Сергей Кравченко
Новая кровь. Кривая империя – IV. 1610—1689
© Сергей Иванович Кравченко, 2022
ISBN 978-5-0056-5015-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Новая кровь
1610 – 1689
Междуцарствие
И вот, «все люди били челом князю Мстиславскому со товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам Бог даст государя». Такую присягу принимали эти «люди» первому нашему Временному правительству после изгнания Шуйского. Боярская Дума, конечно, с удовольствием «приняла» Московское государство. Мстиславский – мнимый крестный отец первого Лжедмитрия, пересидевший во главе земства и опричнину, и смуту, и польские наскоки, теперь небось желал на себе убедиться, что нет ничего более постоянного, чем временное.
В присяге обещалось также Василию Шуйскому не кланяться, «а буде выскочит» – гнать в шею. Пока смирно сидит, то ни его, ни уголовника Дмитрия Шуйского не казнить. А им – в Думу не заглядывать и на боярскую лавку не моститься.
Завершалась присяга второстепенными уверениями и оправданиями, что Василия обязательно нужно было проводить с престола из-за малого авторитета. От этого, дескать, поляки Жолкевского теперь в Можайске, Вор – в Коломенском, ворье с малой буквы – по всей стране. Так что, давайте ополчаться, но не столько из-за неправильного польского управления или бесчинств, как из-за того, «чтобы наша православная христианская вера не разорилась и матери наши, жены и дети в латинской вере не были».
На том и поклялись Господу.
И тут же оборотились скользким двуглавым змием. Первая голова, управляемая Ляпуновым, потянулась к Лжедмитрию, вторая, боярская, стала косить в сторону Жолкевского, вражеского гетмана, но цивилизованного, черт возьми, человека! Не хотелось боярам допускать к Шапке «шпыней» коломенских. Лжедмитрий II, поговаривали, уже раздал своим пацанам все крупные титулы и места. Так что, на место каждого природного боярина в потешном дворе Самозванца уже скалилось по нескольку самодельных боярчиков.
По настоятельному зову земли русской в единственном лице ее двуличного начальника Мстиславского гетман Жолкевский 20 июля 1610 года (в самый день рассылки текста антипольской присяги по городам) двинул из Можайска «защищать столицу от вора», о чем известил москвичей встречной грамотой. Ниже по тексту Жолкевский обещал все делать хорошо и не делать плохо, расписывал европейские преимущества, уговаривал отстать от обычного российского скотства в политике.
На это в Москве зашелся истеричными воплями патриарх, которому уже мерещилось понижение в чине – в кардиналы какие-нибудь, в епископы, а то и в мальчики при церковной кружке. В жалобную песнь включился и левый полукатолический патриарх Филарет Романов, ныне честный ростовский митрополит. Он залез на Лобное место и стал, срывая горло, оглашать окрестности повестью о том, какие злохитрости католические замышляют поляки против веры православной. Филарету можно было бы и поверить, кабы все не знали, что эти злохитрости он же сам в жизнь и проводил. Так что москвичи плюнули на это дело и разошлись по домам.
24 июля Жолкевский уже кормил коней на травке Хорошевских лугов в 7 верстах от Кремля, а Лжедмитрий штурмовал окраины столицы с противоположной стороны. Жолкевский всё хотел действовать по-доброму, чтобы бояре сами вынесли ему подушечку «с ключами старого Кремля», чтобы, не дай Бог, кого-нибудь из москвичей нечаянно не поранить. Возник длинный торг. Патриарх кричал, что пусть королевич Владислав крестится по-нашему, а тогда правит. Соответствующее предложение послали к королю в ставку под Смоленск.
