Сергей Геннадьевич Байбаков
Курган 2. Лесные Боги
ГЛАВА 1. Мертвецы разные бывают
Спину жгло так, будто меж лопаток раскаленный нож воткнули! Прозор посерел. По лбу текли крупные капли пота. Тело пробрала холодная дрожь. Да что ж такое! Только отъехали от зимовья – и на тебе! Дыхание перехватило: ни вздохнуть, ни выдохнуть! Боль переместилась левее – к сердцу. Поколола грудь и исчезла так же внезапно, как и появилась.
Прозор перевел дух и медленно повернулся в седле. Боялся, что неожиданно возникшая и так же неожиданно пропавшая боль вернется. Снова ткнет под сердце. Нет – обошлось. Что это было? Непонятный, нежданный и резкий удар пришел сзади, от охотничьего зимовья, в котором они ночевали вместе с отрядом викингов.
У зимовья стоял ярл Витольд. Увидев, что Прозор оглядывается, и смотрит на него, викинг поднял в прощальном приветствии руку и заулыбался. Только скверная улыбка вышла у ярла. Как звериный оскал. Ярл Витольд вскочил на коня, и, хлопнув клешнистой ладонью по крупу, погнал жеребца вслед своего отряда. Вестфолдинги скрылись за деревьями.
Вроде бы и ничего особенного – викинг ждал, пока отъедут венды. Провожал. Только вот Прозор видел полные злобы глаза вестфолдинга. Не просто так ярл смотрел им вслед. Не просто так… Люто ненавидел, темные чары насылал.
«Эге, – подумал Прозор, – да никак Витольд с черным колдовством знается? Так-так…»
Дружинник быстро глянул на своих друзей: княжича Добромила, старика Любомысла и двух молодых увальней – дружинников Борко и Милована. Не почувствовали ли они чего? Не садануло ли по ним странной болью? Нет, едут спокойно. Только княжич Добромил бледен. Под глазами у мальчишки обрисовались темные круги. «Ну это от пережитого и бессонной ночи, – решил Прозор. – Отдохнет – все пройдет…»
А княжеский наставник Любомысл хмурился: мало всякой дряни прошедшая ночь принесла! Всем досталось! Сразу же шесть погибших дружинников по лунной дорожке к Велесу ушло. Их, бедолаг, нежданная волна накрыла. У остальных нежить души высосала и неведомо куда унесла. Да один упырь-албаст, что Борко чуть заикой не сделал, чего стоит!
Хорошо, что эта нечисть в башню не вошла, иначе бы смерть быстрая и худая всех постигла. А каменные валуны, что невидимая глазу летучая нежить градом на башню обрушила? А твари мерзкие да невиданные, что из провала в Гнилой Топи наружу ползли? А змей многоногий, прозрачный, что башню обвивал, призрачным ядом на каменные плиты капал? Хорошо, что хоть в море ушел – прочь от этих мест. Да, было над чем поразмышлять.
Мысли старого морехода перешли на другое ночное видение, на укутанный в хламиду призрак, который хохоча листал истрепанную книгу на всей ночной жутью.
Кто он? Какие темные силы призывал? Сейчас Любомысл понял, что этот хохочущий морок и есть главная причина всех бед.
Да-а… Иному за всю жизнь столько страхов не выпадет, сколько за несколько ночных часов на их долю привалило. Чудом живы остались. Раны не в счет. Да и ранами-то назвать сложно: подумаешь, его камнем по башке садануло, Борко руку перебило, и Велиславу бок помяло. Заживет. Казалось, что все позади, но старика снедала непонятная тоска. Еще не все закончилось, ох не все!
И тут у Прозора заломило виски. Порой с сильным дружинником такое случалось. Да ладно, если бы голова просто болела, это не страшно. Живущие в лесах венды умели приглушать – даже на длительное время – любую, временами казалось нестерпимую боль.
Этому умению вендские ребятишки обучались с младых ногтей. Для этого надо только проговорить про себя, а лучше прошептать вслух заветные слова. Пошептав, представить себе, что боль не так уж сильна, и погрузившись в нее, отдавшись всецело, нащупать ее слабое место и представить, что боль тает, будто весенняя сосулька на солнце.
