Сергей Бутко
Доброволец. Запах грядущей войны
Глава 9
«– …Вы предлагаете мне вспомнить фехтование? – Гончаров настороженно, но резко бьет выпадом.
– Да, фехтование, – отвечает ему Лермонтов, решив перейти на проверенные временем, заученные еще у Севербрика канцелярские истины. – Иначе искусство с ловкостью владеть каким-либо ручным холодным оружием. Упражнение это, приводя все тело в движение, есть чисто гимнастическое, подчиненное своим основным правилам и приспособленное к роду каждого из ручных оружий, какими считаются шпага, палаш, сабля, ружье со штыком и копье. Из них шпага составляла всегда неотъемлемую принадлежность дворянина, и поэтому умение ловко владеть ею – прежде всего подчинялось правилам и образовывало собою отдельное искусство…»
Гончаров, однако, упорствует, «тыкаться вертелами» не хочет, напирает на то, что владение шпагой и тем более саблей для нынешнего времени – анахронизм и не пригодится даже в случае сатисфакции[37]. И это после более чем красноречивого происшествия с сикхом!
Но и Лермонтов неумолим:
«– Не уничтожилось еще предубеждение, что занятие фехтованием необходимо лишь для военных, на случай защиты от неприятеля в ручном бою. Это необходимость односторонняя и не представляет особенной важности для образованного класса людей. Соответственная же польза фехтовательного искусства заключается в развитии и укреплении физических сил человека. Доставляя приятное развлечение, оно вообще служит лучшим средством к восстановлению всего организма. Весьма естественно, что умственное образование нужно соединять с физическим, ибо польза от умственного развития может быть прочною только в здоровом теле. Сидячая жизнь и умственное напряжение изнуряют и истощают физические силы, для поддержания коих необходимы моцион или гимнастические упражнения, но как человеку, посвятившему себя умственным занятиям, драгоценнее всего ВРЕМЯ (на это слово Лермонтов надавил особо), то в этом отношении наиболее удовлетворяет необходимости фехтовательное искусство…»
Победу над Гончаровым Лермонтов одержал. Факт. И учитель из него получился неплохой. Конечно, боевым оружием действовать не стал, используя прихваченный в плавание учебный инвентарь, а именно…
Рапиры. Две. Лучшие, солингенские. Клинок четырехгранный, стальной, с металлическим кружком на конце, для большей безопасности обтянутом замшей. Опять же градация и разделение. Половина клинка, ближайшая к эфесу, называется сильной (оборонительной). Другая, ближе к кружку, – «слабая» (наступательная). Эфес тоже свое устройство имеет. Состоит из ручки, шишки на конце, двойного кольца, заменяющего собой чашку у эфеса. Есть еще защитное снаряжение в виде маски, связанной из толстой и тонкой проволоки, перчаток (замшевые с добавлением конского волоса), нагрудников (опять же из замши с ватой и кожей, бронежилет напоминает). Все новое, практически перед плаванием купленное.
Однако на хорошем инвентаре для учителя фехтования Михаила Юрьевича Лермонтова приятности закончились, и начался гемор. И какой! Лень (только так, а не иначе!), может быть, и старается, но стойко застрял на уровне Волка из «Ну, погоди!». Только кочерги не хватает и футболки с полосатым клешем. Даже на основе стопорит. А меж тем обучение фехте начинается со взятия удобной для боя позиции – ан-гард. И «брать ан-гард» тоже надо не абы как, а правильно: берем рапиру в левую руку ниже эфеса острием клинка вниз; встаем прямо, вытянув оба колена, ставим правую ногу за левой ногой под прямым углом; поворачиваемся правой стороной груди и лицом к противнику…
Ну, готово? Не готово. Продолжаем…
Взявшись правой рукой за ручку рапиры, «вынимаем» клинок из левой руки (как бы из ножен) и направляем конец рапиры на противника, при этом согнув немного правую руку в локте, в то же время подняв левую в виде полукруга так, чтобы ее кисть была наравне с головой…
Все готово? Не готово. Продолжаем…
Держать рапиру следует не абы как, а без всяких усилий, не сжимая ее крепко в кисти; большой палец положить по ручке в некотором отдалении от кольца; указательный – снизу ручки, отделив его несколько от среднего пальца и вытянув по ручке до самого кольца; средний, безымянный и мизинец обхватывают ручку плотно у эфесной головки, повернув немного кисть руки ногтями вниз.
Не забываем и о том, что оба колена равномерно согнуты; правая нога впереди от пятки левой на полтора следа. Левое колено отвесно…
А вот теперь действительно любой, пусть даже и мирный африканский лохмач потеряет терпение и начнет ругаться:
«– Ну, теперь-то все готово?