Параллельно к Жолкевскому подъехали хлопцы Лжедмитрия с конкретной бумажкой: обещал Дмитрий Иоаннович, как воцарится обратно, завалить короля бабками; всех гетманов, генералов, офицеров и простых фраеров посполитых башлять 10 лет; в бюджет республиканский ежегодно наливать по 300 000 злотых, королевичу – по 100 000 отступных – тоже ежегодно; Ливонию для Республики завоевать начисто, а против шведов давать по 15 000 войска по первому требованию и по мере траты. Спорные территории отдать полякам – хрен с ними (территориями). Жолкевский такому счастью не поверил и пропустил удивительных послов туда же, к королю под Смоленск.
Торг продолжался до 2 августа, покуда Лжедмитрий не проник вглубь московских окраин. Тогда был составлен так называемый Салтыковский договор (по фамилии автора проекта Ивана Салтыкова, командовавшего русским отрядом в войске Жолкевского). В этом договоре было написано много туманных положений о необходимости волчьей сытости и овечьей целости. Но цель договора – протянуть время до окончательной отдачи – была достигнута.
27 августа на полдороги между Москвой и польской ставкой произошла присяга московского боярства королевичу Владиславу. В шатрах, среди переносной церковной бутафории, 10 000 благородных резво присягнули иностранному претенденту. На другой день процедура продолжалась уже в Успенском соборе. Тут патриарх грозно порыкивал на присягавших, чтобы смотрели, сукины дети, не ополячивались и не облатинивались, его, батьку во Христе не забывали и т. п. Благославивши всех честных бояр и выгнавши в шею из церкви Михайлу Молчанова – Лжедмитриевского антрепренера и годуновского оскопителя, патриарх пошел на честной пир. Там возглашали тосты за нового царя, да спьяну и составили грамотку в провинцию. Дескать, жаль, что вас не было с нами, так мы тут за вас приняли в цари королевича Владислава, который, – гадом буду! – покрестится в греческую веру, как доедет до Москвы.
Русь не поверила и правильно сделала, потому что через два дня прискакал гонец от короля с грамотой. Хотел король сам получить такое большое и славное царство. А то получалось, что сын его становился больше и славнее отца.
Жолкевский и весь его генштаб рассмотрели на месте это дело и решили, что нечего его величеству завираться. Обстановка была такой, что с новыми глупостями к России подступать не приходилось, а от звука «Сигизмунд» ее тошнило еще с позапрошлого раза. Королю ничего не ответили, и стали выполнять Салтыковский договор. Жолкевский соединился с Мстиславским и жестко приступил к войску бродячего гетмана Сапеги, чтобы тот отстал от Самозванца.
Сапега был не прочь. Лжедмитрия почти уговорили убраться на кормление в удел тестя Самбор. Но тут восстала Марина. Слов не хватает выразить ее возмущение. И мы ее понимаем. Столько перетерпеть и нагрешить, чтобы остаться при своих сеновалах, да еще с придурком на шее?! Так лучше уж погибнуть прямо здесь, среди унылых прудов и приземистых красных стен Угрешского монастыря, где Марина и Самозванец отсиживались до поры.
Далее мы наблюдаем сцену рыцарского промысла в стиле Жолкевского, – этот пан не перестает удивлять нас странным поведением. Жолкевский сообщает москвичам свой тайный план. Ночью, стремительным марш-броском войско польское пройдет от Хорошева через центр Москвы, кланяясь Кремлю в потемках. Выйдет за реку, двинет туда, где сейчас Люберцы, найдет место, где сейчас среди горелых гаражей миноборонпромовского городка Дзержинска захламлен Угрешский монастырь. Окружит все это.
Посомневались, но согласились. И так все и было: и ночной марш-бросок, и нетронутые арбатские обыватели, и соединение с войском Мстиславского у калужской заставы, и потное спотыкание по холмам будущей кольцевой дороги, и осада монастыря до петушиного крика. Да вот только сволота московская штабом учтена не была.
Пока войска исполняли полонез на незнакомой местности, по этой же местности, – очень хорошо знакомой, – проскакал некто в лаптях или козловых сапожках. Спасать царя становилось русской привычкой. Лжедмитрий и Марина умотали в Калугу. Расстроенный Жолкевский вернулся в Хорошево.