И хотя у каждого рода заговор был свой, соплеменники всегда приходили на помощь друг другу. Ведь у каждого венда был свой прародитель – мудрый, ловкий и сильный зверь. А лес роднит то, что звери, живущие под его сенью, друг без друга просто пропадут.
Благодаря такому способу, уже будучи подростками, венды не обращали особого внимания ни на серьезные раны, ни на сильные ушибы. Силы воли и продолжительности заговора хватало, чтобы легкой ногой добраться до знахаря или ведуна – умеющих помочь в неожиданной беде.
А если уж приходилось совсем туго (придавило ль деревом, переломав кости, или серьезно покалечил лесной зверь) и подмоги ждать было неоткуда, то обращались за помощью к самому Лесу. Лес помнит и добро, и зло. И отвечает: добром – на добро, а злом – на зло. А венды Лесу зла никогда не чинили. Не получилось бы. Они его часть, такая же, как и живущие в нем звери.
Вендские заповеди учат, что отдавать кормильцу и населяющим его духам надо больше чем взял. Не жадничай – человеку много не надо. Ведь в Нижний Мир легче уйти, не обременяя себя никчемным грузом.
Взял жизнь у зверя – помоги, коли встретишь, беспомощным детенышам, чья мать погибла. Срубил дерево – выходи, коль увидишь, погибающий росток: полей, или перенеси из глухого места на солнце. Это несложно, а Лес запомнит доброту и отблагодарит сторицей. А в случае крайней необходимости – поможет в мольбе и боль на время исчезнет.
Вот и Борко совладал с дергающей руку болью. Все ощутили, когда он призвал помощь Леса. Вендов будто накрыло теплом и добротой.
Но Прозор знал, что унять ломоту в висках никаким образом не получится. Ни у него самого, ни у Леса. Да и не стоит ее унимать – это предупреждение: что-то не так, где-то подступает неведомая опасность.
Такое необычное, обостренное чувство приближающейся угрозы тоже дар, полученный Прозором в детстве, на Гнилой Топи, в ночь, когда он сорвал цветок папоротника и видел, что на древнем болоте бродят мертвецы в странных одеяниях.
Деревенский знахарь, отец его детской подружки – Беляны, не догадывался об этом, да и откуда ему знать? Когда боль появилась в первый раз, и Прозор ничего не мог с ней поделать, он испугался.
Со временем мальчишка понял, что боль исчезала после того как он сделает что-то очень важное. Как правило, саднящие виски удары указывали, что не следует идти проторенным, обычным путем. Что надо или обойти на вид приветливое, но на самом деле дурное место, или вернуться, или найти причину грозящей опасности.
Наверное, это мертвяки из Гнилой Топи наградили его таким умением. Видимо при жизни, каждый из них совершил какую-то, стоившую жизни, ошибку. И после смерти мертвые знали, что не пойди они туда-то, и не сделай того-то, – остались бы живы. Наверно они жалели об этом, и передали такой дивный дар смелому вендскому мальчишке.
«Что ж, – решил Прозор, – раз боль не отпускает и становиться сильнее, значит надо остановиться на привал, поразмыслить в поисках иного пути или даже вернуться обратно. Это несложно, отъехали-то всего ничего – времени немного потеряем…»
Выехав на лесную прогалину, богатырь остановился. Прислушался к дергающим виски ударам и направил коня обратно. Так и есть! Боль сразу стихла, – значит, он на верном пути. Но всем возвращаться не следует – такого рода сигналы касаются только его одного, это Прозор давно уяснил.
Спешившись, воин передал поводья Миловану.
– Попридержи жеребца, парень. Я скоро… – Пресекая вопросы, Прозор поднял руку и мрачно сказал: – Что-то не так. Надо выяснить. Вернусь – расскажу.
По своему обыкновению Прозор бесшумно и быстро скрылся в лесу. Даже при утреннем свете Добромил не понял, как это у него получалось. Только что дружинник стоял рядом, и вдруг, скользнув к ближней сосне, будто исчез. Только и мелькнула от дерева к дереву смутная, быстрая тень.
Любомысл, пожав плечами – мол, мы, конечно, подождем, но что случилось? – вопросительно глянул на Милована, на Борко.
– Чтой-то наш друг еще удумал? А, лесные люди?
