Сергей Бутко
Доброволец. На Великой войне
Глава 7
Если прошедшая ночь выдалась не слишком-то спокойной для меня, то утро и день получились гораздо менее опасными и были более насыщенными в плане информации.
Для начала удалось напроситься в гости к артиллеристам. У меня дедушка на войне артрасчетом командовал, а потому тема эта мне всегда интересна. Обхожу батарею, с любопытством смотрю на орудия, которым место в музее, слушаю технические объяснения от прапорщика Герасимова. Вот трехдюймовая пушка с поршневым и клиновым затвором, вот сорокалинейка, вот шестидюймовая гаубица. Вот наши снаряды, а вот трофейные немецкие, выкрашенные в синий цвет и прозванные у наших артиллеристов «кряквами» за характерный звук при взрыве. Здесь же впервые увидел картечь. Не обычный снаряд, а именно картечь: двести круглых пуль в свинцовом цилиндре.
– Оболочка разрушается при выстреле нарезами орудия, – объяснял мне Герасимов, – и прямо от его дула брызжет страшный, смертоносный дождь…
И опять я был готов проклинать себя за то, что наговорил лишнего. Захотелось мне выпендриться и порассуждать о возможностях нынешних артсистем. Ведь только спросил, а у прапорщика уже глаза разгорелись. Не иначе увидел во мне родственную душу?.. Так и есть. Тут же началась новая порция «ликбеза»:
– …Взять хотя бы нашу обычную трехдюймовку. Внешне она проста, не требует особых мер упрочнения. По баллистическим показателям является чуть ли не лучшей полевой пушкой в мире, но… есть у нее и недостатки: почти полное бессилие фронтового огня ее шрапнели против укрытий противника, ограниченность возможной стрельбы через голову своей пехоты, большая масса…
В общем, Остапа понесло… И не остановить…
– …Со снарядами тоже неразбериха. Вместо того чтобы все как следует оценить и взвесить, наше начальство оставило нам двадцатидвухсекундную трубку, в то время как нужна тридцатисекундная. Только благодаря последней трехдюймовка способна бить на семь верст…
Выслушивать «лекцию» мне пришлось долго. Прапорщик стал выдыхаться лишь после воспоминаний:
– …Несмотря на потери от артиллерийского огня, наши стрелки тогда энергично наступали от Рабалина на Малиновку. Германская четырехорудийная легкая батарея открыто выехала на позиции – на холм впереди Малиновки. Этот выезд заметил капитан Колонтаевский, командующий только что переменившей свою позицию батареей, в то время, когда он влезал на дерево на наблюдательном пункте недалеко от своей батареи. Уцепившись одной рукою за сук, а другой рукой схватив бинокль, он скомандовал батарее, только что окончившей постройку параллельного веера: «Шестьдесят, трубка шестьдесят, батарею, правое!» – …И получил нулевую вилку[17]. – «Пять патронов, беглый огонь!» – …И батарея противника умерла, не успев сделать ни одного выстрела…
Все это, конечно, замечательно, но мне-то оно зачем, когда своих фронтовых воспоминаний теперь выше крыши? Выручил Иваныч – меня желал видеть наш ротный. Отделавшись таким образом от Герасимова, я направился к штабс-капитану Сазонову, предчувствуя очередную перемену, связанную именно со вчерашним происшествием в окопах. Не ошибся я с предчувствиями. Ох, не ошибся.
* * *
Как я уже говорил, наше начальство «квартировало» в занесенном снегом фольварке. Главной достопримечательностью там была баня. Это Акимкин подсуетился. Он до войны работал печником и через Гойду выпросил у Сазонова разрешение устроить баню в одном из домов (говорили, что дом пивовару какому-то раньше принадлежал). Там очень кстати оказался водопровод и склад кирпичей для устройства очага. В два дня баню сделали, но как она выглядела, я не знал. Да мне сейчас и не до мытья. Шедший со мной Гойда рассказал, что у Георгия Викторовича относительно моей скромной персоны есть кое-какая мысль. Что же задумал наш ротный? Пока не знаю, но вскоре выясню…
Вместе с Гойдой вхожу в большой двухэтажный дом, напоминающий школу. Внутри уютно и тепло, длинный коридор с дверьми. Гойда куда-то отлучился, но велел ждать. Стою, жду, когда фельдфебель вернется, а заодно урывками слышу неспешные разговоры, раздающиеся за одной из дверей – беседовали, судя по всему, врачи:
– …Военно-врачебные заведения и мы все созданы на войне как бы с исключительной целью – служить объектами разряда мстительно-злобных чувств, накопленных у военачальников, которые с большей бы производительностью и по надлежащему бы адресу должны быть изливаемы ими уж никак не на нас, врачей, а на врагов, против кого идет война.