Тут его догнали русские, «отставшие» от Лжедмитрия. Стали они проситься к его высокоблагородию в службу, если он им оставит титулы, жалованные Лже-царем. Жолкевский было согласился, но бояре столбовые взвыли трубно. Тогда алчные желатели титулов побежали обратно в Калугу, а желатели шкуру сохранить поджали хвосты и согласились командовать, кто ротой, а кто и взводом.
Теперь можно было урегулировать проблему русского престола, чтобы на одном златом крыльце не сидели царь, царевич, король, королевич…
Жолкевский поступил тонко. Кто у нас самый умный и сильный претендент на престол от русских? Князь Василий Голицын. Кто тут больше всех воду мутит? Митрополит Филарет Романов. Ну, так извольте, панове, поехать с великим посольством к королю, – сделаете главное европейское дело, послужите успокоению России.
Купил! Поехали. Конечно, хорошо было бы их по дороге прихлопнуть, но Жолкевский был честен и светел, а в посольство увязалось 1 246 человек – любителей загранкомандировок. И все с оружием и валютой.
Дипломатическая проблема состояла в быстром крещении налево королевича Владислава. Дело пошло неплохо, стали уже готовить распорядок мирной жизни нерушимого союза республик свободных. Но гладко было на бумаге, а о шведах забыли, о половине Лже-России забыли, о внутримосковской оппозиции запамятовали. Поэтому кругом начались бои. Бояре московские в ужасе стали зазывать Жолкевского в Москву. Он было пошел, так патриоты ударили в набат. Он остановился. Бояре большой толпой продолжали уговаривать гетмана. Он сказал, что есть у него нескромное предложение, которое можно высказать только в интимном кругу. Тогда в палатку зашли боярские делегаты. Жолкевский, стесняясь, объявил им о готовности войти в Москву и опасении входить в Кремль. Осквернять, так сказать, католическим жупаном обитель православных ряс. В Кремле у нас любой чувствует себя осажденным Москвой, поэтому Жолкевский предложил стать по окраинам столицы и мирно осаждать саму Москву, заодно заслоняя ее от ватаг Самозванца.
Поляки Зборовского проголосовали против, потому что не получалось добраться до сокровищ Грановитой палаты. Пан Мархоцкий тоже укорял Жолкевского, что он уже три года топчется у московского порога, как стеснительный жених. Паны ушли в обиде. Жолкевский, тем не менее, послал письмо в Москву боярам и попросился на постой в Новодевичий монастырь и окраинные слободы. Бояре дали добро. Патриарх, у которого свое было на уме, уперся: нельзя пускать к монахиням таких усталых кавалеров.
На самом деле, патриарха беспокоил не новодевичий риск, а ускользающая возможность сыграть свою игру. Тут вот что получалось. Царя нет. Наследников нет. Верховная власть у Думы, то есть ни у кого конкретно. Такая власть – мы с вами знаем это и через 400 лет – на самом деле не власть, а один позор и свинство. Эта власть просто валяется посреди Кремля визгливой бездомной побирушкой. И чем больше дней проходит, тем больше вероятности, что кто-нибудь сильный и наглый эту власть подберет, обогреет, умоет и приоденет. И это может быть кто угодно. А власть наша, в натуре, должна принадлежать главному человеку в стране. А кто у нас сейчас главный? Мать моя непорочная! Да это же я, патриарх Гермоген! Я у Бога крайний, я самый перед Богом ответственный работник. Так что другие ответработники должны отвечать передо мной! Вот и народ меня поддерживает.
Действительно, вокруг Гермогена уже сновало множество розовых существ с чуткими рыльцами и торопливыми глазками – «народ»! И стал Гермоген делать важное лицо, стал вызывать бояр к себе. Бояре отговаривались государственными делами и не шли. Тогда Гермоген пригрозил прийти к боярам «со всем народом». Бояре испугались и явились.
Состоялась жестокая схватка за власть.
Гермоген резко говорил против поляков, против Жолкевского, против «правого» крестного знамения. Но конструктивных предложений у него не было.
