Сергей Глезеров
Петербургские окрестности. Быт и нравы начала ХХ века
В зеркале земской статистики
О том, как тяжела и невыносима была жизнь крестьян до Октябрьской революции, раньше много говорилось в любом школьном учебнике. Мы настолько свыклись с этим утверждением, что без сомнений полагали: только революция принесла свободу и достаток крестьянину.
Однако так ли это? О том, как действительно жилось простому сельскому жителю Петербургской губернии, можно судить на примере крестьян, живших в нынешнем Волосовском районе. Помогут нам в этом отчеты земской статистики начала XX века, беспристрастно зафиксировавшей, сколько платили крестьянину за выполняемую работу и сколько чего за такие деньги он мог приобрести.
Но для начала – строки из воспоминаний жителя деревни Торосово Самуила Ивановича Нуттунена. Хранятся его рукописные страницы в библиотеке совхоза «Торосово». По таким «мемуарам» прежде воспитывали школьников, рассказывая о «тяжкой жизни крестьян при царе».
«До революции крестьяне деревни Торосово и соседних деревень жили бедно, – писал Самуил Нуттунен. – Клочки земли пахали сохой, хлеб жали серпом, а молотили цепами. Лучшие земли и леса принадлежали барону Врангелю. С раннего утра и до позднего вечера крестьяне работали на баронских полях и животноводческих фермах – мызах, а ночью обрабатывали свои земельные покосы. Дети крестьян с малых лет работали на полях. Им приходилось много работать с восхода до захода солнца наравне со взрослыми. За малейшее непослушание баронским законам мужчин секли розгами на конюшне и сбривали волос с половины головы.
В начале XX века Россия перешла в стадию загнивающего капитализма. Это обострило все противоречия в стране. Пролетариат повел решительное наступление на самодержавие. Нещадная эксплуатация, кабальная арендная система пашни, пастбищ и сенокосных угодий, штрафы за потраву, за порубку леса, за нарушение прав баронской собственности разоряли крестьян деревни Торосово и вовлекали их в политическую борьбу».
Так создавались легенды, живущие до сих пор. А теперь обратимся к материалам земской статистики за те самые годы, о которых упоминает в своих воспоминаниях Самуил Иванович Нуттунен. Земские статистки Петербургской губернии очень скрупулезно зафиксировали материальное положение крестьян в начале XX века. Здесь можно найти практически все цены товаров на каждый год, даже узнать, сколько стоили воз хвороста или корзинка грибов.
Вот, например, данные о «ценах на рабочие руки в 1902 и 1903 годах» по Петергофскому уезду, к нему в то время относилась деревня Торосово. «Поденная» (то есть ежедневная) заработная плата мужчины летом во время покоса составляла в 1902 и 1903 годах соответственно 72 и 74 копейки (в целом по губернии, в среднем, – 69 и 71 копейка соответственно). Это в том случае, если крестьянин работал на «хозяйских харчах», то есть из заработка вычитались деньги за обед. Если работник приходил со своим обедом («харчами»), то денег за день труда он мог получить больше: 99 копеек в 1902 году или 97 копеек в 1903 году. Женщины за равную работу получали меньше – около половины рубля в день (см. Приложение, стр. 580).
Поденная заработная плата во время жатвы озимых для работника в Петергофском уезде была 57 и 55 копеек (за 1902 и 1903 годы) «на хозяйских харчах», у женщины – 50 и 51 копейка соответственно.
Заработная плата при найме поденно-конного рабочего – то есть ежедневная оплата работника, пришедшего со своей лошадью: весной 1903 года «на хозяйских харчах» – 1 рубль 31 копейка, летом того же года – на десять копеек меньше, а осенью – 1 рубль 14 копеек. Ежели крестьянин пришел работать без коня (то есть «поденно-пеший рабочий»): весной 1903 года он мог заработать 60 копеек в день, летом того же года – 54 копейки, а осенью – 49 копеек.
Не буду больше утомлять читателя дотошным перечислением рублей и копеек, в поте лица зарабатываемых дореволюционным крестьянином. Нет никакого сомнения: каждая копейка доставалась ему немалым трудом. Однако, чтобы понять, много или мало он зарабатывал, надо сопоставить заработки с ценами на основные продукты в то время (см. Приложение, стр. 581).