– Все больше убеждаюсь, что главные революционеры, губящие Россию, – это наш правящий класс и военная бюрократия с пресытившимся, туго набитым доверху и совершенно глухим к элементарным нуждам народа брюхом. По ампутации гангрены немецкого милитаризма очередной задачей России должна стать и ампутация нашей полицейско-бюрократическо-хамской гангрены правящих слоев, на околпачивании и эксплуатации правящих масс строящих свое благополучие…
Послушать дальше эти крамольные для правящей верхушки речи мне не довелось – Гойда позвал к ротному. Тот обитал в одном из «кабинетов» на втором этаже. Небольшая комната. Диван. Кресло. В углу стоит шкаф. На столе разложена карта-двухверстка в два цвета. Сазонов склонился над бумагами и настолько был погружен в работу, что не замечал нас, а лишь писал, недовольно ворча себе под нос:
– …Запасные день ото дня прибывают все хуже и хуже, резервов нет, фланги на весу, ориентировки и сведения о противнике отсутствуют, тыловых путей и этапов не существует. И при этом солдат заставляют заниматься всякой ерундой, будь то лужение котлов или пилка дров в ближайшем лесу. Хорошенькое дело, когда такие перспективы…
Оперативно-стратегические рассуждения прервал фельдфебельский бас. Спустя некоторое время очередь дошла до обсуждения вчерашнего подвига Мишки Власова:
– Вот что, братец, в списках на награждение твое имя значится. Заслужил. Однако… – Сазонов сделал многозначительную паузу. – Однако есть и другая новость. Тут ко мне только что приходил поручик Орлов с просьбой принять тебя к нему в команду…
Сюрприз так сюрприз. Поручик Орлов у нас в роте заведует разведкой и всем тем, что с ней связано. Неужели угодил я в ротные разведчики благодаря ночному бою и, возможно, своим новым доселе неизвестным возможностям? Кто ж его знает? Еще один подарок, но мне ли его обсуждать, когда любой опыт будет полезен и обязательно пригодится в будущем.
А Сазонов, закончив «официальную часть», перешел к неофициальной, открыв шкаф и достав оттуда большой баян с тремя рядами клавишей. То, что ротный у нас любит на нем музицировать, я помнил и теперь приготовился стать невольным зрителем и слушателем небольшого «концерта».
– Ну и что же вам сыграть? – Сазонов вопросительно посмотрел на нас, словно ожидая ответа. Гойда если что и мог предложить, то «Комаринского» или «Барыню», а меня черт дернул ляпнуть про «Лунную сонату». Тут же пришлось долго объяснять, откуда я про нее знаю. В итоге соврал, что в госпитале было пианино и на нем много чего играла Гиацинтова и врачи. Сазонов, кажется, поверил, призадумался, приладил ремни, с полминуты пробежался пальцами по клавишам, а после более уверенно начал играть…
Играл он хорошо, душевно. Именно в таком исполнении я как-то услышал эту мелодию на отчетном концерте в нашей детской школе искусств. А теперь слушал ее тут, в начале двадцатого века, вспоминая свое, наверное, уже окончательно потерянное «прошлое». Сердце защемило страшно! Захотелось вдруг взять и все рассказать и Сазонову, и Гойде! Всю правду как есть! О себе, о будущем, о революции, о Гражданской войне!..
Но что-то резко заставило меня сдержаться. Как будто внутренний голос с настойчивостью строгого учителя одергивал, наставлял: «Рано еще говорить, Миша. Рано. Ты поймешь, когда можно…»
«Концерт» продлился недолго.
– Ну, как я играл? – спросил Сазонов. – Хорошо получилось?
– Так точно, ваше благородие, – пробасил в ответ Гойда. – Славно получилось. У меня на хуторе дядька тоже любил на гармони играть, пока жив был.