– Значит, так надо, – ответил Милован. – Прозор знает, что делает. Нам с Борко до него далеко: мы воины молодые – нам еще учиться и учиться. И чутью, и осторожности, и всему… Захотел бы – сказал. Сам знаешь, старче, выдержки Прозору не занимать: решения принимает не раздумывая, время ценит. Он и нас всегда учит, мол, порой так бывает: миг упустишь – жизнь потеряешь.
– Угу, – подтвердил Борко. – Верно, на охоте так часто бывает. Раздумывать некогда. Вернется – расскажет. Ты б тоже, Добромил, учился у старших, как и мы.
– Да я что, – улыбнулся княжич, я у вас у всех учусь. Хочу такими как вы стать… настоящим вендом.
– Станешь, станешь, – засмеялся Милован, – еще и турий пояс добудешь, как подрастешь. Да такой, что все охотники обзавидуются. Ладно, ждем. Разговоры откладываем – слушаем лес, смотрим по сторонам. Может, почуем, когда Прозор будет возвращаться. Все хочу его подловить… Давайте на спор, кто первый его обнаружит.
– Я не буду, – улыбнулся Борко. – Ни разу не получилось его первым увидеть, сколько не пытался. Прозор – как дух лесной.
– Мне бы так… – тихонько вздохнул Милован.
Любомысл, закрыл глаза и подрёмывал, решив положиться на молодцев. Они, конечно, не такие мастера как Прозор, но… но не хуже, просто опыта меньше.
Борко подставил лицо слабому ветерку, блаженно жмурился, радуясь, что саднящая боль в руке унялась; благодарил батюшку-лес за помощь.
А Добромил с Милованном затаив дыхание зорко оглядывали окружающий лес: смотрели и вглубь, и перебегали глазами на ближние деревья и кусты – не мелькнет ли где чуть заметная тень? Кто первый увидит Прозора?
Если бы не пофыркивание щипавших траву лошадей, то на месте остановки стояла бы мертвая тишина, и наверняка на лесную прогалину уже выскочил бы какой-нибудь зверек.
Но большие, может опасные животные, незнакомый запах и издаваемые ими фыркающие звуки заставляли обитателей этого места держаться в стороне.
Венды чувствовали, что лес вокруг них ожил, он полон лесными жителями и на них смотрят десятки любопытных глазенок. Не то, что ночью, у Древней Башни, когда казалось, что окрест страшного места все вымерло.
Солнце позолотило верхушки сосен. Прозрачное, без единого облачка небо сулило чудесный, и, может даже, более теплый день, чем вчера. За ночь нежная зелень исчезла, всё буйно пошло в рост, и сейчас деревья были окутаны плотным лиственным убранством.
Прозор появился так же неожиданно, как и исчез. Добромил и Милован переглянулись, а Любомысл только досадливо крякнул, когда сзади, чуть ли не в ухо прогудел знакомый басовитый голос:
– О чем грустишь, старче? Что нос долу смотрит?
– Ну тебя! Так ведь и помереть недолго – от твоей внезапности! Дремал я, вот носом и клевал. Не выспался, сам знаешь… Откуда взялся? Тебя ведь, вон, – Любомысл кивнул на Милована и княжича, – ясноглазые отроки высматривали. Я думал, в листве дыры пробуравят своими очами.
– А это я на всякий случай молодым показал, что когда в дозоре стоишь, надо не только в оба глаза смотреть и в оба уха слушать. Для службы, да и для охоты этого маловато. Надо нутром чуять, что вокруг тебя творится. Ну-ка, молодцы, сознавайтесь – кто знал, что я к Любомыслу крадусь?
И Милован, и Добромил сознались, что не видели, не слышали, и даже нутром не чуяли Прозора. И вообще – он ничем не хуже давешнего морока: может с любым наважденьем на равных посостязаться… если желание возникнет.
Борко улыбнулся:
– Я знал, что ты идешь, только не говорил. Я тебя верховым чутьем учуял. Ветерок запах донес – от тебя зимовьем пахнет. Тебе надо было с подветренной стороны заходить.
Прозор расхохотался, вскочил на жеребца и тронул повод.
– Ну вот, теперь можно и дальше путь держать – моя душа спокойна.