– И теперь не все готово.
– И теперь не все готово?!
– Не готово, что ж такого – стрижка только начата.
– Только начата!!!»[38]
Успокойтесь, успокойтесь. Взят уже ан-гард. Взят.
Значит, можно переходить к дальнейшему обучению.
«Начинаем утреннюю зарядку для тех, кто нас смотрит вечером. Поставьте ноги на ширину плеч. Начи-най!»[39]
Ну, мне-то хорошо злорадствовать, а Лермонтова жутко утомляла вся эта возня с Ленью. Может, тот и способный ученик, но вот пока с правильным выпадом даже толком не разобрался, сегодня отрабатывая его положенное число раз на старой березовой двери с нарисованным красным кружком. По-французски сей «спортивный снаряд» именуется «а-ля мюраль», иначе «стена». Раздобыл его Лермонтов у капитана и теперь зорко следит за тем, чтобы Лень опять чего не напутал. Хотя путать там особо-то и нечего. Главное при направлении удара подавать вперед правую руку, приподнимая кисть наравне с плечами. И сама атака разделена на три движения: сел в ан-гард, сделал выпад, снова сел в ан-гард. Вот Лень теперь и пыхтит как паровоз, стараясь не напортачить. А ведь впереди его ждет обучение шагам, чтобы «стать в меру» (наступать к противнику) или «выйти из меры» (отступить), всевозможные удары (карт левой, правой, нижний; тиерс, сегонд, октав, прим, фланконад), парады, отбои, финты, аппели, дегаже, куле, купе, батманы…
Только и утешает, что тренировка вскоре завершена и проголодавшимся пассажирам полагается идти на обед. Он на «Палладе», как и все остальное, по свистку. И обедать можно и среди матросов. В батарейной палубе для них привешиваются большие чашки (называют баками), куда накладывается кушанье из одного общего, или, как говорят, «братского», котла. Меню разнообразием не блещет: щи с солониной, с рыбой, с говядиной или каша. Помню, как Лермонтов впервые подошел попробовать матросскую кухню. Только произнес: «Хлеб да соль», как один из матросов из учтивости тут же чисто облизал свою деревянную ложку и подал барину. Кушайте, ваше благородие. Она чистая, даже «Фейри» не надо.
Что могу сказать о самом обеде? Щи вкусные, сильно приправлены луком. Зато есть можно до отвала. Вот и теперь Лермонтов намеревался пойти к братскому котлу, как вдруг откуда-то сверху раздается крик: «Шлюпка за бортом!» Все любопытствующие разом бросились смотреть, что же там такое творится. А творилось нечто невероятное и даже невозможное с точки зрения обычного человека.
* * *
– Что это такое? Непонятно.
– Может, это чья-то шутка?
– Помилуйте, какие уж тут могут быть шутки. Шлюпка явно от потерпевшего бедствие судна. Вот и борта у нее обгоревшие.
– Возможно, возможно. И все же не ясно, почему кроме поклажи тут больше ничего нет…
Венецианов и Булатов оживленно спорили, а я вместе с Лермонтовым и остальными смотрел на палубу, где уже разложено содержимое подтянутой к фрегату шлюпки. Та оказалась без признаков жизни, зато на ее дне моряки нашли много чего интересного. И глядя на это интересное, у меня возникло острое желание в очередной раз рвануться и вырваться наконец-то из «пузыря». Почему? А вот почему. Проведем детальную опись найденного в шлюпке имущества. Вещь номер один – деревянный ящик с новенькими пистолетами-пулеметами МР-40, у людей несведущих ошибочно называемыми «шмайсерами»[40]. А еще в придачу есть куча киношных мифов, связанных с этим, по мнению многих, самым ходовым оружием Третьего рейха в годы Великой Отечественной[41]. На экране гитлеровская пехота спокойно, почти не пригибаясь, идет к нашим окопам, стреляя «от бедра» длинными очередями. И конечно же, «шмайсерами» вооружены поголовно все: от простого рядового до генерала[42]. Так думают киношники. А на самом деле?
На самом деле, идти с таким агрегатом к окопам, не пригибаясь, чистое самоубийство. У МР-40 прицельная дальность по групповым целям сто пятьдесят метров, по одиночным и того меньше – семьдесят всего. Зато наши солдаты, вооруженные модифицированными «мосинками» и автоматическими винтовками Токарева, спокойно били на восемьсот метров по группам и на четыреста в одиночные цели. Это даже немцы понимали и потому наши винтовки Токарева ценили[43].
