Сергей Бусахин
Параллельные миры лифтёра Сорокина

Рассказ про любовь

– Привет, Каллистрат, что это ты в конце мая с лыжными палками разгуливаешь, или ты мне их на хранение принёс? Давай заходи быстрей, а то мой сосед может услышать нас и начнёт тебя уговаривать купить у него пистолет для самообороны. Тебе это надо?

– Не надо, – твёрдо сказал Сорокин, входя и поспешно закрывая за собой дверь. Потом, настороженно глядя на закрытую дверь в спальню, где в это время спала Катя, зашептал: – Только я тебя прошу, не называй ты меня по имени. Тебе, наверно, Васька проболтался. Я своё имя с детства ненавижу. Меня в деревне из-за него клистирной трубкой дразнили – я очень худой был в детстве – и «калом» называли, а это уже, сам понимаешь, ни в какие ворота не лезет.

– Извини, друг. Я не знал таких подробностей твоего трагического детства. Ладно, пошли на кухню кофейку попьём, а то ещё Катюху разбудим. Сегодня же суббота, она в этот день всегда отсыпается.

– Это не лыжные палки, – осторожно ставя их в угол и поглаживая, ласковым голосом проворковал Сорокин. – Они предназначены для шведской ходьбы. Я теперь всегда ею по утрам занимаюсь. Так она меня захватила, что уже месяц остановиться не могу, даже про Феодору Львовну стал забывать и, представь себе, ничего не могу с этим поделать, даже во сне снится, как я усваиваю сложнейшие приёмы этой ходьбы, прям фанатиком стал.

– И как же она на твоё фанатичное увлечение реагирует?

– Дуется, конечно, мол, мало ей внимания стал уделять. Собственно говоря, я поэтому к тебе и зашёл. Моя говорит: «Сходи к Сержу и возьми у него рассказы Чехова про любовь – для самообразования. Я, – говорит, – видела у него на книжной полке полное собрание сочинений Антона Павловича. Может, это тебе поможет вновь возбудиться и воспылать хоть какими-то чувствами ко мне, а то я с тобой обязательно разведусь, и дети без отца вырастут». Представляешь, что она мне – своему законному мужу – тайком высказывает, ну просто обескураживает меня!

– Почему Чехов её так заинтересовал? У нас много и других писателей имеется, например, Тургенев оригинально про любовь писал…

– Я тоже спросил её об этом, – перебил он меня, – а она, представляешь, что мне выдала? Чехов своими рассказами, говорит, пробудил у меня первое сексуальное чувство, а значит, и на тебя так же подействует. Видишь, какая тонкая и чувствительная натура у неё оказалась. Я уж хотел ей напомнить, что у меня это чувство далеко не первое, но потом передумал, а то начнёт выяснять, сколько их у меня было, – так ей всё и расскажи, как же, разбежался.

– Боюсь, что Чехов в данном случае плохой помощник, – удивился я высказыванию Феодоры Львовны. – У него самого-то с любовью не очень ладилось, и у творческих людей подобное встречается сплошь и рядом. Кроме всего прочего, в те времена любовь совсем другая была, и нам она не подходит, слишком много условностей тогда существовало, и потом, у Чехова очень мало по этому поводу написано.

– Что же мне делать? – разочарованно почесал затылок Сорокин. – Я не хочу терять Феодору Львовну – столько лет вместе, и детей жалко – два пацана у нас, и оба без футбола жить не могут. Ребята перспективные…

– Знаешь какая идея мне сейчас в голову пришла, – не дослушав его семейную хронику, перебил я его. – А не написать ли мне самому рассказ о современной любви, меня давно подмывает это сделать, и ты сможешь им отчитаться перед своей любвеобильной супругой. Что ты мне на это скажешь?

– Откровенно говоря, мне такой поворот событий больше подходит. Это будет убойной отговоркой для меня и не помешает мне продолжать совершенствоваться в неимоверно сложной шведской ходьбе, – после этих слов он с нескрываемой любовью посмотрел на лыжные палки.