– Отчего спокойна? – поинтересовался Любомысл. – Оттого, что Борко тебя учуял? Или вызнал, что хотел? Ты зачем возвращался? А, Прозорушка?
А меж тем улыбка сошла с лица предводителя. Помрачнев, великан неохотно пробурчал: – Зачем, зачем… Затем, что говорил я вам – не по нутру мне этот Витольд! И вообще – я вестфолдингов не люблю. Как только вспомню, что они и Триград захватить хотели, и десять лет назад дикарей на наши леса вели, так внутри все закипает. А особливо Витольда не выношу! За жестокость, за то, что кровь любит. Дай ему волю, он бы в крови поласкался, да пил ее по утрам, вместо кваса. Знаете, еще один дар у меня есть: если неладное чувствую, то виски начинает ломить – сил нет! И пока не вызнаю, в чем дело, на верный путь не встану, боль не отпустит. Я к ней прислушиваюсь. Вот и сейчас, только от зимовья отъехали, так она в виски как саданёт! Да, думаю, что-то не так, вернусь-ка, гляну.
– И что же? – спросил Любомысл.
– А вот. Посмотрел, куда викинги направились. Точно ли, к Древней Башне, к Велиславу на выручку, или еще куда…
Прозор, насупя брови, замолчал. По всей видимости, обдумывал виденное. У Любомысла тревожно ёкнуло и заколотилось сердце: если друг начинает говорить загадками, и внезапно смолкает, погружаясь в себя, значит что-то не так. Старик хорошо знал об этой черте Прозора. Есть у него такая привычка – скрытничать. Особенно когда дело важное, и его необходимо обмозговать. Сколько раз Любомысл пенял ему: «Прозорушка, ум хорошо а два лучше! Поделись, я тоже молчать и думать буду. Время же уходит, а его не вернешь! Вдвоем быстрее сообразим…» И вот поди ж ты – друг снова в одиночку размышляет. Старик вздохнул: видимо эта привычка неистребима – что с детства заложено, то… Придется по слову истину вытягивать.
Старик знал своего друга. И понял, что не просто так тот куда-то отлучился. Эх! Видимо Прозор еще что-то поганое вызнал. И не ночью – а только подумать! – ясным утром, когда только жить да радоваться. Надо же! Скорей бы до волхва Хранибора добраться, к Велиславу на выручку вернуться, да с Гнилой Топью на веки вечные разобраться.
– Ну, и что ж ты выяснил? Поделись.
– Витольд в зимовье возвращался, – с неохотой ответил Прозор. – Спешил. Коня гнал. С жеребца соскочил и шасть в пристройку, где всякая охотничья да рыбацкая снасть хранится.
– Ну и?.. Мало ли что ему там понадобилось. Витольд тоже охотник: вон, и пояс у него турий. Не у каждого есть… – переглянувшись с Борко, вздохнул Милован.
Прозор только досадливо крякнул. Ну какой из Витольда охотник? Душегуб – он и в лесу душегуб. Прозор сильно сомневался, что хваленый пояс, что был вырезан со спины тура, ярл викингов добыл честно, исполнив все положенные требы. Не такой он человек – этот Витольд. От него темная сила и злоба исходит. Еще он внушает людям непонятный страх. Они сами этого не осознают, но Прозор-то чувствует! Страх этот сродни тому, что он в детстве испытал мальчишкой, когда сдуру пошел на Гнилую Топь рвать папоротников цвет. Мертвяки, что бродили по болоту, изливали такой же. У Прозора возникла неожиданная мысль, что пришлый ярл, и древнее болото каким-то образом связаны. Меж ними есть что-то общее. Но что? Мысль неожиданно возникла, и так же неожиданно исчезла. Будто кто-то стер, словно след на речном песке. Теперь Прозор помнил только о том, что увидел в зимовье.
– А то парни, – с какой-то брезгливостью протянул предводитель. – Я вам ночью ничего не сказал, да и сегодня ничего говорить не хотел. Ну да ладно! Ночью, прежде чем вас в зимовье вести, я окрест него все осмотрел, подозрительные кустики обшарил, да в пристройку заглянул. Там с ночи свежий покойник лежал. Викинг, берсерк. Из дружины Витольда. Его Фритьоф звали. Вы все его видели – тот, что от Витольда ни на шаг не отходил.