Стрельба «от бедра» из той же оперы. Чтобы оружие не тряслось (а с ним такое случалось постоянно), огонь вели «от плеча», уперев в него разложенный приклад. Да и нагревается МР-40 от длинных очередей быстро, поэтому бить из него надо короткими – по три-четыре выстрела. В общем, машинка капризная и если где и незаменима, то в ближнем бою. Подтвердят наши партизаны, нередко используя трофейного «немца» вкупе с гранатами…
Кстати, о гранатах. Вещь номер два – связка типичных «колотушек»[44]. Судя по внешнему виду (корпус покрыт ржавчиной, рукоятки сгнили), к боевому применению, в отличие от новеньких МР-40, непригодны.
Вещь номер три – клочок темно-синей ткани с прикрепленным к ней металлическим значком в виде куска серебряного моря, вздыбленного серебряным же взрывом и окруженного золотым венком с орлом Третьего рейха.
И теорий, откуда здесь, в водах Немецкого моря образца осени тысяча восемьсот пятьдесят второго года, взялись все эти фашистские «приветы» из двадцатого века, можно строить великое множество. Мне пока только и остается, что наблюдать за тем, как морскую находку относят в трюм по личному приказу Путятина «вплоть до прибытия судна в Лондон», а плавание продолжается как ни в чем не бывало.
Разговоры, разговоры, разговоры. Очень странно, что сегодня в кают-компании – ни слова о шлюпке и ее содержимом. Как будто и нет ни того, ни другого. Вместо обсуждения вполне себе обыденные речи на типично бытовые темы.
Глава 10
Сегодня в кают-компании только и говорили, что о былом, пройденном. Особенно усердствовал Путятин:
– …Наша «Паллада» уже стара. Должно быть, это последнее ее плавание. Вернемся в Петербург, и поставят ее брандвахтой или плавучим маяком. А то и в брандеры определят. Ничего не поделаешь – судьба. Корабль как человек; послужил свое, и на покой, а жизнь пройдет мимо, предавая его забвению.
А я вот помню, как в пору юности, будучи обычным мичманом, на «Крейсере» ушел в дальний вояж…
И адмирала накрыли воспоминания, невольным слушателем которых стал и я. Итак, август тысяча восемьсот двадцать второго года. Фрегат «Крейсер» и двадцатитипушечный шлюп «Ладога» под общим командованием капитана первого ранга Лазарева должны пройти тремя океанами в российско-американские колонии. Цель плавания: показать морским державам, что правительство России намерено защищать осваиваемые Российско-Американской компанией территории. От кого защищать? От иностранных промышленников; те до неприкрытого пиратства доходили в наших русских водах.
Но это лишь сухие приказы вышестоящего начальства, а само плавание займет все те же стандартные три года и окажется насыщенным на открытия.
– …Уже позади нас остался Гельголанд, на зюйд-осте пропала из виду Голландия. Мы шли в илистых, будто молочных водах Догтербанки. Приходилось часто стрелять из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые появилась хорошая видимость. Недалеко от нас, словно самовары, дымили тогда еще для многих диковинные пароходы, дрейфовала английская военная эскадра – им мы салютовали тринадцатью выстрелами. Нас на верпах втянули в Портсмутскую гавань. Там мы пробыли два месяца…
Путятин с горящими глазами описывает шквалы, штормы, приближение экватора, перед которым корабли теряли пассат, и Лазареву приходилось улавливать малейший ветерок для лавировки и продвижения вперед…
Речь доходит до Бразилии, и тут Путятин не скрывает досады:
– …Ну и место, скажу я вам. Душно, жарко, тоскливо. От плохого настроения не спасал даже превосходно приготовленный кофе. Нужно заметить, бразильские плантаторы знают в нем толк, но в остальном…
Тамошняя столица Рио-де-Жанейро – город скверный. Едва мы, сидя на мулах, въехали на кривые узкие улочки, как копыта животных немедленно увязли в нечистотах. Жители имеют обыкновение выплескивать их из своих домов на улицу. Но это только начало. Дальше стало и вовсе невыносимо. Нас окружила огромная толпа оборванных мальчишек, которые начали хватать мулов за узды. Нам пришлось идти пешим ходом, не минуя тесного столичного рынка. Кого только мы ни встретили в тамошнем смешении народов. Раскрашенный индеец держал за серую сутану католического монаха, растрепанная портовая шлюха на чистейшем английском вела переговоры с каким-то явно хватившим лишку моряком. Немцы, португальцы, испанцы, американцы… Нам попался даже китаец, но и он не задержался в памяти моей столь сильно, как грубо сколоченный навес, под которым продавали рабов-негров. Как сейчас перед глазами стоит коренастый португалец, в черной шляпе, красной рубахе-апаше, стянутой клетчатым жилетом, с лицом, изрытым крупными оспинами. Он взмахивает плетью, заставляя живой товар показываться покупателям. По его знаку негры торопливо вскакивают и начинают прыгать с ноги на ногу. И запахи! Они сшибают с ног, мутят разум, заставляют поскорее покинуть это место…
О-хо-хо. Сюда бы товарища Бендера. Хотя между Рио, о котором грезит великий комбинатор, и Рио, о котором рассказывает Путятин, сто с лишним лет разницы, все же неприятно.
