чтобы объединить отцовскую спальню с маленькой комнатой, в которой никто не жил, но не помню, чтобы он перед смертью что-нибудь говорил о ремонте. С другой стороны, мы с ним в последнее время и не общались. Не хватало времени, не хватало желания, не хватало терпения выносить весь тот чад, в котором он жил. Может, он и вправду успел выстроить в отцовском помещении этот коридор и ушел по нему с этого света, прорубил себе собственный канал связи с тьмой, нашёл то место, где обшивка света была тонкой и ненадёжной, и, воспользовавшись удобным случаем, обратил всё в свою пользу. Я остановился и прислушался. В полной темноте, обступавшей и давившей, не было слышно ничего, даже дыхание Алины прервалось, словно она задержала его и растворилась в чёрном чае ночного помещения, играя со мной в прятки. Мне вспомнилось, как Марат любил рассказывать про своего старика, про то, как тот учил его плавать. Брал за шею и опускал под воду, вынуждая выбираться, задыхаясь и отплёвываясь. Марат говорил об этом с гордостью: вот, мол, видите – не задохнулся, не сдох, вынырнул, выжил и дальше буду жить, и ни одна смерть меня теперь не возьмёт. Но говорил об этом так зло, что у меня самого каждый раз перехватывало дыхание, не хватало кислорода, и я жадно хватал его ртом, чтобы убедиться, что не задохнулся. И вот нужно же было попасть в эту ловушку, чтобы воскресить страшные истории детства. Меня охватил страх. Как отсюда выбраться, – подумал, – куда ведёт этот чёртов коридор? Бросился искать стену, наткнулся рукой на что-то твёрдое, на какие-то металлические выступы и штыри, взялся бить по чёрной пустоте, второй рукой пытаясь удержать вилки и ножи. Нащупал изодранные обои, из-под которых выступал холодный кирпич, нащупал вешалку для одежды, нащупал шторы и шляпы, платки и целлофан. Внезапно пальцы остановились на чём-то упругом и тёплом. Я попробовал понять, что это. Перья, это были перья, нежные и невесомые на ощупь. Что-то, похожее на только что забитую птицу, что-то, наполненное кровью и памятью. Я ощупывал осторожно и внимательно, пробуя разгадать, что же это всё-таки такое. И тут темнота под моими пальцами вздрогнула, чуть слышно отозвалась, словно кто-то вздохнул. Я услышал, как что-то шевельнулось. Ужас охватил меня. Ужас и отчаяние. Я ринулся в темноту, выставив перед собой растопыренную ладонь. Свалил вешалку, зацепил стул, перевернул какие-то кастрюли. Рука ударилась о твёрдую поверхность, темнота расступилась, в глаза ударил резкий свет. Я вывалился на старую кухню, где бывал тысячу раз, где знал все потаённые уголки, где всё было знакомым и не вызывало страхов или недоверия. Посреди кухни стояла Алина, помешивая что-то ложкой в огромной кастрюле. Она удивлённо посмотрела на меня. Похоже, вид у меня был неспокойный.
– Ты где был? – спросила.
– Заблудился, – ответил я.
– Всё в порядке? – засомневалась она.
– Да, – солгал я.
Скорее всего, она не поверила.
– Вот, – сказала, помолчав, – отнеси на стол.
Я взял из её рук глубокую тарелку с овощами, потащился назад.
Они как раз успокаивали Костика и вспоминали, на чём остановились, где был прерван разговор, с какого момента всё пошло не так. Костик горько плакал, положив голову на руки, а руки, в свою очередь, положив на запеченную рыбу. Можно было подумать, что он её оплакивает, эту рыбу. Дядь Саша пересел к нему и успокаивающе похлопывал по спине. Тихо, парень, – говорил он, – не надо так убиваться по мёртвым. Костик обиженно шмыгал носом, вытирая сопли и слёзы рукавами рубашки. Дядь Саша нависал над ним своим острым профилем, как ворон, Беня нервно курил, стряхивая пепел в маринованные грибы, а Рустам с Сэмом сидели поодаль, продолжая о чём-то спорить. Я подсел к ним, поставил овощи на стол.