– Значит, умер дядька?
– Погиб, с турком воюя! Только и успел отцу моему гармонь передать, когда на фронт забирали: «Храни, – говорит, – ее, а как Тарас подрастет – отдай…» С тем и ушел!
– А ты играть умеешь?
– Так точно, умею. Хоть сейчас готов сыграть!
– Сыграй.
– Слушаюсь…
Играл Гойда много живее и задорнее, а меня в это время опять на приключения потянуло. Сидел бы смирно, так нет же, начал напевать. Уж больно мелодия сильно напоминала одну давнюю попсовую песню из девяностых. Разумеется, тут же со стороны Сазонова последовал настоящий «допрос»:
– Сам сочинил?
– Никак нет, ваше благородие. В госпитале услышал и запомнил. Привезли туда однажды по ошибке раненого офицера, вот он ее и пел.
– Написать на бумаге слова сможешь?
– Так точно, смогу.
– Пиши…
Писал я неспешно, намеренно выводя печатные буквы вместо прописных, поглядывая краем глаза на Сазонова и Гойду… Черт! Новоязом же пишу, конспиратор хренов!.. Поздно уже исправлять «сочинение», Михаил Иванович. Поздно…
Когда я дописал и спел весь текст еще раз (уже, что называется, в «полном варианте»), то постарался позабыть об этом футуристическим промахе, чтобы вспомнить о нем уже на Рождество. Но прежде я попал в разведкоманду к поручику Орлову, приготовившему для меня немало новой информации к размышлению.
Глава 8
С чего бы начать рассказ о моем превращении в разведчика? Наверное, с того, кто в этом превращении принял самое непосредственное участие. Прошу любить и жаловать: поручик Орлов Николай Петрович. Родом из Москвы. Сын отставного полковника, окончил Александровское военное училище, служил. Однако в офицерской жизни не нашел удовлетворения и, выйдя в запас, поступил в университет. Отлично окончил филологический факультет, был оставлен на кафедре, готовился стать ученым, но тут началась война. Как офицер запаса Орлов был призван и по собственному желанию получил назначение в пехоту в действующую армию.
Практически с первых же дней на фронте поручик приобрел репутацию прекрасного командира и заботливого хозяина. Строгий и требовательный, он всегда был справедлив и внимателен к подчиненным, никогда не придирался к мелочам, но в то же время отличался непреклонностью в точном исполнении службы. Если прибавить к этому явные (и скрытые) таланты, необходимые для разведчика, то картина станет еще более полной и ясной.
Внешне Орлов ничем не выделялся. Простое, даже простецкое такое лицо со слегка вздернутым носом и небольшими темно-рыжими усиками, пара мелких шрамов на левой щеке, внимательный цепкий взгляд. Стою перед поручиком навытяжку и все еще толком не могу понять, за какие такие милости меня в команду определили? Орлов начал разъяснения:
– По лицу вижу, что вопросов у тебя накопилось много и главный из них касается нынешнего назначения. Верно?
– Так точно, ваше благородие. Непонятно как-то.
– Видишь ли, в чем дело, Михаил… Всему виной вчерашнее происшествие в окопе. Расскажи, как там все было?..
Рассказываю (куда деваться), а внутри нехорошее предчувствие: неужели меня все же раскусили, неужели поручик каким-то образом догадался, кто сейчас в действительности стоит перед ним?
Однако мои опасения оказались напрасными, и тайна пока оставалась тайной. Интерес же Орлова был вызван совсем другими соображениями. Стоило мне дойти до схватки с громилой-немцем, как поручик резко прервал повествование:
– А вот теперь расскажи поподробнее, что произошло с тобой дальше. Только ничего не упускай из виду…
Едва я завел речь о боевом трансе, пытаясь все объяснить как можно более простыми и доступными словами, Орлов опять меня перебил:
– Вот. Что и требовалось доказать. Сам не понимаешь, какая сила тебя в бой вела и помогла не погибнуть, а я знаю ответ…
Все же не зря некоторые этнографы, краеведы, а то и просто обычные неравнодушные к наследию предков люди собирают и систематизируют материал, чтобы с другими поделиться. Мне однажды на глаза попался блок статей под названием «Слово о русском рукопашном бое». Только теперь, вдали от дома, здесь, в прошлом, я убедился в том, что изложенные автором сведения и свидетельства не домысел, не пустая болтовня, а правда. Но пришло это понимание лишь тогда, когда я начал постигать премудрости ремесла разведчика, приобретая новый и, как позже выяснилось, бесценный боевой опыт.