Путятин говорит, говорит, а я все думаю про крепостное право. В России оно пока еще не отменено, а значит, наш русский мужик сейчас выглядит не лучше бразильского негра: и продать его может барин, и на охотничью собаку выменять у приятеля, и засечь насмерть на конюшне. Много чего может сделать. Но и сами господа тоже былую власть теряют. И терять ее упорно не желают, бросаясь диким зверем на любого, кто вздумает покуситься на их высшие права и привилегии. Та же отмена крепостного права стоила будущему императору Александру Освободителю жизни. За сей уступок либерально настроенная революционная и прогрессивная (как ей казалось) часть общественности однажды сказала царю громкое «спасибо» в виде бомбы на набережной Екатерининского канала. А еще позже всевозможные «Колокола» и «Будильники» разбудят всех, кого надо и не надо…
Пока я размышлял, разговор плавно перешел уже к военным воспоминаниям. Ну, у Гончарова какие могут быть военные воспоминания? Лермонтов обещал рассказать о боях на Кавказе и походе в Венгрию чуть позже, а Путятин, напротив, охотно вспомнил о своем участии в жарком деле под Наравином:[45]
– …Немедля раздались команды: «Зажечь фитиль! Забить снаряды! Приготовиться к стрельбе с обоих бортов!» У батареи левого борта матросы бросились плашмя на палубу. Очень вовремя. За бортом ухнуло ядро, второе, третье. Начался обстрел с форта. Наши пушки тоже заговорили. Палубу покрывал и застилал пороховой дым. Когда его относило ветром, кровь раненых и убитых ручьями растекалась по пазам и пропитывала скобленые доски. Нашему «Азову» досталось всех больше – три часа пополудни, а уже полтораста попаданий. Но сражение мы выиграли. Из всего турецкого флота уцелел лишь один фрегат, два корвета, шхуна под австрийским флагом.
И убитые. В пять тысяч жизней обошлось тогдашнее упорство Ибрагим-Паше…
Вспоминал Путятин многое, но под конец, видимо, начав выдыхаться, принялся хвалить Англию, что не удивительно – наш адмирал был женат на английской мисс[46].
Это он напрасно хвалит. Не всем Англия нравится. В том числе и Ухтомскому. Тот снова нарушил перемирие с Путятиным и теперь ушел к себе, пригласив туда же «верных друзей», в число коих давно уже записан и я.
* * *
Из кают-компании «тайное общество» в лице Лермонтова, Гончарова, Ухтомского, Гулькевича и Посадского перебралось в каюту капитана. Там практически каждую ночь проходили «заседания». А вот и сама каюта. Большая, просторная, роскошно отделанная щитками из карельской березы. Убранство я тоже давно уже запомнил: клеенка во весь пол, большой диван, круглый стол, несколько кресел и стульев, ящик, где хранятся карты, ящики с хронометрами и денежный железный сундук. Все прочно, солидно, устойчиво и может выдерживать качку. По обе стороны переборок видны двери, которые вели в маленькие «подсобные помещения» – спальню и «ванную».
Едва «тайное общество» собралось, как немедленно вспыхнули разговоры о коварных, столь уважаемых Путятиным англичанах. Ну, сейчас Ухтомский волю даст эмоциям:
– …Морские силы Англии укрепил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил морским торговцам преимущество перед иностранцами. Вот и расползлись эти морские торговцы по всем щелям, присваивая то, что плохо лежит…
– Дело не в наследии Кромвеля, а в нас, – возразил ему Посадский. – Мы слишком доверчивы и благодушны, а англичане живут, уверенные в своем превосходстве и праве утверждать свой флаг всюду, где плещется соленая водица… Эти хитрецы хотят играть, но так, чтобы мы были фигурами в их игре. Под Наварином помогать нам не спешили, как и их дружки французы. Пусть, дескать, русские сделают всю грязную работу, а мы на лаврах победителей Турции будем почивать. Но стоило нам впоследствии сразиться с турками самим и взять Мидию, как моментально прежние союзнички наши всполошились. Конечно, когда до Константинополя русскому штыку прямая дорога пролегла…[47]
– Американцы не лучше англичан. Два сапога пара. Говорят, молятся, едят одинаково и столь же одинаково ненавидят друг друга, сталкиваясь в отчаянной борьбе за то, кто больше возьмет и кто больше обманет.