Борко даже содрогнулся, – насколько буднично и серьезно произнес это Прозор. После того, как прошлой ночью парень вплотную столкнулся с упырем, и натерпелся страхов в Древней Башне, Борко стал недоверчивым и подозрительным. Злополучная ночь не прошла даром: еще долго в каждом покойнике молодой дружинник будет видеть готового восстать и броситься на него упыря.
Да еще многое повидавший за свой век Любомысл полил и взрастил эти страхи жутковатыми историями. Парень даже подумать не мог, что в мире водиться столько нежити. Когда выбрались из Древней Башни и ехали по ночному лесу, Борко было очень страшно, хоть он, как и положено дружинному воину, не подавал вида. С рассветом страх улетучился. И вот… Да знай парень, что остаток ночи он проведет под одной крышей с мертвяком, – в жизни не стал бы в зимовье ночевать! Лучше в родном лесу, там хоть на дереве можно безопасно ночь скоротать. А у костра вообще ничего не грозит – лесной зверь огонь уважает, близко не подойдет. Лишь во тьме будет огоньками глаз посверкивать.
От таких новостей к воину даже боль вернулась. Парню ощутимо дернуло руку. По телу прошла горячая волна. Борко хрипло прошептал: – И что?
– А то, други мои. Не знаю, что там Витольду надо было, только когда он уехал, на этот раз окончательно, сунулся я в пристроечку – захотелось мне, вишь ли, на мертвяка еще разок глянуть.
– Уф!.. – выдохнул Милован. – Ну и? Что ж ему еще надо было, у мертвяка? Что думаешь?
– Что – «ну и»? Знаю только, что Витольд мертвецу глаза медяками прикрыл. Вот что он сделал. Монеты у покойника с глаз еще ночью свалились, – он с открытыми глазами лежал – веки видимо опустить не могли. Я ж в темноте все вижу. И знаете что?
– Что?! – в один голос завопили Милован и Добромил. – Что, Прозор?!
А Борко – тот только что-то невнятно промычал. У парня не было слов – уж больно таинственно и страшно понизил голос Прозор. Сейчас точно, что-нибудь жуткое расскажет. Ну сколько ж можно!
– Что ж тебе не по нраву пришлось? – как-то отрешенно спросил старый венд. – Ну вернулся Витольд покойника проведать, и что?
– Это по твоей части, мудрый Любомысл, – то ли ехидно, то ли горько протянул Прозор. – Ты у нас знаток всякой нежити: знаешь, где она водится, как выглядит, что любит. Я ночью плохую штуку видел: мертвяк с открытыми глазами лежал, потому что монеты на них не держались. Один медяк в изголовье, супротив уха валялся, а другой на груди, под шеей. Сразу видно – свалились… не сами по себе. Странно, да? Как это так – что тяжелые монеты с глаз сами по себе скатываются? Покойник, что, головой вертел? Я не знаю. Вернее не знал. Сейчас утром увидел, в чем дело. Видимо, когда вестфолдинги своего мертвяка в пристройку положили, то по обычаю ему глаза деньгами прикрыли. А медяки-то возьми и свались! Витольд видать это учуял, вернулся и их подправил. А может, ему еще чего надо было. Не знаю. У покойника, у Фритьофа и при жизни взгляд страшный был. Сами видели. Одно слово – берсерк. А тут… – охотник поморщился, вспоминая увиденное непотребство, – у мертвеца глаза и вовсе безумными стали. Такого взгляда ни в какой сече не увидишь, у лесного зверя такого бешенства нету. Глазища тупые, сквозь тебя смотрят, и, кажется, все на свете сожрать хотят. Жутко мне стало, а ведь вы знаете – я не робкого десятка. Когда Витольд уехал, я в пристройку прокрался. Огляделся, монеты у мертвяка на глазах лежат, как положено. Вдруг шелестнуло что-то. Глядь, а у мертвеца с левого глаза медяк снова слетел! Наверно, он его взглядом спихнул – на белый свет не нагляделся. А правый глаз еще прикрыт, и монета на нем подрагивает! В общем, плюнул я, мысленно конечно, и обратно отправился. Ну его к лешему, этого Фритьофа! Даже думать не хочу, отчего он, вроде бы мертвец, но смотрит. Не хватает, чтоб еще голову поднял. Мало я всякой жути ночью насмотрелся! Еще и этого не хватало. Я всегда говорил: от викингов добра не жди! Ни от живых, ни от мертвых, – подытожил Прозор.