Мы ещё какое-то время сидели на кухне, пили кофе, о чём-то говорили, но я плохо вникал в суть разговора, охваченный мыслью о любовном рассказе. Мне он представлялся почти сказкой со счастливым концом, но обязательно в каких-то необычных современных формах, чтобы душа читающего улетала в небеса. Непомерно высокой и почти идеальной должна была быть любовь в моём рассказе. Вскоре обрадованный и успокоившийся Сорокин ушёл «несовершенной шведской ходьбой» в Сокольнический парк. Я же, поглощённый новой темой, рассеянно смотрел в окно и обдумывал начало рассказа. Всякая чепуха лезла в голову, и, как я ни старался, ничего стоящего не приходило. Передо мной на тополиной ветке, чуть покачивающейся за окном, сидел воробей и, вертя головой, как мне показалось, насмешливо посматривал на меня то одним, то другим глазом, словно бы говоря: «Ну что, съел! Любовную сказку он захотел состряпать, да ещё идеальную, да ещё со счастливым концом! Хрен тебе. Не то нынче время. Лучше эсэмэски пиши со смайликами – это и есть твоя современная высокая любовь».

– Вот ты понимаешь, воробей, как трудно в наше время писать про высокую любовь, – заговорил я с ним, обрадовавшись внезапному собеседнику, – даже начать трудно: будто и не любил никогда и не страдал от иссушающего и томительного чувства. Одно дело любить наяву, и совсем другое всё мистическое величие любви выразить на бумаге. Опять же – душа: как она откликается на материальную любовь? Ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Может, для неё это является неизлечимой и гнетущей болезнью, и когда происходит плотская любовь, душа покидает тело и с содроганием смотрит со стороны на извивающиеся потные тела, которые сплелись в чувственной и сладостной истоме, но поделать она при этом ничего не может. Это выше её сил. Она только понимает, что подобная любовь – это только начало её развития, первая ступень – к дальнейшему и бесконечному совершенствованию. Кстати, сам-то ты, воробей, любил когда-нибудь по-настоящему, улетал в облака любовного экстаза и дальше – в космические дали, где твоя душа светилась от невыразимого и всепоглощающего чувства и небесного счастья, или только и знаешь что чирикать и за другими подглядывать?

Воробей перестал вертеть головой, замер, словно давая понять, что уловил мою мысль, глаза его затуманились, видимо, воробьиной любовью, и, томно чирикнув напоследок, он улетел, оставив после себя пустую, чуть качнувшуюся ветку «Словно символ завершения любви», – почему-то подумалось мне.

Внезапно с улицы послышались ритмичные удары – это старуха выходит на соседний балкон уже с самого начала весны и привычно возвещает мир о своём пробуждении ударами суковатой палки по железной балконной ограде. Она совершает это, можно сказать, ритуальное действие с каменным лицом и глядя в одну точку, словно отдаёт дань какому-то своему божеству, которому она беспрекословно подчиняется и которого видит только она одна. Мистическое действо продолжается несколько минут, после чего с чувством полностью исполненного долга старуха разворачивается и всё с тем же каменным выражением лица покидает балкон до следующего сеанса, который может начаться в любое время суток. Видимо, всё зависит от приказов невидимого божества.

«А ведь она была когда-то молодая, полная надежд и желаний, была влюблена и смеялась от счастья со своим возлюбленным, принимала в кровати различные сексуальные позы, ублажая неутомимого дружка, уверенная, что так будет всегда, – думаю я, жалея старуху-барабанщицу. – Но вот её настигли старость и одиночество, уничтожив все её представления о счастливой земной жизни и полностью изменив сознание, которое ввергло её в иной, параллельный мир, о котором не знает никто, кроме неё…»

– С кем это ты тут разговариваешь? – на кухню, прервав мои размышления, в цветастой ночнушке, сонно зевая и шаркая домашними тапочками со стоптанными задниками, вошла Катя.

– С добрым утром, Катюха! Это я сначала с твоим любимым Сорокиным разговаривал: он, пока ты спала, заходил, а потом – с воробьём, и над новым рассказом размышлял – про любовь, между прочим, хочу написать. Как раз по этому поводу Сорокин и зашёл с утра пораньше и заинтересовал меня этой темой. Вот я и решил не выдумывать рассказ целиком, а за основу взять нашу с тобой любовь – худо-бедно, а уж больше двух лет вместе прожили. Так, считаю, он более реально и современно будет выглядеть.