Тогда Сэм рассказал интереснейшую историю. Была она настолько удивительной и запутанной, что даже Рустам, младший брат, на глазах которого всё это происходило, всплёскивал время от времени руками, широко раскрывал глаза и отрицательно мотал головой, не соглашаясь и поправляя рассказчика. Было что поправлять! Никто из нас не знает, – говорил Сэм, затягиваясь так, что рубцы на перебитом не раз носу розово вспыхивали в керосиновом сиянии, – как близко находится его смерть. Никто из нас представить не может, как далеко на её территорию мы заходим. Говорил он, может, не так рассудительно, как я пересказываю, нервно затягивался, немного запинался, но рассказ его был именно об этом. Смерть, – говорил он, – никогда не идёт нам навстречу, у неё есть время и возможность выжидать, она стоит в свежей изумрудной траве, невидимая и неотвратимая, и следит, как легкомысленно и неосмотрительно мы забегаем в её тень. Иногда нам удаётся из этой тени выскочить. Хотя в большинстве случаев от нас тут мало что зависит. Мы беззащитны перед ней, нас парализуют страх и обречённость. И мало кто с этой обречённостью способен справиться. С Маратом всё сложилось особенно удивительно. Он не боялся смерти и любил женщин. Один раз его приглашали за границу, тренером, ну, всем это известно. И знаете, что он сказал? Он сказал: я умру здесь, рядом со своей мамой. Всем известны были те учтивость и благородство, с какими он относился к женщинам. Возможно, это передалось ему от мамы. Возможно, причина тут в спортивном воспитании. Так или иначе, а к женщинам он относился почти как к божествам. Один раз, прошлой весной, да фактически год назад, Марата втянули в драку. Случилось это так: он уже возвращался домой после боя и спускался по Революции, когда вдруг увидел, как какой-то мудак цепляется к девушке. Причём довольно брутально. Посреди улицы. Ясное дело, Марат полез драться. Казалось бы, что стоит профессиональному боксёру завалить какого-то профана. Однако мудак оказался не так тренированным, как выносливым. С прямо-таки железной головой, о которую можно было гнуть велосипедные рамы. Бились они часа два. То сходились, то переводили дух. Потом снова бросались друг на друга. Даже девушка не выдержала, извинилась и пошла себе. Да её никто и не держал. Ну, верх взяло всё же мастерство – Марат таки завалил этого кабана. Тот лежал на тёплом вечернем асфальте и истекал кровью. Марату бы развернуться и идти домой, но что-то его остановило, что-то заставило остаться. Он наклонился, потянул мужика на себя, закинул себе на плечи и понёс к горевшим возле метро фонарям, думая там свалить перед дверью какой-нибудь аптеки. Мужик оказался грузным, ноги его волочились по земле, джинсы сползали, он тяжело хрипел, кровь его затекала Марату за воротник. Несмотря на это Марат упорно шёл вперёд, поскольку знал: нельзя оставлять после себя трупы, борьба должна быть честной. А уже когда дотащил-таки этого мудака до аптеки, аккуратно уложил его под дверью и уже собрался нажать кнопку вызова дежурного, то напоследок решил вытереть ему кровь с лица. И когда наклонился, мужик неожиданно раскрыл глаза и засадил Марату в бок длинными блестящими ножницами, которые держал в заднем кармане джинсов. После чего просто убежал. Марат пробовал его догнать, но с ножницами бежать было неудобно, поэтому он просто повернул к дому и полночи добирался сюда с ножницами в теле, держась рукой за стены и деревья. А девушка оказалась парикмахером.
И они заговорили все одновременно, перебивая и высмеивая друг друга. Он уже не дрался, – кричал Рустам, – он уже с малыми работал! Куда там, – мотал головой Сэм, – я сам ходил на его бои, ясно, это уже был не тот Марат, ну и что?
– Да где? – налегал Рустам, – какие бои? Он на диване валялся целыми днями, со двора не выходил! Правильно, – соглашался Сэм, – а когда выходил, то дрался. Да с кем он там дрался? – вскакивал на ноги Рустам, а Сэм тянул его вниз за рукав спортивной куртки, – у него сердце больное было! Да-да, – поддержал его Костик, – больное доброе сердце.