* * *
Как обучают солдат в царской армии? Вроде бы по приказам, требующим «при обучении нижних чинов, будь то молодые, старослужащие, учебной и других команд, придерживаться системы показов и бесед», основными задачами ставя «воспитание солдата в преданности царю и своему долгу, выработку в нем строгой дисциплины, обучение действию оружием и развитие физических сил, способствующих перенесению всех тягот службы». Все так? Почти. Как оказалось, многое зависит от учителей, а не от приказов. А поскольку с учителями мне везло, то повода для беспокойства пока нет. И все же…
С курсом молодого разведчика в команде строго. Большей частью он состоял из элементов: изучения оружия и приемов пользования им, действия штыком, перебежек, строевой подготовки и внутренней службы. И занятия тут с каждым шли индивидуальные, а в моем случае еще и с поправкой на возраст и способности. Но гонять меня с первых же дней начали не слабее остальных. Особенно придирались к умению передвигаться по снегу – в идеале нужно двигаться бесшумно, ловко и быстро. А еще учили проникать сквозь немецкие проволочные заграждения, а тут задача тренировок состояла в том, чтобы преодолеть «колючку» различной глубины в наименьшее время независимо от числа разрезов.
Или еще одно умение – захват «языка». Отрабатывали мы его на соломенном чучеле. Обычно действуют три разведчика: двое обходят с флангов пункт, где располагается неприятельский наблюдательный пост, а третий подкрадывался к нему с тыла. Фланговые прикрывают захватывающего и преграждают наблюдателю путь к бегству, если захват сразу не удался. По знаку командира отделения разведчики бесшумно продвигались вперед и через несколько минут один из них, прыгнув, как кошка, на чучело, хватал его за горло и опрокидывал на землю. Фланговые немедленно приходили на помощь, чучело мгновенно оказывалось с забитым кляпом ртом и связанными руками. «Захват» отрабатывался до полного автоматизма и филигранности.
Про рукопашный бой отдельная и довольно интересная история.
Есть разные на свете секреты, в том числе и семейные. Это для несведущих поручик Орлов обычный офицер, а для сведущих носитель и наследник родовых воинских традиций и знаний, бережно накопляемых и приумножаемых еще со времен Киевской Руси. Отлично помню самую первую наглядную демонстрацию этих знаний. Выстроенный взвод. Раздается команда Орлова: «Нападение! Десять человек!» Солдаты бросаются к поручику, а тот… через каких-то полминуты оказывается у них за спиной, а затем, прекратив бой, отшучивается: «Если я не справлюсь с пятью и более бузотерами, то пущу себе пулю в лоб». Вот такие есть секретики, частью которых поручик поделился со мной.
«У нас в роду все фаталисты, – говорил он мне. – Когда идешь в бой, помнить нужно главное – победи не врага, а самого себя и уже потом будь отрешенным. Привыкни к тому, чтобы в твоих глазах враг, нападая на тебя, медленно, целые секунды, поднимал оружие, а у тебя была масса времени для того, чтобы самому одержать верх».
Но это скорее философская часть, а техническая заключается в освоении динамики непрерывного движения и боевого транса на основе владения таинственной ярью. Опыт работы с внутренней энергией по китайским и японским методикам у меня уже имелся, поэтому я быстро понял саму суть происходящего и вскоре сожалел лишь о том, что такой человек, как поручик Орлов, не встретился мне раньше, в «прошлой жизни» – знания он давал не просто неоценимые, а уникальные.
Ну а кроме самого Орлова в «педагогическом коллективе» было еще три человека. Расскажу немного о них.
Чем дальше я узнавал Тараса Гойду, тем больше убеждался, насколько ошибочным может оказаться мнение о том, что этот могучий большой человек внешне неловок, неповоротлив и медлителен. Опасное заблуждение. Очень. Фельдфебель мог совершенно беззвучно двигаться по любой поверхности, ползал как ящерица, а ночью вообще становился «призраком». Отойдя на два-три шага, он как бы растворялся в воздухе, а затем столь же внезапно появлялся вновь невесть откуда.