Думцы, напротив, говорили четко: «Оглянись, святой отец, по сторонам: банды обложили город! Обидишь Жолкевского, – он уйдет хоть сегодня. И ты будешь виноват перед народом, и своим, и нашим. И придется нам всем драпать вслед за Жолкевским – единственным порядочным человеком восточнее Кракова. А в эмиграции накрестишься вдоволь, хоть направо, хоть налево, хоть куда. Так что сиди, в политику не лезь, присматривай за церковью, за сохранностью монастырских кладовых, за превращением старых баб в новых дев».
Тут Историк наш не выдержал и взвизгнул: как они посмели обижать почти святого, «будто бы предание государства иноверцам не касалось церкви!» Едва мы его дотащили до графина… Отдышавшись, Историк скорбно заключил: «Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил и народ». Теперь все стало на свои места. «Лучшие» русские люди сами зазвали к себе поляков. Чернь московская согласилась с этим, хоть ей и понравилось ставить под успенский купол своего царя. Так что, давайте не будем больше называть ясновельможных оккупантами.
В ночь с 20 на 21 сентября 1610 года Жолкевский тихо вошел в Москву. Расставил войско польское в Кремле, Китай-городе, Белом городе, Новодевичьем монастыре и по дороге домой – в Можайске, Борисове, Верее.
Был установлен невиданный доселе порядок. Образовались суды из равного количества католических и православных заседателей. И стали эти суды судить бесплатно и честно до дикости. Вот, например, подвыпивший польский легионер, возмущенный безразличием какой-то местной бабы, стреляет ей прямо в кислую рожу. А в похмелье оказывается, что это не баба, а дева. Да еще – Мария. Да еще – нарисованная на православной дощатой иконе. Ну, и что вы думаете объявляет товарищеский суд хулигану? Пятнадцать суток на канале Москва-Волга? Фигушки! – Отсечение рук и сожжение живьем! Стали тогда жолнержи с деревянными девками полегче. Но и с живыми получалось опасно: ты ее честно уволакиваешь в теплое и сытое место, ласкаешь и тешишь, а тебя секут прилюдно по тем же местам до беспамятства. C’est l’amour!
Дальше – хуже. Вот уже стрелецкие полки – славная российская гвардия – соглашаются быть под командой пана Гонсевского. Вот они уже учат его пить по-русски, а он их – похмеляться по-европейски. Вот они уже приходят к своему в доску командиру и спрашивают: «Не пора ли, пан генерал, выявить какую-нибудь измену нашему польскому буржуинству?». И еще дальше – вы не поверите! – сам патриарх Гермоген начинает ходить к Гонсевскому пить чай, вести светские беседы о приятности осенних погод, о желательности скорейшего устройства царства божьего на земле и о целесообразности распространения этого царства от Москвы и Кракова – до Акапулько и Биробиджана. А наместника божьего в этом царстве неплохо бы избирать прямым, равным и тайным голосованием в переносных исповедальнях.
Тут вы, дорогие читатели, уж точно теряете из виду ту полупрозрачную грань между исторической достоверностью и авторскими аллегориями, которая до сих пор легко распознавалась невооруженным органом Чувств…
Итак, гетман Жолкевский достиг полного триумфа. Но после логического анализа этих успехов стало нашему пану очень страшно. Судите сами. Армия у него малая, нежная и добрая. Вокруг – медведи, испуганные бояре, враждебная и коварная церковь, уголовный элемент в государственных масштабах, забитый народ, испорченная нравственность. Так что, выходило, – опасность исходит отовсюду и ото всех. Кроме медведей. И все эти заряды неблагополучия готовы рвануть в любую секунду, и что тогда оставалось от победы Жолкевского, третьего покорителя Руси после Рюрика и Батыя и единственного достойного ее завоевателя за всю историю? Ни-че-го!
И запросился Жолкевский домой. Хотел вовремя выйти из игры.