По данным земской статистики, зимой 1902 года в Петергофском уезде пуд ржи (16 кг) стоил в среднем 91 копейку а зимой 1903 года – 88 копеек. Пуд ржаной муки стоил соответственно 1 рубль 2 копейки в зиму 1902 года и 1 рубль 10 копеек в зиму 1903 года. Шестинедельный «поенный» теленок стоил в Петергофском уезде весной 1902 года 10 рублей 45 копеек, а весной 1903 года – 9 рублей.
Таким образом, исходя из средней «поденной оплаты», работник в день мог заработать до пуда ржи, овса или ячменя, до двух-трех «мер» картофеля («мерой» назывался эталон для посадки, то есть примерно одно ведро, около 9 килограммов).
На кого мог работать крестьянин? На владельца частного хозяйства, на зажиточных хуторян, могло нанять крестьянина и сельское общество. Характерно, что у помещика оплата за крестьянский труд была выше.
Работал, конечно, крестьянин и на себя – на собственном участке. Конечно, во все времена крестьянский труд был и остается тяжелым. Однако сама жизнь толкала людей к работе – иначе не на что жить. «Не будешь работать – останешься голодным» – такова железная логика деревенской жизни. В деревне никогда не любили лодырей и пьяниц.
Большинство крестьян в то время выступали в качестве мелких собственников. Большую роль в развитии сельскохозяйственных районов Петербургской губернии сыграла столыпинская аграрная реформа. В Петергофском уезде появилось немало показательных хуторов, где жили не только эстонцы и финны-ингерманландцы, традиционно тяготевшие к хуторной системе хозяйствования, но и русские. Подобные «образцовые» хутора существовали во многих уездах Петербургской губернии.
«Образцовый показательный хутор-премия» – экспонат Царскосельской юбилейной выставки 1911 года
Любопытным экспонатом сельскохозяйственного отдела Царскосельской юбилейной выставки 1911 года явилась «огнестойкая хуторская усадьба СПб. товарищества «В. Ротерт и К°». В путеводителе по выставке сообщалось, что сооружение ее для экспозиции поручили одному «мужичку», тот так навострился делать «бетонитовые» полые кирпичи, что уже не оставлял этого промысла.
Представили на выставке и еще одну усадьбу – «образцовый показательный хутор-премию». Его возвели на средства, пожалованные государем императором Николаем П. Хутор полностью обставили (вплоть до портретов Романовых на стенах в горницах). В сараях, конюшнях, хлевах разместили лошадь, двух коров, быка, двух овец, кур и уток и даже поставили собачью будку во дворе. Организаторы выставки обещали, что этот «царский хутор» вместе с лучшими земледельческими орудиями, породистыми быком и жеребцом по определению экспертного комитета будет пожалован в виде приза лучшему из участвовавших в выставке крестьянину Царскосельского уезда.
Репортер «Петербургского листка» подглядел сцену, когда мужичок с бумагой и карандашом в руках старался все заприметить и хотя бы в грубых чертах зарисовать общий вид хутора. Цитирую репортера:
«– Больно уж хорош хуторок! – говорил он стоявшему рядом крестьянину. – Себе лажусь такой соорудить… Признаться сказать, есть у меня в сберегательной кассе шесть сотельных бумажек…
– Эх, паря! – отзывался его собеседник. – Сказал тоже шесть сотельных! Хутор-то этот, чай, многие тыщи стоит – не по носу нам табак.
– Ну я, значит, победней построюсь, опять же призайму деньжонок, а все же чтоб на такой манер вышло…»
В Петербурге даже выпускался специальный журнал «Хутор» – практическое сельскохозяйственное пособие, выходившее под редакцией и при ближайшем участии ученого-агронома П.Н. Елагина. Журнал содержал множество полезных сведений, пригодных, главным образом, для некрупных хозяев – хуторян, или, говоря сегодняшним языком, фермеров. В журнале печаталось много руководств по различным отраслям сельского хозяйства, практических статей с оригинальными рисунками, а также ответов специалистов на разнообразные сельскохозяйственные вопросы читателей. «Хутор» заслужил признание не только в России, но и за рубежом. В 1906 году в Милане он получил серебряную медаль на Всемирной выставке, в 1909 году – золотую медаль на выставке Общества садоводства в Ростове-на-Дону а в 1911 году – большую серебряную медаль на юбилейной Царскосельской выставке.