– Вот именно что «худо-бедно». Да ты про любовь-то писать не умеешь, – зевнула она, – и наверняка всех своих бывших кошёлок начнёшь вспоминать, а меня в эту очередь за ними сунешь, да ещё и дурой выставишь. Нет уж, лучше ничего про меня не пиши, а иначе я от тебя к Сорокину уйду. Он меня уже давно домогается.

– Ты что, ещё не проснулась? При чём здесь Сорокин? У него же гражданская жена имеется, если ты не забыла, Феодорой Львовной именуется, – приняв её радикальное высказывание за шутку, смеюсь я. – Она так в него вцепилась, что ни за что от себя не отпустит, и тогда ты с носом останешься.

– Пусть с носом, но таким образом я свой протест выражу против нашего совместного проживания и тем более – твоего идиотского рассказа.

– А если ты у меня писаной красавицей в этом, как ты говоришь, идиотском рассказе получишься и я тебя от неземной любви всё время на руках буду носить, даже в туалет, если захочешь…

– Вот я так и знала, что ты обязательно чего-нибудь отчебучишь, и я всё равно, даже будучи писаной красавицей, дурой буду выглядеть.

– Ну хорошо, в туалет не буду тебя носить, а куда можно? Ты вот что, Катюха, подумай и напиши мне на бумажке, куда тебя можно носить, и я в рассказе на этот список буду ориентироваться.

Катя сначала посмотрела на меня как на умалишённого, но всё же задумалась на какое-то время, а потом неуверенно произнесла:

– Может быть, я и соглашусь побыть в твоём рассказе, но чтобы у нас с тобой любовь в нём была, как у Ромео и Джульетты.

– Ничего себе заявочка! А ты, случайно, не забыла, что они оба с собой покончили, и нам в конце рассказа тоже, по твоей милости, придётся на тот свет отправиться раньше времени? А я ещё в своём рассказе пожить хочу.

– Я так и знала, что ты меня не любишь, раз даже в рассказе ради меня умереть не можешь!

– Да, не могу, и я честно тебе об этом заявляю, а вот ты сама-то в рассказе ради меня умереть сможешь?

– Ещё чего! – возмутилась Катя. – Я же девушка! И ради мужика погибать не собираюсь. Ишь чего захотел! В общем, не пиши про нашу любовь, иначе я с тобой разговаривать не буду и всего остального от меня не получишь, – и, капризно надув губы, отправилась в ванную комнату приводить себя в порядок.

На следующее утро воскресенья, когда Катя, как всегда, спала до упора, я сел за письменный стол и открыл тетрадь. Дух противоречия меня стал подначивать: «Ты не слушай капризную Катьку и всё же попробуй написать про вашу любовь, а ей ничего не говори. Писатель должен быть абсолютно свободен, и от любви – тоже, а как иначе? Он, как первопроходец, прокладывает путь, который может кому-то и не нравиться, а он на это должен только снисходительно улыбаться и продолжать двигаться к намеченной цели». Но как это возможно – быть свободным от любви и одновременно писать про неё? Что-то тут не складывается. Парадокс! С другой стороны, поглощённый любовью к своей женщине писатель, растворяясь в этой любви, можно сказать, без остатка, теряет себя как личность и перестаёт здраво мыслить, а порой и мыслить-то не может – мозги полностью отключаются.

Вечером мы сидели за столиком в любимом кафе, расположенном недалеко от нашего дома на Русаковской улице. Играла тихая музыка, Катя не спеша пила через зелёную пластиковую трубочку свой любимый оранжевый морковный сок «для улучшения цвета лица», а я ничего себе не улучшал, продолжая размышлять над любовным рассказом, пил пиво и невольно смотрел на её лицо, пытаясь уловить в нём хотя бы малейшее изменение в цвете.

– Что ты на меня смотришь, как дурак какой-то? – возмущённо, отрываясь от своего оранжевого «лекарства», говорит она мне. – Неужели ты не понимаешь, что смущаешь меня, даже перед людьми неудобно. Никто не ведёт себя так глупо, как ты.