И уехал пан Жолкевский. И бояре пешком провожали его по можайской дороге. И простой народ бежал следом, и, забегая перед каретой, рыдал и говорил ласковые слова. И просил остаться…
Жолкевский забрал с собой бывшего царя Ваську с братом-уголовником и еще несколькими Шуйскими, чтобы добавить их к Филарету и Голицыну, отдыхающим в королевском лагере под Смоленском. Хотел-таки обезопасить дело рук своих от новой смуты.
А под Смоленском шли суды да ряды:
– посылать ли юного королевича править Русью?
– кого ему приставить в дядьки?
– не испортит ли юношу московская мораль?
– не вспыхнет ли бунт невесть от чего?
Еще вспоминали времена Грозного, Годунова и Шуйского. Пытались понять логику русских политических решений. И ничего понять не могли.
«Послы» московские – Шуйские, Голицын, Романов – еще больше запутывали дело возражениями о вере. Один за другим прошло 5 русско-польских «съездов». Тут подъехал Жолкевский, которому все обрадовались, особенно русские. Они наперебой называли его Станиславом Станиславичем и держали за родного. Следом из России стали приходить вести о шведском наступлении, бегстве 300 бояр к Самозванцу, шатаниях в народе.
Решению всех дипломатических проблем мешал еще не взятый поляками Смоленск, торчавший под боком у лагеря. Из-за упорства Филарета договориться по-мирному не удалось, и 21 ноября начался штурм, превратившийся в долгую осаду на фоне переговоров.
В Москве Гонсевский добрался до казны, начался нормальный бардак, поделили куски разбитых золотых иконных окладов, обиженные при дележке побежали к Лжедмитрию. Казань и Вятка официально перешли под его крыло. Назревало новое столкновение, но нарыв лопнул из-за бытовой случайности.
Памятной ночью бегства царя из Угрешского монастыря в Калугу отстал от него и перекинулся к полякам касимовский царик. Потом этот старик отпросился у гетмана съездить в Калугу за сыном. Поехал, как ни в чем не бывало, воссоединить семью. В Калуге наглого ренегата схватили и показательно утопили в пруду. И пришла беда. Оказалось, что личная охрана Дмитрия Ивановича Лже-второго сплошь состояла из сикхов… пардон, – из татар. Коварные азиаты поклялись отомстить за соотечественника.
11 декабря 1610 года они зазвали господина за город поохотиться по насту на зайцев. Убили нашего очередного царя, как зайца, ускакали в свои степи.
Заячья охота продолжилась в Калуге. Здесь беременная Марина, узнавши от уцелевшего царского шута о своем вторичном вдовстве, стала бегать по городу и взывать к мести. Казаки подняли местных татар в гон. Набили сотни две косых, пожгли и пограбили их дворы. От этих сует Марина по-быстрому родила сына, которого назвали в честь «дедушки» Иваном и провозгласили царем. И Калуга тут же присягнула… королевичу Владиславу.
Но потом зазвучал обратный мотив. Раз нашего царя нет, так и вашего королевича – не хотим! Все сразу стали объединяться, прилежно креститься налево, ругать поляков и дурацкую королевскую Республику, желать нового, настоящего царя.
Объявились истинные патриоты. Прокофий Ляпунов, воевавший за короля, теперь гордо встал за Русь православную, начал переписываться с братом Захаром, находившимся в посольстве под Смоленском. Народ восстал по окраинам за родную столицу. Нижегородцы послали ходоков в Кремль к Гермогену: благослови, батяня, восстать против папской нечисти. Патриарх благословил героев – на словах. Документ выдать уклонился за отсутствием Писца. А сам носитель благодати писать как бы и не умел.
По городам пошла самиздатовская нижегородская присяга: поляков бить и гнать, католиков ненавидеть, королевича, впрочем, согласны принять и правильно крестить, нельзя же без царя!
Началось обычное при таком развороте мифотворчество. Наивные ярославцы писали казанским «зайцам», что «свершилось нечаемое: святейший патриарх Гермоген стал за православную веру неизменно!». Воистину – нечаемое!