Мда-а… Этакой страсти еще не хватало! Хоть напрямую вендов это и не касается – покойный берсерк им не был ни другом, ни даже близким знакомым – но после ночных событий все видится в ином свете. Нежданно-негаданно появился покойник, которому мешают прикрывающие глаза медяки. К чему все это? Зловещее совпадение, перекликающееся с тем, что творилось на Гнилой Топи? Или случай? Но какой тут к лешему случай! Все взаимосвязано. И Любомысл, и Прозор и даже маленький княжич Добромил, не говоря уже о молодцах, были в этом уверены.
Любомысл лихорадочно соображал: а не слышал ли он что-нибудь, когда-нибудь о мертвецах, на глазах которых не держаться монеты? Что-то ничего подобного бывалый мореход припомнить не мог, хотя в портовых корчмах и придорожных тавернах народ собирается разбитной, и за кружкой другой крепкого напитка расскажет, и правду похожую на откровенное безыскусное вранье, и ложь – неотличимую от чистейшей правды. Но о покойниках, сталкивающих взглядом медяки и ненасытно глядящих на белый свет безумными глазищами никто, вроде бы, не рассказывал.
– Кстати, – добавил Прозор, – ты ведь у вестфолдингов много лет прожил, старче. Вот и скажи нам – как они своих покойников хоронят, в последний путь провожают? Я о воинах говорю, о тех, кто по их меркам себя при жизни великою славою покрыл. А то мне что-то невдомек: полночи под одним кровом вместе просидели, бочонок грута распили – весьма, кстати, неплохого, – и ведь никто – слышишь, никто! – вида не подал, что у них товарищ погиб. Будто не было его вовсе, будто имя его позорному забвению предали. Будто не воин он славный – великий берсерк, а жалкий трус – битвы убоявшийся! В чем дело, мудрый Любомысл?
Любомысл, досадливо крякнув, с силой хлопнул по луке седла. Да так, что его спокойная лошадка даже вздрогнула и скосила не ездока влажный темный глаз. Обычно всадник вел себя спокойно, позволяя делать ей всё, что заблагорассудится, ну почти всё. Наверно каурая кобылка, глядя на идущих рядом жеребцов, с гордо восседавшими на них беспокойными молодыми всадниками, мысленно благодарила судьбу, что ей достался такой спокойный и рассудительный наездник. Что ж забеспокоило её хозяина? А старика обеспокоило вот что: а ведь верно – дело и вправду нечисто! Вестфолдинги провожают своих героев в Нижний Мир торжественно. Долго славословят и говорят напыщенные речи, вспоминая какие подвиги совершил при жизни викинг; как он ловко и бесстрашно крушил своим коротким мечом врагов и сколько их отправил на прокорм к страшной богине Хелль. Как ловко и сильно он греб тяжелыми веслами, ведя драккар ярла к победе. Боги должны знать, что к ним идет не простой вестфолдинг, а овеянный славой великий воин.
А что, разве берсерк Фритьоф в глазах викингов не был героем? Нет – он герой, да еще какой! Он был берсерком! А это много значит – не каждый может призвать на себя благословение предка – могучего Бера и принять его облик.
Так почему же викинги всю ночь молчали, будто воды в рот набрали? Будто вообще не собирались хоронить Фритьофа, даже закопав его в землю и насыпав над могилой небольшой курган.
Впрочем, Любомысл никогда не видел, чтоб вестфолдинги просто так зарывали своих мертвецов в землю или прибрежный песок. Нет, они их торжественно сжигали. Для этого рубили струг, клали в него покойника, рядом с ним раскладывали вещи, необходимые для путешествия по Нижнему Миру. В руках мертвец-воин, одетый в броню, что носил при жизни, должен был обязательно сжимать верный меч – мало ли от каких злобных духов придется отбиваться. Если была возможность, то около струга приносили в жертву несколько рабов. Даже простой и небогатый викинг знал, что после того как он уйдет из этого мира, его будет кому сопровождать и обслуживать. После того, как все было слажено по обычаю, струг сжигали. Если хоронили на земле, то над сгоревшими останками насыпали большой курган. Но лучше всего – так это пустить горящий струг по воде. Чтобы викинга сразу приняли и огонь, и вода, и воздух.