– Я люблю тебя, а они – нет, поэтому и не могу оторваться от твоего лица, испытывая при этом странную эйфорию, даже мурашки по телу бегут от восторга, а заодно надеюсь уловить хоть малейшие изменения в цвете, но пока ничего такого не происходит.

– Нет, ты определённо с катушек съезжаешь и начинаешь уже издеваться надо мной! – лицо её мгновенно покраснело. Она шваркнула трубочку в недопитый стакан (я даже залюбовался сочетанием зелёного и оранжевого цветов и подумал, что попробую в какой-нибудь картине воспроизвести подобное сочетание красок). – Ты меня уже достал своими глупыми шуточками! Весь кайф мой разрушил! Не жди меня сегодня. Я у подруги переночую, – и, нервно схватив сумку, стремительно, под умиротворяющую джазовую музыку, выскочила из помещения в ночную темноту. Я бросился за ней, пытаясь извиниться неизвестно за что, но она, не слушая меня, остановила такси и укатила к своей подруге.

Я так разнервничался, что полночи не мог заснуть: пробовал писать рассказ про нашу с Катей любовь, но всё было бесполезно, выходил на балкон любоваться луной и мигающими звёздами, сидел на кухне, пил чай и бездумно смотрел в окно на пустынную улицу Гастелло, освещённую лунным светом и жёлтыми уличными фонарями, этот эффект создавал такую ирреальную и мистическую картину, что я на некоторое время забывал обо всём на свете и про Катю тоже. Наконец глаза сами собой закрылись, я положил отяжелевшую голову на кухонный стол (как на плаху – мелькнула мысль) и провалился в тревожный, наполненный какими-то ужасами сон…

Происшествие в парке

Разбудил меня не сильный, но настойчивый стук в дверь. Сначала я подумал, что это вернулась успокоившаяся Катя, но тут же вспомнил, что она бы позвонила в дверной звонок, а так, по деревенской привычке, может стучать только Сорокин. Открываю дверь – и точно: он, но какой-то странный, с потусторонним взглядом, словно не в себе. Мы прошли на кухню. Несколько минут он сидел с отрешённым видом, будто собирался с мыслями, пытаясь осознать нечто из ряда вон выходящее, чему и не сразу найдёшь объяснение. Я в это время готовил кофе и, чувствуя, что он желает сообщить мне что-то очень важное, тоже молчал, не пытаясь его разговорить и нарушить ход его мыслей.

– Ты мне не поверишь, если я тебе сейчас расскажу о том, что вчера со мной случилось в парке, – наконец прервал он молчание. – Я и сам до сих пор этого до конца не осознал, – и он снова впал в какую-то прострацию.

– Ну давай рожай уже. Что ты резину тянешь. Такое впечатление, что ты чёрта с рогами встретил, и он лягнул тебя своим копытом, или хуже того – Феодора Львовна всё-таки исполнила свою угрозу и сбежала к любовнику.

– Катя дома или уже на работу ушла? – почему-то поинтересовался заторможенный Сорокин, совершенно не отреагировав на мои предположения.

– Какая работа? Она вчера прямо из кафе к своей подруге от меня рванула и эту ночь дома не ночевала. И сейчас, наверное, у неё – на меня жалуется.

Минут через десять мы пили кофе и Сорокин в лицах и красках, как это умеет делать только он один, рассказал мне фантастическую историю, которая приключилась с ним в парке «Сокольники» на Пятом лучевом просеке во время его тренировки по шведской ходьбе.

– Я, когда вчера от тебя ушёл на тренировку по шведской ходьбе, был сказочно доволен, что мне не придётся штудировать нашего великого Чехова и у меня будет железобетонная отговорка перед супругой – твой рассказ. Кстати, ты начал его писать?

– Пытаюсь, но пока ничего путного не выходит. У меня всегда начало со скрипом идёт, а потом постепенно темп возрастает.