Опять все складывалось по-старому: вы бейте абстрактного врага христова, а мы уж с вами управимся. Но возмутился Ляпунов: пора же наконец повыбить падаль с небес, прогнать кремлевскую сволочь, предателей и нахлебников московских!
Задело! Ляпунова приняли в вожди. Он собрал «тушинских» бояр, приголубил Заруцкого, спавшего с Мариной, пообещал короновать самозванного младенца Ивана. А под такой аванс и Лев Сапега на целый месяц перебежал обратно от короля к Ляпунову! Дело Дмитрия Иваныча оставалось жить в веках.
Пока Сигизмунд под Смоленском унизительно торговался с осажденными, Россия загуляла вовсю! Началась неразбериха. Бывшие «воровские» города по смерти Вора присягнули королевичу, но бродячий польский отряд Запройского напал на них и выжег союзников. Запорожцы Гонсевского осадили Ляпунова в Пронске, но его выручил Пожарский. Потом Исак Сумбулов осадил Пожарского, но был бит. Уже никто не понимал, кто за кого и против кого.
Всех манила пустая Москва. Туда, как в водяную воронку, устремились полки со всей страны. Видя гибель государственного устройства, бояре во главе с Салтыковым явились к патриарху и стали требовать, чтобы он вернул вспять всех, кого накликал на Москву своими устными призывами. Но патриарх надулся, обозвал Салтыкова изменником, сообщил о непрерывной тошноте при звуках латинских песнопений, мерещившихся ему в Кремле. Патриарх, таким образом, тонко почувствовал тот неуловимый момент, когда воровской бунт, пьяный разгул, бандитский «гоп-стоп» превращаются в порыв революционных масс, народное воодушевление и справедливое возмездие соответственно. Теперь патриарх готов был даже умеренно пострадать. Ну, так его и посадили под домашний арест.
Великого Жолкевского не было, и в городе началась истерика.
Полякам стало страшно многочисленности русских и малочисленности своих. Они на всякий случай стали отнимать у прохожих оружие. Дошло до изъятия топоров и ножей в скобяных лавках. Последовал запрет на ввоз непиленных дров – длинные жерди годились на пики. От страха стали паны выпивать. Суды не действовали, – по женскому следу можно было скакать смелее. Любовь русских хозяев и польских гостей сменилась подозрительностью и ненавистью. Поляки заперлись в Кремле и монастырях, святотатственно потащили на стены пушки. Ляпунов подходил к городу, и бояре пытались спровоцировать польских друзей на упреждающий удар.
17 марта, в Вербное воскресенье, патриарха собирались выпустить на время – для исполнения роли Христа, въезжающего в Иерусалим. Гермоген должен был прокатиться на ишаке вокруг Кремля и въехать на соборную площадь. Москвичи при этом, за неимением пальмовых ветвей, размахивали бы веточками вербы. Распространился слух, что святейшего кто-нибудь обязательно убьет. Верующие, то есть все, не пошли «за вербой». Но лавки открылись, базар на Красной площади зашумел. Тут некий Козаковский из хозяйственных служб стал заставлять базарных извозчиков помогать полякам затаскивать пушки на башни, очень уж это было высоко и неудобно. Возникла склока и крик. Восьмитысячный отряд немецких наемников из кремлевской комендатуры недопонял, чего кричат по-русски. Подумали, что началось.
Ну, и началось! Немцы стали рубить всех подряд. Туда же влезли и поляки. Убили 7 000 мирных обывателей, убили старого князя Голицина, сидевшего под стражей. В Белом городе русские успели подняться в ружье. Ударили в набат, стали строить баррикады. А тут, откуда ни возьмись, на Сретенке оказался Пожарский. Он загнал поляков и немцев в Кремль и Китай-город, окружил их заставами.