Я попрощался, пожал руки Рустаму с Сэмом, похлопал по плечу Костика, записал телефон дядь Саши, махнул Бене рукой. Меня никто не останавливал. Все устали и засыпали за столом, но не расходились, будто боялись оставаться один на один со всеми этими историями. Туман поднимался кверху, в майские небеса, оголяя предметы, делая темноту ещё более пустой. На втором этаже дома Марата жёлто разъедали ночь три окна. Все три соседки – две полные, одна сухонькая – пристально вглядывались мне в спину, что-то вещая и предвидя.
Я знал эту парикмахершу. Марат познакомился с ней прошлым мартом. Случайно вечером проходил мимо, среагировал на блестящий свет витрины с красивыми, будто отрубленными женскими головами, решил зайти. Был конец холодного рабочего дня, кроме неё в парикмахерской никого не было. Она тоже собиралась уходить – чего сидеть в пустой парикмахерской, когда за чёрным окном начинается сладкая жизнь? И уже сбросила свой блестящий фартук с множеством карманов, забитых ножницами, гребнями и механическими машинками для стрижки. И тут зашёл Марат. Она сразу увидела тёмные круги под его глазами, говорившие о бессонных ночах и выжженных табаком лёгких, увидела его щетину, удивительным образом делавшую его моложе и злее, чем он был в жизни. Заметила его перебинтованную правую руку, понимая, что этот пассажир в случае чего будет стоять до последнего. Скользнула взглядом по чёрной куртке с капюшоном, по спортивной сумке с найковским лейблом, по чёрным, прожжённым в нескольких местах сигаретами джинсам, по лёгким кроссовкам. Подумала, что так в кино выглядят наёмные убийцы. Потом их и находят по отпечаткам их кроссовок. Надела фартук, кивнула Марату на кресло. Тот молча сел. Подошла, долго разглядывала его в зеркале, провела рукой по его колючим чёрным волосам. От Марата посыпались искры. Она взялась за ножницы.
Марат рассказывал, что на ней было слишком много розового и кровавого. Розовые волосы, кровавая помада, розовая майка, кровавые ногти, розовые пушистые тапки, кровавого цвета бельё. Когда она коснулась его, он почувствовал, какие у неё нетерпеливые руки, как она заученно прикасается к мужчинам, как чувствует их жар, сдерживает их трепет. Или не сдерживает, добавлял Марат. Он крутнулся в кресле, притянул её к себе, но этот её розовый фартук с разными парикмахерскими штуками – он мешал, Марат попробовал его стянуть, однако фартук крепко охватывал её тело, защищая от чужих прикосновений. Тогда она сама развязала концы и бросила его на пол, и звонкий металл ножниц и гребней полетел под кресло, а она стояла перед ним, и он смотрел на её оголившийся живот, который никак не могла прикрыть короткая майка, и резко посадил её к себе на колени, сдирая с неё всё, боясь не успеть, не решаясь остановиться. Она даже дверей не закрыла, рассказывал Марат, кто-то даже заглядывал с улицы, пока он разрывал все её красные бретельки и розовые чулки, пока прижимал её к себе, ощущая, как её кожа то нагревается от его прикосновений, то охлаждается от мартовских сквозняков. А когда она вскрикнула и замерла, он ещё какое-то время поворачивал её лицом к свету, пытаясь понять, что случилось, почему она не шевелится, но потом и сам замер, продолжая сжимать в объятьях и дальше, разглядывал изблизи её волосы, её ресницы, удивлялся, какое это всё яркое и красочное, представлял себе, как она тщательно себе всё это раскрашивает каждое утро, сколько времени проводит у зеркала, как старательно натягивает на себя все эти красивые вещи, как легко потом их сбрасывает. Ещё удивился, как быстро и легко она успокоилась. Смотрела на него внимательно и отстранённо, так, что ему сразу стало неловко, он молча поднялся, держа её в руках, решительно, хоть и не очень бережно опустил на кожаный диван и пошёл домой. Так ничего ей и не сказав.
На следующий вечер снова пришёл. Она опять была одна. Марат молча закрыл за собой дверь, стоял и ждал. Она всё поняла и выключила свет. Улица за окном наполнилась огнями и тенями, они смешивались и растекались, плыли в глазах и размывали очертания домов. Она торопливо говорила ему что-то удивительное и неожиданное, говорила, что ждала его, знала, что он придёт, рассказывала о себе, о своих мужчинах, тихо объясняла, что ей нравится, а что – нет, что она любит и чего боится, и так до глубокой ночи, без устали, ни о чём не спрашивая, делая всё, что он хотел, не возражая, не останавливая его, пока он сам не остановился и не уснул.