– Ну и хорошо. Пока ты его будешь сочинять – желательно подольше, – я буду тренироваться. Так вот, иду себе шведской ходьбой к парку. Солнце светит, птицы верещат, короче, настроение весеннее. В парке народу ещё мало. Я решил пройтись по Пятому лучевому просеку до Яузы. В этой замысловатой иностранной ходьбе обязательно надо следить за дыханием и правильной работой мышц всего тела, иначе можно здорово навредить себе и даже на тот свет отправиться. Видишь, какая сложная эта ходьба: когда нормально ходишь, как мы, русские, ну ты понимаешь меня, обычным шагом – вреда никакого нет, но стоит только перейти на шведскую ходьбу – сразу вред появляется, если не будешь соблюдать определённых правил… Но это чисто профессиональный вопрос и к происшествию отношения не имеет… Хотя как по смотреть. Так вот, иду себе, наслаждаюсь природой, кстати, почему-то вспомнил, как ты мне говорил, что этот просек Левитан писал, когда ещё у Саврасова учился в художественном училище…

– Можешь эту картину нашего великого пейзажиста в Третьяковке увидеть, – перебил я его, – у него там ещё барышня изображена, такое впечатление, словно она там из ниоткуда появилась и сейчас же исчезнет.

– Вот видишь, что там происходит, наверное, и Левитану в этом странном месте на орехи досталось. Короче, двигаюсь я по этому просеку в радостной истоме, настроение – лучше не бывает. Вдруг, ни с того ни с сего, у меня перед глазами всё поплыло и как-то стало искажаться, словно под водой оказался, и я уже вроде не в Сокольниках нахожусь, а шагаю без палок обыкновенным шагом по берегу моря, в каком-то странном одеянии, в руках у меня ржавая сабля, а за поясом два старинных кремнёвых пистолета, а на ногах старинные ботинки с медными пряжками – на солнце поблёскивают. Куда иду и зачем – непонятно. Вдруг, откуда ни возьмись, впереди, метрах в двадцати от меня, просто из воздуха появляется небольшого роста и злодейского вида человек – весь в чёрном, на голове шляпа с высокой тульей – тоже чёрная и со страусовым пером, – он размахивает шпагой и несётся во всю прыть на меня и при этом орёт как ненормальный: «Защищайся, прелюбодей! Я тебе покажу, как чужих жён соблазнять!» Я сразу понял, что он меня принял за кого-то другого, но одного взгляда на эту зверскую рожу было достаточно, чтобы понять: все мои оправдания будут бесполезны и со свистом пролетят мимо его ушей. Хорошо, там кусты поблизости были. Я даже раздумывать не стал – прыг в них, а потом – по лесу, не разбирая дороги, продирался через какие-то заросли с болтающимися повсюду лианами, пока совсем не обессилил. Остановился, еле дышу. Прислушался, погони вроде не слышу. Только я сел на землю, чтобы отдохнуть и отдышаться, даже не на саму землю, а на опавшую листву – там всё завалено старой опавшей и прелой листвой, не убирает никто, но запах приятный, пряный какой-то запах, надо сказать. Тут опять всё перед глазами словно завибрировало, и я уже лежу на земле в парке Сокольники, мне лицо лижет собака, рядом стоит молодая мамаша и по телефону болтает, на своего сыночка – ноль внимания, а он в это время, высунув от усердия язык, детской лопаткой забрасывает меня прошлогодней дурно пахнущей листвой и говорит: «Дядя мёртвый, а значит его надо обязательно закопать». Представляешь, воспитание какое – с ума можно сойти? Я сначала не врубился в происходящее и как заору: «Живой я! Живой!» Мамаша, видимо, сама перепугалась, обругала меня «алкашом конченым», схватила пацана-могильщика и убежала, а собака чуть отскочила в сторону, сидит и смотрит на меня какими-то печальными человеческими глазами. Я поднялся – совершенно одуревший, ничего понять не могу: как я в таком непрезентабельном виде оказался и что это за странное видение мне явилось. Постоял немного, огляделся, вокруг – никого, и спросить не у кого, что, собственно говоря, произошло со мной, только одна собаченция никуда не уходит и всё так же печально на меня смотрит. При этом я чувствую неимоверную усталость и словно запыхался: ощущение было такое, будто я действительно долго бежал и совсем обессилил. Решил, что это случилось из-за моих неправильных движений или дыхание сбилось, а скорее всего, просто перетренировался, поэтому надо небольшой перерыв в тренировках произвести, чтобы разобраться, что я не так делаю в этой сложной ходьбе, раз такой явный вред от неё получаю. Едва живой поплёлся домой, а собака, представляешь, за мной увязалась. Думаю: «А ведь спасла меня, божья тварь, с того света, можно сказать, вытащила. Надо отблагодарить доброе создание, если не отстанет от меня, дома накормлю её». Так до Боброва переулка и шла за мной. Я был поражён: «Божий промысел!», – и оставил её у себя. Моя-то окрысилась поначалу, но, когда я ей рассказал, что со мной произошло, а собака, по сути, моей спасительницей оказалась, – успокоилась. Ну а уж когда я собаку искупал, в ванной отмыл её от грязи, она такой симпатичной стала, что моя просто влюбилась в неё: назвала её «Эмчеэска» и сейчас гуляет с ней на Чистых прудах.