Так что рассказ Прозора о том, что в зимовье всю ночь пролежал не погребенный берсерк, представлялся известием о жутковатой тайне. В самом деле – ведь викинги даже не заикнулись о мертвеце, будто это был не их товарищ, а пустая вещь – раб. О рабе можно было бы и не вспоминать: их много, они рабочий скот, и добыть их для викингов не составляло труда.
– Мда-а!.. Точно несуразица! – воскликнул Любомысл. – И не сожгли, и в землю не зарыли, и ни словом не обмолвились! Как же так? Ведь Фритьоф в Валгаллу не попадет! Ай-я-яй! Вот так Витольд! Вот так его дружина! Это что же они удумали?! Не иначе каверзу какую-то готовят? Ведь неприкаянный покойник – он же их товарищ, он же…
Старик не находил слов от возмущения. Где ж такое видано? Сколько лет он прожил бок о бок с вестфолдингами, делил с ними неизбежные морские тяготы, бился плечом к плечу на узкой, скользкой палубе драккара, и вот… Весь уклад боевого братства рушился на глазах Любомысла. На старого венда было жалко смотреть. Старик недоуменно обводил беспокойным тоскливым взглядом спутников. Губы его беззвучно шептали: – Как же так? Зачем?..
В глазах Прозора сверкнули зеленые искры. Правая рука легла на меч, пальцы, хрустнув, собрались один к одному – окаменев от напряжения. Дружинник, вскинув голову, резко выдохнул.
– Не знаю. На месте князя Молнезара я бы давно с Витольдом расстался. Мало того, что зверь-зверем: нет, чтобы просто поединщика убить, честь по чести – без затей, на части не кромсая, так он вон что делает, со своими воинами как поступает! Да и они, наверно под стать ему: каков хозяин – таков и слуга. Или я не прав, други?
– Прав, прав, – сказал Любомысл. – В Вестфолде жестокие нравы, не чета нашим. Там человека убить, что плюнуть. Но и то, о таком я не слышал: чтобы своего убитого товарища как мусор в кладовку бросить, позабыть, в Нижний Мир не проводить?! Нет, такого средь викингов не было. Не думал я, что на старости лет сподоблюсь этакое непотребство узнать. Недаром Витольд жалился, что его фьорд мятежный ярл Льот Чернобородый разорил. Значит, было за что. Я теперь даже сомневаюсь – правду ли Витольд говорил, когда на службу просился? Эх, вызнать бы получше, как на самом деле все происходило! Да где там. Мир велик, а до Вестфолда далеко. Был бы моложе…
Любомысл замолчал, ожидая, что Прозор подхватит невысказанную мысль и произнесет ее вслух. Смахнул со лба неожиданно выступивший липкий пот. Отчего-то стало жарко. Утро выдалось теплое, и судя по всему, днем солнце пригреет так, что лесной кров станет слабой защитой. А они в железах парятся. Зачем? Не разоблачится ли? Легче ехать будет.
– А не снять ли нам брони, Прозор? Опасности вроде бы нет, битв не предвидится. Чего на себе лишнюю тяжесть таскать?
Прозор, очнувшись от тягостной думы, разжал руку и задумчиво оглядел спутников. Мысленно представил, что бы сделал Велислав на его месте. Разоблачаться или нет? Вроде б спутники не изнурены, несмотря на выпавшие на их долю передряги. Только обычно румяный Борко бледен. Глаза, прежде живые и радостные, не светятся задорным огоньком. Впали, под ними обозначились темные круги. Тяжело парню, хотя руку ему Прозор вправил умеючи. Впрочем, и это пройдет.
«В самом деле, отчего б не снять лишнее? Любомысл дело говорит». Прозор как всегда неожиданно и с ходу принял решение. Подал пример, расстегнув у горла стягивающую плащ бляшку. Бережливо скатав черную плотную материю, из которой была сделана краса и гордость охранного отряда маленького княжича, сунул плащ в чересседельную суму. На ходу раздеваться оказалось неудобно.