…Весьма интересна и поучительна во многих отношениях история о том, как недоучившийся студент петербургского Горного института по фамилии Трумм приобрел в начале 1910-х годов большой участок земли площадью в несколько гектаров в Петергофском уезде Петербургской губернии (в деревне Волгово) и устроил образцовое фермерское хозяйство.
Что подтолкнуло Трумма к решению бросить учебу и заняться сельским хозяйством – доподлинно неизвестно. Возможно, поучившись, он понял, что тяга к работе на земле для него сильнее учебы. А вот почему он выбрал именно эти места – можно предположить. Немалую роль, очевидно, сыграло то, что Трумм был эстонцем, а в нынешнем Волосовском районе в ту пору жило много выходцев из Эстляндии.
Столыпинская аграрная реформа, ставившая задачей создание класса зажиточных землевладельцев, дала возможность малоземельным землевладельцам из Эстляндии переезжать в Петербургскую губернию и обосновываться здесь на свободных землях. Поэтому здесь возникло много хуторных эстонских хозяйств. Не исключено, что Трумма позвал в Волгово какой-нибудь знакомый эстонец-хуторянин.
Как бы то ни было, Трумм показал себя прекрасным землевладельцем и образцовым хозяином на земле. За несколько лет он сумел крепко встать на ноги и стать зажиточным хозяином. Сразу напрашивается вопрос: где же Трумм взял начальный капитал? По всей видимости, по распространенной тогда схеме он взял ссуду в банке на покупку земли, сельскохозяйственного инвентаря, на сооружение дома и хозяйственных построек. Пригодились ему, по всей видимости, и знания, полученные в Горном институте.
В архиве сохранились чертежи построенного им дома – большого деревянного здания на каменном фундаменте, а также американской дизельной мукомольной молотилки, специально приобретенной Труммом для работы на своем участке. Эта машина успешно конкурировала с окрестными ветряными мельницами, коих вокруг находилось немало. Многие местные крестьяне стали молотить зерно на мельнице Трумма, что явилось еще одним источником роста его капиталов.
Семья Труммов, у которого было четверо детей (два сына – Владимир и Вярди, и две дочери – Мария и Элля), продолжала жить в Волгово и после революции. Пережив трудное время Гражданской войны, «ферма Труммов» вновь стала процветать во времена НЭПа. По архивным данным на 1925-1926 годы, за Михаилом Ивановичем Труммом числилось почти 30 десятин земли – больше, чем у кого-либо из жителей деревни Волгово. Таким образом, даже и при советской власти Трумм оставался самым зажиточным землевладельцем в Волгово.
Местные волговские старожилы до сих пор помнят Трумма (только называют его почему-то Трумэном, как американского президента). Говорят о нем с большим уважением. Вспоминают, что Трумм был настоящим хозяином, а вовсе не пресловутым «кулаком-мироедом». Исключительно трудоспособный, он вкалывал буквально с утра до вечера. Достаточно сказать, что семья Труммов никогда не нанимала батраков – она все делала своими руками.
По воспоминаниям старейшей жительницы деревни Волгово Веры Кузьминичны Алексеевой (1913 года рождения, сейчас живет в Волосово), хозяйство Трумма существовало на максимальном самообеспечении – во всем, что только было возможным. Они выращивали много льна и, имея трепальные, ткацкие и швейные машины, сами изготавливали для себя одежду. Из собственной муки пекли хлеб. Было свое молоко, свой скот, то есть Труммы не зависели от покупки продовольственных товаров.
Коллективизация сопровождалась «укрупнением» сельского хозяйства. Хуторян вынуждали переезжать в деревни, а хутора соответственно переставали существовать. Впрочем, местные жители до сих пор продолжают называть места, где они находились, «эстонские хутора» и «финские хутора».