Унтер-офицер Петр Морозов. Сибиряк. Охотник. Среднего роста, стройный и гибкий, светловолосый, но с черными бровями. Взгляд спокойный, холодноватый. Над твердым ртом с плотно сжатыми ярко-красными губами темнеют небольшие усы. Когда Морозов улыбался, а это случалось нечасто, виднелись ровные желтоватые зубы. Двигался он неторопливо, мягко, эластично и точно: ни одного лишнего движения, все компактно, без суеты. Несмотря на кажущуюся неспешность, у него была поразительная реакция. Всегда серьезный и внимательный, он больше слушал, чем говорил. Отвечать не торопился независимо от значения вопроса и от того, кем он задан. Лишь после небольшой паузы следовал его точный и краткий ответ. Команды и распоряжения Морозов отдавал ровным негромким голосом. И было в этом голосе что-то чудесное, что-то заставляющее солдат выполнять команды и распоряжения с возможной быстротой и усердием. Настоящий, природный талант командира. Недаром Орлов пророчил ему офицерские погоны и предлагал полковому начальству направить Морозова в школу прапорщиков.
Младший унтер-офицер Иван Голенищев, высокий, худой, но крепкий человек лет за тридцать. Его серые колкие глаза всегда чуть насмешливо светились сарказмом, а лицо, испещренное многочисленными складками кожи и морщинами, делало его старше своего возраста. После Гойды он считался вторым по силе человеком в команде. Всегда точный, исполнительный, держится с большим достоинством, не терпит лжи. В нем чувствовалась огромная непоколебимая уверенность в себе. До войны Голенищев работал слесарем на заводе Гоппера в Москве и, похоже, приобретенными там техническими познаниями и опытом не ограничивался. Мне иногда казалось, что он мог починить что угодно, начиная от обычного винтовочного затвора, кончая однажды застрявшим у нас в расположении неуклюжим «руссо-балтовским» авто.
А еще Голенищев числился моим спарринг-партнером, когда Орлов заставлял отрабатывать ту или иную технику боя, среди которых у меня лично особенно хорошо получался «волчок», что было неудивительно, ведь таковой больше подходит именно для подростка, нежели для взрослого человека. Вскоре мне, в который уже раз, удалось убедиться в том, насколько оказались полезными все полученные мною знания, и произошло это при уже ставших для меня обыденными приключенческих обстоятельствах.
* * *
– Кулак!.. Штык!.. Приклад!.. Штык!.. Приклад!.. – Команды хоть и сменяли друг друга неспешно, но были резкими и быстрыми, как выстрел. Голенищев меня не щадил, вместе с другими «учителями» прекрасно понимая, что при всей своей пока непродолжительной подготовке большие природные таланты добровольца Власова помогают ему двигаться вперед семимильными шагами. Ага! Вундеркинд, блин. Акселерат из другого времени, теперь способный одним резким резонирующим рыком пусковым механизмом превращать себя в боевую машину. Но сейчас эта боевая машина по броне своей получает неслабо.
Удары сыпались градом, а от меня в этот самый момент времени требовалось быть волчком: крутиться, выворачиваться, уклоняться и затем тут же контратаковать, находя брешь в защите. Не бездушный автомат, а боец с «аварийным» поведением. Это когда сознание вырубается полностью и действуешь в полном смысле слова «не помня себя». Ярь помогала, направляла, подсказывала, не давала ошибиться. Я качнулся в сторону, уходя от прямого удара прикладом в висок, а сам в полуприседе ткнул локтем в солнечное сплетение. Голенищев отстранился назад. Промах. Снова череда нескольких плавных, но быстрых, как будто сливающихся воедино движений, и Орлов останавливает бой. Из штаба поступил приказ произвести этой ночью усиленную разведку.
– Перед самым Рождеством? – Поручик был явно недоволен, но подчинился. – Что ж, сходите, отчего ж не сходить. Немцам действительно доверять нельзя, они могут и не сдержать обещание не воевать в праздник…
И тут я опять вздумал почудачить. Все же однажды я найду в себе силы, доберусь и окончательно искореню того пакостного негодяя, который сидит в глубине моего сознания и толкает на различные рискованные авантюры. Как вы думаете, что он выкинул на сей раз?.. Правильно – вызвался идти в разведку. Орлов несколько секунд в упор смотрел на меня, о чем-то размышляя, а после коротко бросил:
– Разрешаю.