Поляки – вот Европа несмышленая! – решили «выкурить русских из Москвы». То есть, вы представляете: наши везде вокруг, а немцы с панами – в Кремле и начинают жечь хату через прутья мышеловки. Агенты несколько раз палят отдельные деревянные здания, Салтыков сам зажигает свой немалый терем. Сначала горит плохо: март! Но потом вдруг загорается. Поднимается страшный ветер, занимается вся Москва за исключением Кремля и Китая: ветер дует с реки. В общем, можно подумать, что это обитатели дурдома по-своему играют в пожар Московский при Наполеоне.
Теперь, следуя той же логике, нужно было выкуривать москвичей из Замоскворечья. Запалили. Потом напали на блок-посты Пожарского, сильно поранили нашего героя, и он отправился помирать поближе к Богу – в Троицу. Тут ударил страшный мороз. Погорелые обезумевшие москвичи вышли в чисто поле: в городе больше негде было жить. Москвичи запросили пощады у Гонсевского. Он простил их и велел прощенным для пометки подпоясаться белыми полотенцами.
Пасху встретили спокойно. Но в понедельник к городу подошло наконец стотысячное ополчение Ляпунова, усиленное «бронетанковыми» ударными частями – гуляй-городками. Осада Китай-города началась 6 апреля. За два месяца осажденные изголодались, обносились, да и всего их осталось меньше 3 000. Решили они тогда взять русских на испуг. Распространили слух, что помощь на подходе, и 21 мая стали салютовать, как бы приветствуя гетмана литовского Ходкевича. Настрелявшись, легли спать. Ночью начался русский штурм, и за день все было благополучно кончено.
В Смоленске канцлер Сапега решил обмануть пленных «послов». Он сказал им, что русские в Москве восстали, были все перебиты, столица сожжена, остатки москвичей разбрелись бунтовать по всей стране, и нельзя ли их как-нибудь успокоить? Послы закручинились и отвечали, что единственное верное средство – это чтобы король шел себе в Польшу. Сапега стал соглашаться, но только если русские уступят самую малость: впустят королевское войско в Смоленск погреться. Послы уперлись. Их ограбили до нитки и повезли в Польшу на речной посудине под стражей и без почестей.
Тогда уж стали поляки штурмовать Смоленск. Как водится, предатель Дедешин указал им слабое место стены, туда ударили пушки. Ночью 3 июня поляки вошли в пролом. Воевода Шеин встретил их с саблей на раскате и гордо заявил, что умрет за родину и православную веру, что будет биться до последней капли крови, но не сдастся никому… из рядовых пехотинцев. Пришлось пану Якову Потоцкому лезть на раскат, царапая сапожки обломками стены, и брать в плен гордого полководца.
Защитники Смоленска, видя гордость начальника, решили поддержать его. Их оставалось по причине голода и цынги всего 8 000 из 80 000. Они сдались еще более уверенно.
А жалкая горстка мирных обывателей, зачумленных проповедями о греховности правого креста, заперлась в церкви Богородицы, запалила скрытый там пороховой погреб и взлетела к Отцу небесному.
Поляки так обрадовались взятию проклятого Смоленска, что не выдержали и вместо продолжения кампании впали в торжества. 29 октября 1611 года был изображен триумфальный въезд гетмана Жолкевского в Краков. В карете везли «царя» Василия Шуйского с братьями. Василий был одет в мантию и копию Шапки Мономаха. Жолкевский произнес торжественную речь, в продолжение которой Шуйские не уставали кланяться в ножки, целовать польскую землю и проливать горькие слезы в соответствии с текстом Жолкевского. Пан гетман, впрочем, был верен себе. В конце речи он попросил короля быть милостивым к пленным властителям России.
Бояре польско-московские прислали королю поздравление, горько посетовали на упорство Шеина и смолян, поплакались, что новгородцы посадили на кол Ивана Салтыкова за польскую службу его отца, в общем, справедливо жаловались на свой непонятный народ.
От такого представления у панов и вовсе вскружилась голова. Они думали, что все у них хорошо и королевская Республика теперь необъятно раскинется от миллиметровых германских границ до немеряных сибирских лесов на полглобуса.