– Англичане все же хуже, – добавил Гулькевич. – Ведь Англия подобна шакалу.
– Шакалу? – спросил Гончаров.
– Именно шакалу. Наглому, надменному, бессовестному шакалу. И уж если этот шакал вцепится своими клыками в какую-нибудь овцу, то участь ее незавидна. Клыки начинают терзать несчастную жертву. Возьмем тот же Китай. Вы бывали в Шанхае?
– Нет.
– А вот я бывал и увиденное там запомнил хорошо. Шанхайские англичане считают китайцев за собак, которых можно бить и даже убивать безотчетно. Граждане свободного государства в этом отношении хуже наших помещиков.
Вы спросите, почему же так? Почему китайцы не восстанут против этого гнета? Всему виной дурман под названием «опиум», опутавший страну и ее народ крепчайшими сетями. За опиум китайцы отдают ВСЕ: свой чай, шелк, металлы, лекарственные и красильные вещества, пот, кровь, энергию, ум, жизнь. Все это хладнокровно берется британской властью и немедля обращается в деньги. Торг опиумом запрещен, даже проклят китайским правительством, но проклятья без силы ничто. Английское же правительство оправдывается тем, что оно не властно запрещать сеять мак в Индии, а присматривать за неводворением опиума в Китай должны сами китайцы.
– Неужели совсем ничего нельзя поделать? – поинтересовался Лермонтов и тут же услышал детальное объяснение от Гулькевича. И речь зашла об уже отгремевшей десять лет назад Первой опиумной войне[48]. Интересно послушать о ней. С одной стороны, огромный закрытый коварный многомиллионный азиатский Китай, похожий на кун-фу панду, готовую в любое мгновение с диким криком «фуя!» махнуть в прыжке тяжелой лапой. С другой – небольшая европейская цивилизованная циничная Англия, уверенно орудующая шпагой, при необходимости смазанной ядом. Но ее жителей (как и остальных европейцев) китайцы считали варварами, закрывая перед ними все, что можно закрыть. Даже торговлю. Торговать «варварам» можно только через уполномоченные пекинским правительством фирмы, да и то лишь в портах Гуандуна. В города «варварам» вход запрещен, а значит, и на прямом доступе к китайским рынкам можно смело ставить крест. На китайской территории монополия только у местных фирм. За прочими «пришлыми» строгая слежка с сохранением положительного баланса при любых торговых операциях. Словом, не торговля, а одни сплошные убытки.
«– God dammit![49] Так нельзя!» – негодовали жадные британские коммерсанты.
«– Еще как можно, однако!» – отвечали не менее жадные китайские чинуши-бюрократы. – И язык наш великий учить не смейте! И в городах наших селиться вам ни-и-з-я-я. Живите на кораблях, Янь-Ло[50] вам всем в дышло!.. И дурман ваш опиумный нам не надо! Убирайте его из нашего портового Гуанчжоу, а то склады окружим, наркоту конфискуем и в море смоем!..»
Слово за слово, а конфликт постепенно назревал. Гордые бритты крепились-крепились, убытки несли-несли, но однажды не стерпели, уговорили (не только речами, но и деньгами) тогдашнего министра иностранных дел Пальмерстона воевать с Китаем.
И войну эту китайцы продули. Сами виноваты. Нечего кичиться огромной армией. Почти девятьсот тысяч солдат, но разбросаны по всей стране и вооружены копьями, мечами, луками. Частей с огнестрельным оружием мало, да и у тех в наличии древние кремневые мушкеты. Артиллерии хватает, но тоже сильно устаревшая. Плюс моральное разложение, повальная наркомания, боевого опыта нет. Тридцать пять лет как не воевали, умея лишь ворье на рынках ловить или лазутчиков в лесах выслеживать. Про флот вообще лучше умолчать. Стратегия тоже так себе; решили англичанам генеральное сражение навязать и подавляющим численным превосходством задавить. Не вышло китайскими шапками «варваров» закидать. И расплата была суровой[51]. Ныне в Китае идет время смут и хаоса…
И не только в Китае. С нами у Англии тоже давным-давно отношения испортились и нормализоваться не собираются. Так было, есть и будет.