– Ваше благородие, оставить бы его, – попытался вмешаться Гойда, – ведь он ни разу не ходил к немцу и мал еще, зелен. Обузой нам только будет.
– Не будет, – отрезал Орлов. – Сами уже видели, на что он способен. Не пропадет. Главное, вы глубоко не суйтесь. Посмотрели и назад…
На этом спор закончился, и началась подготовка к ночной вылазке, обещавшей быть хоть и короткой, но насыщенной.
* * *
Уже миновал вечер сочельника. Уже зажглась на темном небе первая рождественская звезда, а за ней и другая. Уже в наших окопах солдаты, встав на молитву, пропели «Рождество Твое, Христе Боже наш!» и получили подарки. У немецких окопов было тихо и темно, и только изредка вспыхивала голубым светом летящая вверх ракета вражеского часового, озаряя окрестности. После каждой такой фосфорической вспышки мрак становился еще темнее.
А наш «поход в ночь» начался с переодевания. Это еще хорошо, что кое-кто подсуетился и мне подшили белый маскхалат до нужного размера, а не то получилось бы лучшее в мире привидение с мотором, дикое, но симпатишное. Однако обошлось, привидением не буду…
А вот и сама разведка. Фольварк, окопы, сторожевое охранение – все осталось позади, а впереди виднелась лишь белая равнина, слабо освещенная луной и полуприкрытая тучами. Кругом полная тишина. Гойда, Морозов, Голенищев и я ползем по подмерзшему снегу, зорко всматриваясь в ночь.
– Мишка, гляди в оба, – шепчет Гойда, – сейчас впереди их колючка начнется…
Фельдфебель, уже не раз ходивший по этим «маршрутам», оказался прав – вскоре действительно показались нити колючей проволоки. Будем перекусывать или?..
Как по команде я вместе с остальными припадаю к снегу, едва ухо улавливает странные звуки: кто-то беспокойный и шумный подошел к проволоке с вражеской стороны. Может, германский дозор? Пока не известно. А тут как назло тучи разошлись и начала светить луна!
Благодарю. Тысячекратно благодарю за преподанную разведывательную науку. Без подготовки, пусть и короткой, слиться с местностью мне было бы трудно, а так сугроб себе и сугроб, белый, холодный и безобидный.
Так, наверное, думал и пьяный немецкий солдат, копошившийся впереди. Откуда он тут взялся, не столь важно, а вот шуму наделал много. Шатаясь из стороны в сторону, он пустил в небо сигнальную ракету, задрал кверху голову, наблюдая за вспышкой, гнусаво рассмеялся, а после начал петь песенку, перелезая через проволоку. Зацепился, одежда стала рваться, песня сменилась руганью, что-то звякнуло и упало на снег, снова ругань…
В общем-то, этот ночной гуляка всем своим видом буквально просился в плен, куда и угодил. Взяли мы его быстро и без лишнего шума, чтобы затем вернуться с добычей к своим окопам с такой скоростью, что позавидовал бы и заяц-беляк.
Дальше начался форменный цирк. Взъерошенный и помятый немец стоит навытяжку, понимает, что он в плену, но еще не отрезвел. Зато хоть и со страшным акцентом, но лопочет по-русски и готов ответить на любой вопрос. А вопросы у Орлова имелись, и даже очень:
– Как же ты мог так напиться?
– Прюссикий сольдат ньйикогда нэ бывайт пьянь.
– Понятно… А как в окопах у себя зимуете?..
Немец опять затараторил и рассказал, что живут они в убежищах, забитых солдатами до отказа.
– Ну, должно быть, и едят вас там клопы, – решил съязвить Морозов.
– Не станешь же ты утверждать, что у вас их нет? – с запальчивостью и без малейшего акцента выпалил вдруг в ответ немец[18].
Под общий смех всей команды и пленного бестолковый допрос пришлось прервать до утра. А пока нам всем поступил приказ идти мыться в бане. Беспокойная ночь накануне Рождества продолжалась.