– Что за странное имя Феодора Львовна придумала? – удивился я. – Напоминает «Службу спасения».

– Угадал. Она мне так и объяснила. Говорит: «Она же тебя спасла и поэтому вполне достойна этого имени». Я её поддержал.

– А насчёт этого происшествия, думаю, ты слишком переусердствовал в этой загадочной иностранной ходьбе. Организм просто не выдержал такой нагрузки, раз ты в такой глубокий обморок свалился. Но я ни разу не слышал, чтобы в обмороке людям какие-то видения являлись, а у тебя видение настолько ярким и живым оказалось, да ещё и с запахом прелой листвы, словно это наяву с тобой произошло. Странно всё это – из ряда вон… Но, судя по твоему описанию, ты в тропиках оказался…

– В том-то и дело, – взволновано перебил меня Сорокин. – Сам ничего понять не могу: в тропиках я никогда не был – в средней полосе России вся моя жизнь проходила. Феодора Львовна запретила мне об этом распространяться, а то, говорит, тебя за умалишённого могут принять и с работы уволить. Я тебе, Серёга, как другу рассказал и очень прошу: ты об этом чудном происшествии даже Василию не говори. Ты же знаешь, что мы с ним в одном доме живём, можно сказать, подъездами соседствуем, вдруг ещё ляпнет по пьянке кому-нибудь. Можешь представить, какому остракизму меня могут подвергнуть жители дома, а я ведь там прижился и покидать насиженное место у меня нет никакого желания.

После ухода моего друга меня внезапно разобрало любопытство и захотелось побывать на этой мистической аллее, тем более что когда-то её писал Левитан. Столько раз я ходил по ней с Васей на этюды к Яузе, но ничего странного и необычного с нами не происходило. Заодно решил таким образом скрасить одиночество и поделать этюды на Яузе. Шагая по аллее с этюдником через плечо, я был абсолютно спокоен, считая, что Сорокин просто не рассчитал свои силы и от перенапряжения упал в обморок. Даже ясная и солнечная погода своей безмятежностью и тишиной, нарушаемой только щебетанием птиц, подтверждала мои уверенность и спокойствие… Сначала я даже не понял, что со мной происходит: постепенно, каким-то незаметным переходом, один ландшафт сменился другим, так иногда акварельные краски плавно перетекают одна в другую, создавая изысканные воздушные сочетания между собой. Через несколько секунд я уже находился на морском пляже, состоящем из ослепительно белого песка, а по нему задумчиво брёл Сорокин: на голове у него была треуголка, а прямо на пижаму в красную полоску был надет зелёный камзол с рядом тусклых медных пуговиц, подпоясанный широким кожаным поясом с заткнутыми за него кремнёвыми пистолетами, в руке он держал ржавую абордажную саблю, а на его ногах были старинные ботинки с позеленевшими металлическими пряжками вместо современных шнурков.

– Сорокин, что происходит? Я ничего не понимаю! Где мы находимся? – удивлённо кричу ему.