Когда началась коллективизация, Труммов, естественно, «раскулачили». К сожалению, судьба Трумма неизвестна. В деревне Волгово родственников Труммов сегодня нет. Говорят, что дочь Марию в конце 1930-х годов репрессировали. Вспоминают, что она выступила на одном из сельских собраний с критикой колхозного строя, за что была арестована и пропала. Сыновья Владимир и Вярди перед войной сумели перебраться на «историческую родину» – в Эстонию. Не исключено, что потомки волговских Труммов живут сегодня в Эстонии…
«Приют убогого чухонца»?
Еще сравнительно недавно упоминание об ингерманландских финнах, как и само слово «Ингерманландия», практически не допускалось – и территории с таким названием этого народа как будто бы не существовало. По словам историка Вадима Мусаева, «подавляющее большинство нынешних жителей Петербурга и Ленинградской области даже и не знает, что живет в Ингерманландии, и имеет самое смутное понятие об обитавших здесь ранее финнах».
Поскольку ингерманландцы стали жертвой сталинских репрессий и лишились исторической родины, все, что с ними связано, вычеркивалось из истории. После войны ингерманландским финнам приходилось скрывать национальность – к ним с предубеждением относились как к бывшим врагам, пособникам оккупантов, а само слово «финн» нередко ассоциировалось с понятием «враг».
Считается, что западная граница Ингерманландии проходит по реке Нарове, затем по рекам Луге, Оредежу, Тосне, Мге и Лаве. Северная граница – по реке Сестре, от Ладожского озера до Финского залива. Как отмечает этнограф Наталья Юхнева, на территории Северо-Запада, еще до прихода туда славян, жило «аборигенное финно-язычное православное население»: водь, ижоры, вепсы и карелы. В западноевропейских источниках ижор называли инграми, а место их расселения – Ингерманландией.
В XVII веке, во время шведского владычества, Ингерманландия, пустовавшая после массового исхода жителей, стала заселяться финнами-лютеранами. Именно их сейчас называют финнами-ингерманландцами, а в XIX веке говорили – «петербургские финны». К концу XVII века финны составляли 80% обитателей приневских земель. Даже после основания Петербурга, когда сюда со всех краев России стали переселять русских крестьян, финны-ингерманландцы продолжали составлять значительную часть населения многих районов Петербургской губернии, поначалу она даже называлась Ингерманландской. В числе первых жителей Петербурга имелось немало ингерманландцев, выходцев из этих краев.
По данным земской статистики, по состоянию на 1897 год население Петербургской губернии составляло 690280 человек, из них – 107006 финнов и 13692 – ижорцев. В центральной части Петербургской губернии, состоявшей из пяти уездов – С.-Петербургского, Шлиссельбургского, Царскосельского, Петергофского и частью Ямбургского, – преобладало финское население. Вместе с тем «финский элемент» заметно ослабевал «по мере удаления от южного конца перешейка между Финским заливом и Ладожским озером, так что наиболее западный из этих пяти уездов – Ямбургский – менее всего сохранил у себя финские национальные черты». Три «периферические» уезда, Гдовский, Лужский и Новоладожский, составлявшие, однако, больше половины территории губернии, почти совсем не имели финского населения.
«Таким образом, оказывается, что в трех наибольших по площади уездах, с половиной всего населения, – отмечалось в отчетах земской статистики на 1897 год, – проживает ничтожное количество финнов (1343 чел.), тогда как в остальных пяти уездах, в которых числилось 335050 человек населения, финнов в том числе было 105663, или 31,53%; если к этому прибавить 13 057 ижорцев, проживавших в двух из тех же пяти уездов, то процентное соотношение финского населения ко всему населению губернии в той ее части, где оно вообще встречается, выразится в среднем в 35,43%». Больше всего финского населения регистрировалось в Петергофском, С.-Петербургском, Царскосельском и Шлиссельбургском уездах Петербургской губернии.
В то же время несправедливо считать всех финнов лютеранами, хотя, конечно, в ингерманландской среде господствовало лютеранское вероисповедание. На 1897 год среди финнов Петербургской губернии лютеран числилось в восемь с половиной раз больше, чем православных. Ижорцы же, наоборот, большей частью принадлежали к православной вере: здесь на 10 лютеран приходилось 27 православных.