– Привал, други! – Прозор соскочил с коня. – Снимем лишнее и переоденемся. Нечего тела в железах томить. Мы в лесу, а не на войне. Это в бою бронь нужна, а в лесу – ловкость, проворство и бесшумность. Спаримся только и дух от нас попрет! Все зверье окрест распугаем. А так нельзя: мы ж не только дружинники – мы по рождению охотники. Тело надо в чистоте держать. Заодно и раны твои осмотрим, – подмигнув Борко, засмеялся богатырь.
Он стянул пудовую кольчатую броню. Повел носом, да – запашок изрядный. Прямо с ног сшибает. Ополоснуться бы, а то на весь лес воняют. Они ж не хищники какие-нибудь, которым в лесу достойного соперника нет. Хотя даже хищные звери порой нарочно на земле валяются и по траве катаются, чтоб землей и лесом пропахнуть. А они тоже как хищные звери, тоже охотники. Венды. Нельзя, чтобы добыча их издали чуяла.
Спутники с удовольствием последовали примеру Прозора, с наслаждением стянув кольчуги, и поддетые под них плотные, чтоб железо не натирало тело, сваленные из шерсти рубахи. Легкий ветерок опахнул натруженные потные тела. Любомысл и Прозор славно удумали! Железная рубаха хороша в бою, но не на званом пиру, а уж тем более не в лесу. Ночью, когда их осаждала нежить, но не люди, кольчатая бронь еще как-то была оправдана. Она не только защитила от нападения, она давала поддержку богов. Каждый воин, одевая искусно выделанную, сплетенную из тысяч колец, кольчугу чувствовал, что за ним стоит тень громовержца Перуна – покровителя воев.
Но в родном лесу, при ясном солнечном свете, где и супостатов-то никаких отродясь не было, кольчуга лишь утяжеляла движения, и, самое главное, отнимала часть ловкости, коей так славились лесные охотники – венды. Всегда приходится чем-то жертвовать. Больше защиты – меньше ловкости, исчезает стремительность движений, венд не так подвижен. Больше проворства – тело больше уязвимо для вражьего железа.
«Без кольчуг лучше, – мелькнуло у Добромила, – хоть мы и княжьи дружинники, но родились охотниками. А лесной зверь желез не носит. У него из защиты лишь толстая шкура, чутье и опять же ловкость и стремительность». Отрок настолько сроднился с вендами, что даже уже в мыслях не отделял себя от них, считая себя вендом по рождению и даже просто учеником, – будущим дружинником в своем собственном охранном отряде, хотя таковым и не был. Ну что ж, его отец, князь Молнезар, знал что делал, отдавая сына на воспитание лесным охотникам.
Добромил с сожалением оглядел свою рубаху, по подолу которой шла густая бахрома. Ночью он из нее надергал нитей, чтоб привязать серебряные пластины под наконечники стрел. Этими стрелами они отбивались от нежити. Теперь это будет его любимый наряд.
Прозор увидел взгляд мальчика и, поняв его сомнения, улыбнулся.
– Оставайся в ней, княжич. Рубаха почти свежая. Ничем не пахнет. Верь моему чутью. До вечера можешь смело носить. Я скажу тебе так, Добромил: привычная одежа – самое милое дело. Раз не хочется с ней расставаться, не меняй. Когда до волхва доберемся, и большой привал устроим, ты ее простирни. Рубаха на солнышке быстро высохнет. В обратный путь свежую наденешь.
– Хорошо, Прозор, – согласился мальчик. – Так и сделаю.
Сам же предводитель, на время принявший на себя бразды правления остатками отряда, оставшись в одних, выделанных из тонкой кожи портах и расшитых сафьяновых сапогах с наслажденьем потянулся, с силой стукнув себя по могучей груди. Раздался гулкий звук.
Милован и Борко, переглянувшись, тихонько вздохнули. Им бы быть таким же сильными богатырями как Прозор. И ловкости его бы чуть-чуть прибавить. Они конечно как все венды тоже и ловки, и быстры, но Прозор – он наособицу. Вон каким мыщцами невзначай поигрывает и главное – ни капли жира! А ведь ест не меньше их, молодцев. У него все в силу уходит.