Но он словно не слышал меня и даже не оглянулся, продолжая двигаться дальше. Только я попытался сделать первый шаг, чтобы догнать его, как внезапно всё преобразилось и я обнаружил себя как ни в чём не бывало спокойно идущим всё по той же аллее. Остановившись, я испуганно стал озираться по сторонам, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь изменения в парковом ландшафте, но, как ни вглядывался, ничего нового и необычного не заметил. «Видимо, после рассказа Сорокина воображение разыгралось, – подумал я, – а может, на этом лучевом просеке портал в иной мир открывается, и Левитан, зная об этом, изобразил его на своей картине в виде идущей девушки, оставил таким образом неразгаданную тайну для потомков? Решил всё же дойти до Яузы и после этюдов обязательно вернуться тем же путём, чтобы узнать, картинка на этом месте изменится или нет. Может, мне снова удастся пройти через портал, и я смогу ещё что-нибудь необычное там разглядеть. При этом мне даже в голову не пришло, что я могу в этом ином мире остаться навсегда, если портал вдруг закроется за мной. Но ничего не изменилось, и я без приключений добрался до своего дома. Открыв входную дверь, сразу понял, что Катя в квартире: из кухни доносились звуки передвигаемой посуды и умопомрачительные запахи готовящейся еды.

– Катюха! Ты, оказывается, уже дома! А я, видишь, пока тебя не было, на этюды решил сходить. Как там твоя подруга поживает? – делано бодрым голосом обратился я к ней, входя на кухню.

– Да уж получше, чем мы с тобой. У неё муж бизнесом занимается – всего-то автомобильными колёсами торгует, а недавно из отпуска вернулись, в Египте неделю отдыхали. Иди мой руки, сейчас ужинать будем.

Почувствовав её миролюбивый тон, я уж было решил рассказать о том, что со мной произошло в парке, но, вспомнив предупреждение Сорокина, промолчал.

– Кать, ты меня извини за вчерашнее, – когда мы уже сидели за столом, произнёс я виновато, – я же не со зла это сказал – в шутку. Согласен – шутка получилась дурацкая, но ты так бурно отреагировала, что я и оправдаться не успел.

– Да ладно, проехали, я больше не на тебя обиделась, а на наше убогое жизненное однообразное прозябание, вернее – на своё. Ты-то как раз живёшь интересно, а у меня какая-то пустота внутри образовалась. Я тебе как-то говорила, какие у меня творческие родители. Я и к тебе-то поэтому прилепилась, ты мне их напомнил, думала, что и со мной, глядя на всех вас, что-то подобное произойдёт, но время проходит, а у меня никакого увлечения так и не появилось, словно я полная бездарность. Пустышка.

– Ты так рассуждаешь, как будто в бальзаковском возрасте находишься. Я же тебе как-то говорил, что далеко не все люди с молодости узнают о своих дарованиях. У большинства – это довольно мучительный процесс и растягивается на многие годы, причём и проходит неравномерно: успех может сменяться полным крахом и наоборот. Потом, говоря метафорично, опять солнце восходит. Если ты это понимаешь, то просто ждёшь своего sunrise – солнечного восхода – вот и всё.

– Это только теория, а на практике так не получается. Вон смотри, сколько бомжей на площади трёх вокзалов ошивается. Многие просто человеческий образ теряют, заболевают и погибают, так и не дождавшись твоего sunrise.

– Ты считаешь, что рядом со мной ты всё время несчастна?

– Да я не это хотела сказать, но скрывать от тебя не стану: ждать годами, как ты говоришь, «восхода солнца» я не хочу, и если мне встретится подходящий богатый мужчина, который не на руках меня будет носить, – тут она насмешливо взглянула на меня, – а создаст мне такой жизненный комфорт, который я хочу, то…

Катя замолчала и отрешённо уставилась в тёмное окно, за которым под весенним дождём и ветром одиноко раскачивалась тополиная ветка.

– Что значит «то»? Ты уж договаривай… Хотя не надо. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Многие, по своей слабости, живут в мире иллюзий, и ты одна из них. Я не собственник и не собираюсь присваивать себе чужую жизнь, а тем более твою, и объясняется это очень просто: я тебя люблю и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, а вот ты со мной живёшь в силу сложившихся обстоятельств. Я для тебя только трансфер – промежуточный отрезок твоей жизни. Можешь ругаться, психовать, бросать зелёные трубочки в оранжевый сок, но сейчас я сказал тебе всё без всяких шуток.

– Я не буду психовать, Серёжа, но и я тебе тоже всё без шуток сказала.