«Отношения эти очень колеблются по различным уездам, – говорилось в отчете земской статистики за 1897 год, – тогда как в Петергофском уезде, например, на одного православного финна приходится 34,5 лютеранина, в Царскосельском – 24,7, в Шлиссельбургском – 22,0, в Петербургском уезде их уже только 8,7, а в Ямбургском – даже более православных, чем лютеран…» Вероисповедание достаточно отчетливо сказывалось на распространении грамотности: по тем же данным 1897 года 70% финнов-лютеран были грамотными, а среди православных финнов грамотны только 28%.
Петербуржцы беззлобно называли финнов «чухнами», причем в это понятие нередко включались и представители народов финской группы, изначально населявших территории приневских земель, – водь, ижора, вепсы и карелы. «В отношении своего населения наша Северная столица имеет своеобразную физиономию: куда вы здесь ни взгляните, всюду встретите "угрюмого пасынка природы" – чухонца», – писал в конце 1880-х годов известный петербургский журналист-бытописатель Анатолий Бахтиаров.
По его словам, главной особенностью чухонских деревень, в отличие от русских, являлась чрезвычайная разбросанность поселков: «Нередко одна деревня состоит из 5-6 поселков, раскиданных в пространстве 10-15 верст, и так как в каждом поселке насчитывается не более десятка дворов, то невольно является мысль, что чухны склонны жить разобщенно, вразброд. На самом деле в этом факте лежат иные, более глубокие причины. Занимая болотистую страну, чухны по необходимости принуждены были пользоваться всяким мало-мальским значительным пригорком для его заселения… Другая особенность чухонских деревень – это обилие гранита. Нередко ограды кладбищ, стены разных построек выложены булыжником, что свидетельствует, что этот материал обретается в изобилии. Случается, что стены коровьего хлева возведены из гранита, а сверху прикрыты какой-нибудь убогой соломенной крышей».
Бахтиаров отмечал, что основными занятиями чухонцев Петербургской губернии служили дранье ивовой коры, ловля рыбы и молочное хозяйство. «Молочный промысел распространен главным образом в северной части Шлиссельбургского уезда, ближайшего к Петербургу, – писал Бахтиаров. – Наибольшее число дворов, занимающихся молочным промыслом, оказывается в Токсовской волости, где из 4 дворов 3 сбывают молочные излишки. В Токсовской волости средним числом на каждый двор приходится 4 коровы. В северной части Колтышевской волости есть села, в которых все дворы без исключения занимаются молочным промыслом… Колтышевские чухны, имеющие много коров, сбывают молоко прямо в Петербург, в молочные фермы и лавки, а имеющие одну, две или три коровы – охтинским молочным торговкам».
* * *
…В 1920-х годах ингерманландским финнам разрешили создать на территории Ленинградской области культурную автономию – финский национальный Куйвозовский район, а в других районах области существовало еще 39 финских национальных сельсоветов. Второй финский район хотели создать в 1934 году в южной части Ленинградской области, с центром в Тайцах или в Дудергофе. В него предполагалось включить 30 тысяч человек, среди которых насчитывалось 65% финнов. Плотность финского населения в этих местах была действительно очень высока: в одних только Скворицах среди 9 тысяч жителей практически отсутствовали русские.
Однако последовала резолюция – отказать! Начались гонения на лютеранскую церковь, коллективизация и раскулачивание, депортация финского населения из приграничных с Финляндией районов. В 1938 году финский национальный район упразднили. В городе и области закрывались финские школы, дома культуры, техникумы, газеты, журналы, издательство. Последовали массовые депортации финнов в другие регионы страны. Как считает Вадим Мусаев, именно на ингерманландцах сталинский режим впервые опробовал практику этнической чистки. Но впереди предстояли еще более жестокие испытания.
После начала войны власти стали рассматривать ингерманландцев (как и советских немцев) как «пятую колонну». Решение об их обязательной эвакуации из пригородных районов Ленинградской области власти приняли в августе 1941 года, однако выполнили его только частично.