Марату она почему-то нравилась, он говорил, что чувствует, как ускоряется её сердце, когда она целуется, и как потом оно успокаивается и замедляется. Она, рассказывал, иногда ведёт себя так, будто меня совсем нет. При этом лежит рядом со мной. Или на мне. Она просто смотрит сквозь меня, видит что-то своё, может, чувствует моё дыхание, может, чувствует мой запах, не больше. Ему это, похоже, тоже нравилось. Он даже не скрывал дома, что идёт в парикмахерскую. Когда стал ходить чаще, говорил, что ходит туда бриться, что настоящий мужчина должен всегда быть выбритым. Правда, идя бриться в парикмахерскую, иногда брился дома. У него всё ломалось и валилось из рук, все отношения и взаимоотношения: с Алиной, с родителями, с братом. Даже с парикмахершей своей он всё чаще ссорился. Сознался один раз, что уже боится у неё стричься. Она мне голову когда-нибудь отрежет, – как-то сказал он. Где-то так оно и случилось. Вся эта история с ножницами – он её выдумал, сидя у меня в кухне и зажимая рану рукой. Жаловался, что она совсем сошла с ума, что хочет его убить, что требует невозможного и трахается, как в последний раз. Что он пытался ей что-то объяснить, пробовал поговорить с ней, ты понимаешь? – кричал, – я хотел просто с ней поговорить! Но всё закончилось скандалом, она не хотела ничего слышать, плакала и обвиняла его бог знает в чём, он завёлся, накричал на неё, разнёс её рабочее кресло, расколотил зеркало, бил одеколоны и расколачивал пополам фены. Вот она и всадила ему ножницы по самую рукоятку. Но ты никому ничего не говори, – просил он, – никто ни о чём не должен знать. Я и не говорил. Он сам всем рассказал.
Я спрашивал его, почему он не уедет отсюда. Его же постоянно приглашали какие-то родственники отца домой, на Кавказ. Ну, как я поеду? – спрашивал он, – как я их брошу? – говорил он обо всех своих женщинах, обо всех родных, о друзьях и соперниках. – Не могу никак. Но я знал, что он говорит неправду. Знал, что всё дело в Алине. Что она наотрез отказалась с ним ехать. Сказала, что умрёт здесь – с его родителями, в его доме, безутешной вдовой. Но никуда отсюда не уедет. Марат мог делать всё, что ему приходило в голову. Он жил с кем хотел, спал с кем хотел – дрался когда хотел, он терял приятелей и наживал врагов, отказывался от важных знакомств и игнорировал дружеские обязательства, под конец перессорился со всеми, даже со мной. Я не общался с ним целую зиму. Костику он был должен много денег. Отдавать, насколько я понимал, не собирался. Да Костик и не взял бы. Казалось, он готовился к чему-то важному, к какому-то решению, к особенным событиям. И отказаться мог от всего. Кроме Алины. Это я знал наверняка. Сколько бы у него не было женщин, как бы сладко не кусала его эта розовая парикмахерша, я знал, что без Алины он не поедет. И я знал почему. Никто не знал, кроме меня. Почему-то мне Марат в своё время обо всём рассказал. Как они познакомились где-то на улице, как он остановил её, как не хотел отпускать, уже твёрдо зная, что попробует жить с ней вместе. Как она долго его избегала, как всё время что-то скрывала. Как он впервые попал к ней домой и чем всё это закончилось. Как она согласилась наконец жить с ним. Но перед этим рассказала о своей маме, чтобы всё было честно. Рассказала, что мама её время от времени должна лежать в больнице, вот такая беда, ничего страшного, хотя и приятного тоже ничего – просто она иногда никого не узнаёт. Это же не страшно, правда? – спрашивала Алина. – Я тоже не всегда всех узнаю. Одним словом, поскольку это её мама, она должна всегда быть где-то рядом, где-то неподалёку. Марат легко с ней согласился. И знал лучше других, что она никуда с ним не поедет. Следовательно, и он никуда не поедет. Потому что одно дело – спать в чужом доме с чужой женщиной и совсем другое – бросить того, кого бросать нельзя. Никак нельзя. Ни при каких обстоятельствах. По крайней мере, так я это всё понял.