А в Москве ополченцы настраивали новый быт. 30 июня 1611 года состоялся земский съезд, который избрал правительство – революционную тройку из двух «тушинских» бояр – Трубецкого и Заруцкого и настоящего думного дворянина Прокофия Ляпунова. Народный «приговор» новым начальникам содержал пункты о необходимости все, ранее реквизированное, отнять и поделить по-честному. Чего успела церковь нахватать, того не трогать. Был быстро и в общем-то неплохо составлен распорядок жизни без царя, объявлена амнистия боярам да дворянам Шуйского и Самозванца.
Новый триумвират сразу вспыхнул взаимной ненавистью. Не будем разбирать, кто кого и за что не полюбил. Мотив понятен. Каждый хотел быть царем, чтобы не советоваться, а покрикивать, не утверждать казенные расходы, а «иметь» казну и ходить в Шапке.
Ляпунов написал «приговор» против уголовных ухваток казачества. Казачьи «бояре» Трубецкой и Заруцкий решили его убить. Гонсевский с кое-каким войском спокойно находился в Москве и ускорил дело. Он написал грамоту от имени Ляпунова с приказом «где поймают козака – бить и топить», умело подделал подпись и подсунул фальшивку казакам. Собрался сход, Ляпунова вытащили в круг и, несмотря на оправдания, зарубили. Партия трижды покойного Дмитрия Иоанновича снова торжествовала.
Вскоре из Казани привезли чудотворную копию не менее чудотворной иконы Божьей матери. Сейчас считается, что она прекратила «польское нашествие», но в 1611 году на глазах у Приснодевы пролилась немалая кровь. Дворяне да бояре приоделись встретить гостью, людей посмотреть, себя показать. Лжедмитриевская черная сотня возмутилась, чего это они выпендриваются, как при старом прижиме? Началась резня. Дева Казанская не успевала водить деревянными глазами за бегающими туда-сюда и дерущимися насмерть православными. Хороша встреча!
Уцелевшее боярство да дворянство из ляпуновской партии разбежалось по стране. Самые находчивые купили у Заруцкого места губернаторов и умотали в провинцию «наверстывать заплаченные деньги».
Тем временем шведы взяли Великий Новгород. Наш знакомый Делагарди стоял под городом и торговался с послами московскими, на каких условиях дать им в цари шведского королевича. Новгородцы от скуки запили, стали вылазить на стены, ругать шведов по-русски. Один храбрец по фамилии Шваль даже упал в плен. Когда протрезвел, поступил в соответствии с фамилией: в ночь на 18 июля ввел шведов в город через забытую дырку в заборе. Войско московского посла Бутурлина поспешно отступило из города, ограбив новгородцев, «чтоб не оставлять добра врагу». Местные под водительством протопопа Аммоса, бывшего как раз под церковным «запретом», геройски сопротивлялись, но погибли в огне. Митрополит Исидор, наблюдая подвиг Аммоса, посмертно простил героя и принялся за переговоры с Делагарди о шведском королевиче.
В Москве поляки осмелели, получили подкрепление, – Сапега пришел к ним с продовольственным обозом. Потом подошел-таки Ходкевич с 2 000 пехоты и захватил Белый город. Москва была почти взята, но Сапега разболелся и 14 сентября умер в Кремле. Потоцкий и Ходкевич заспорили, кому считаться покорителем Москвы, погода испортилась, русские наконец сосчитали, что поляков совсем мало. Ходкевич отступил под Ржеву. Оставшимся полякам Гонсевский стал начислять большие деньги за стойкость. Самих денег пока не было, но он положил залог из кремлевских сокровищниц. Среди заложенного имущества было седло Лжедмитрия I – все в алмазах, две короны – Годунова и Самозванца, посох царский единороговый с каменьями, несколько заготовленных впрок рогов и копыт чудесного зверя единорога, «которые тогда ценились очень дорого», а сейчас из-за дурной экологии перевелись вовсе…