20 марта 1942 года вышло повторное постановление Военного совета Ленинградского фронта о депортации оставшихся внутри блокадного кольца финнов и немцев. Власти не доверяли им, однако это едва ли было справедливо: известно, что тогда по уголовным делам за шпионаж, диверсии, вредительство финны и немцы привлекались гораздо реже, чем русские или украинцы.
Март 1942-го стал черной страницей в истории ингерманландцев. Их, многие годы живших на этой земле, в товарных вагонах, как скот, отправляли в Сибирь. «То, что случилось с ингерманландскими финнами, можно определенно квалифицировать как геноцид», – считает Вадим Мусаев. По воспоминаниям одного из депортированных финнов: «Пришли военные и силой выгнали нас на улицу. До сих пор в глазах стоит дверь, заколоченная крест-накрест. По дороге через озеро было холодно, детей завернули в одеяло, молили, чтобы не умерли от холода… Хоронить не было возможности. Поражали горы трупов, которые складывали у станций…»
История народа стала «возвращаться» только спустя почти полвека после массовых репрессий, в конце 1980-х годов, когда дозволилось говорить о трагической судьбе ингерманландских финнов. В 1993 году российский парламент принял закон о реабилитации всех финнов бывшего СССР.
Начали возрождаться национальные культурные объединения и налаживаться церковная жизнь. Восстановились приходы в Колтушах, Куземкино, Токсово и Скворицах. В 1989 году в Колтушах, после многолетнего перерыва, отмечался один из главных праздников ингерманландских финнов – Юханнус (Иванов день). В празднике участвовало около пяти тысяч человек, в 1990-м в Дудергофе на подобное празднество собралось до восьми тысяч.
В 1991 году Юханнус отмечали в Токсово, а с 1992 по 1998-й – снова в Дудергофе, на горе Киргоф. Три года подряд, с 1999 по 2001-й, Юханнус проводили на берегу реки Ижоры, напротив Скворицкого прихода в Гатчинском районе. В 2002 году проводили в Токсово, а в 2003 году, 21 июня, в рамках празднования 300-летия Петербурга, ингерманландские финны провели свой праздник в городе – в Екатерингофском парке.
Большую роль в ингерманландском возрождении сыграло общество «Инкерин Лиитто» («Ингерманландский союз»), созданное в 1988 году. По переписи 1989 года, в Ленинграде насчитывалось пять с половиной тысяч финнов – тех горожан, у кого в паспорте указывалась национальность «финн». На 2003 год только в городской организации «Инкерин Лиитто» состояло 6500 человек, кроме того, существовали еще пригородные отделения – Пушкинское, Павловское, Колпинское, Стрельна-Петергоф-Ломоносов и Сестрорецк-Зеленогорск.
Лютеранская церковь в Токсово. Фото автора, 2005 год
Один из возрожденных ингерманландских евангелическо-лютеранских приходов расположен в Токсово, где восстановлена лютеранская Александровская кирха. Ее построили в 1887 году а деньги на сооружение собирали всем миром в течение 30 лет. Долгое время она являлась не только религиозным, но и национально-культурным центром токсовских ингерманландских финнов.
В 1936 году храм закрыли и устроили в нем Дом культуры, а потом кинотеатр. Орган увезли в Ленинград (до сих пор неизвестно, куда), а деревянные скамьи для богослужений, говорят, попали в театральное училище на Моховой. Старинный храм, обезображенный внутри, разделили перегородками. Отвоевать его верующим удалось только в начале 1990-х годов, к тому времени он стоял в разоренном виде – окна заложили кирпичом, большая часть здания пустовала, а в оставшихся под крышей помещениях устроили кабак.
Церковь восстанавливали два года, причем не только финны из Токсово, но и из Финляндии. На освящение кирхи в декабре 1994 года прибыло так много народа, что пришлось приглашать военную полевую кухню, она в тот день накормила две с половиной тысячи человек. Возрожденный храм, как и прежде, служит одним из центров религиозной и культурной жизни. Богослужения здесь проводятся на финском и русском языках, причем прийти сюда может любой – национальность значения не имеет. При кирхе действуют воскресная школа, дьяконический кружок и духовное собрание, проводятся органные концерты.
