Сергей Бусахин
Мыс Доброй Надежды

По пути к мысу Доброй Надежды

Качаться на волнах иногда довольно приятное развлечение, но, когда это длится день за днём, неделя за неделей, да ещё, ко всему прочему, волнение не ослабевает, а постепенно усиливается, тут уж – «пардоньте» – ничего приятного. Идём на юг – в «ревущие сороковые» широты, чтобы, обогнув Африку и пройдя мыс Доброй Надежды, оказаться в юго-восточной части Атлантического океана, где нам предстоит провести несколько месяцев научных исследований. В южном полушарии сейчас зима, и в это время в районе сорокового градуса южной широты особенно свирепствуют циклоны, ураганы и многометровые волны. Наше судно даже при волнении в четыре балла ведёт себя как «ванька-встанька». Представляю, что с ним будет происходить, когда начнутся девятибалльные штормы – просто страшно подумать!

Мы движемся к югу, и заснеженный материк Антарктида всё больше даёт о себе знать: с каждым днём становится всё холоднее и ветренее, но если укрыться от пронзительных дуновений, то всё ещё можно загорать и даже обгореть под горячими солнечными лучами, – что некоторые солнцелюбивые научные работники, насладившись чтением очередного детектива, и проделывают, часами лёжа на ботдеке или пеленгаторной палубе. Вечером, когда солнце садится на западе, то, глядя на восток, можно наблюдать необыкновенно красочный восход луны. Как-то после ужина мы стояли на палубе и, увлечённые беседой, не заметили заход солнца; спустились сумерки, и на западе осталась белёсая, с оттенками жёлтого и розового цветов, полоска заката, напоминавшая об ушедшем дне. Случайно оглянувшись на восток, я увидел поразившее меня оранжевое полусферическое сияние над горизонтом. В первое мгновение я подумал, что это плывёт какой-то огромный корабль, освещённый мириадами разноцветных огней, и уж было хотел сказать об этом своим собеседникам, которые, увлечённые разговором о женщинах (о чём ещё могут говорить мужики, находясь месяцами в открытом океане?), ничего не замечали вокруг. Но вдруг понял, что это не что иное, как начало восхода луны: оранжевый сияющий диск ночного небесного светила медленно поднимался из воды, расчерченный горизонтальными тёмными полосками облаков. Раньше я ничего подобного не видел. Это необычайное по красоте зрелище вызвало у меня такую бурю эмоций, что я уже не мог сдерживаться и, не помня себя от внезапно охватившего меня восторга, закричал, указывая чрезвычайно увлечённым женским вопросом словоохотливым друзьям на эту небесную фантасмагорию.

– Да, – отстранённо сказал кто-то, даже не повернув головы.

– Ничего особенного, – откликнулся другой равнодушно, бросив мимолётный взгляд на сказочное небесное действо, и продолжил прерванный разговор.

Я уже их не слушал, а бросился в свою ихтиологическую лабораторию, благо, что её дверь выходила на главную палубу, и, схватив этюдник, выбежал под фонарь, освещавший палубу своим тусклым жёлтым светом, и принялся лихорадочно, трясущейся от возбуждения рукой писать этюд. Луна медленно, но упорно ползла всё выше, и её насыщенный оранжевый цвет с каждой секундой становился всё бледнее; тёмный кобальт неба – высветлялся, а на почти чёрном ультрамарине океана появлялась банальная колеблющаяся серебристая дорожка. Первоначальный эффект, который привёл меня в такой судорожный восторг и заставил схватиться за кисть, постепенно исчезал, и, уже почти по памяти, пытаясь мысленно удержать его в своём воображении, я продолжал неистово наносить краски на небольшую картонку до тех пор, пока не осознал, что пора заканчивать, и если продолжать дальше в том же духе, то всё можно испортить, – на то он и этюд, в котором главное – это схватить основное от увиденного.

Писать этюды живописцу просто необходимо, так как это не только позволяет в скоростном режиме запечатлеть некий эффект природы и в какой-то степени поставить руку начинающему художнику, но самое главное – это его назначение – идея, которая будит воображение художника и помогает ему в дальнейшем воплощать задуманное на большом холсте в тишине и полном уединении в своей мастерской. Классика жанра, как говорится. Так работали мастера пейзажа в прошлые времена, и у них есть чему поучиться современному пейзажисту. К этому времени луна поднялась довольно высоко. За бортом, шелестя и пенясь, перекатывались серебристые волны, и судно, ровно тарахтя двигателем, равнодушно и настойчиво двигалось к намеченной цели.

Проходим тридцать третий градус южной широты. Волнение около семи баллов – мотает наше валкое судно из стороны в сторону так, что передвигаться по нему, не держась за поручни или переборки, просто невозможно. Неистовые холодные волны с грохотом разбиваются о борт, иногда перекатываясь через всю палубу. До Антарктиды рукой подать, и с каждым днём усиливается качка и ощущается студёное дыхание этого, покрытого километровым слоем льда, самого южного континента. Яркое, но уже не греющее солнце едва пробивается сквозь слоистые облака, любители загара попрятались в каюты и лаборатории, а впереди нас уже подстерегает сизая пелена очередного безжалостного и яростного циклона. Альбатросы – могучие птицы, с размахом крыльев чуть ли не в три метра, спокойно парят над беснующейся морской стихией. Иногда одна из птиц опускается так низко, что порой, кончиком крыла взрезая пенистую вершину волны, полностью скрывается за её гребнем, и, когда ты уже начинаешь думать, что её поглотила морская пучина, она вдруг появляется и мгновенно взмывает ввысь и, как ни в чём не бывало, продолжает свой горделивый полёт. Тут же стремглав носятся тёмно-коричневые с белыми пятнами чайки – капские голуби, напоминая нам, что недалеко от нас Капский полуостров, а следовательно – легендарный мыс Доброй Надежды. Океан дыбится, пенится, и освещённая внезапно появившимся из-за свинцовых туч солнцем вода кажется маслянистой и бесконечно меняющей свой цвет: то ультрамариновая, то синий кобальт, то изумрудная, переходящая в сине-зелёный цвет с фиолетовым отливом. Это настолько прекрасное и впечатляющее зрелище, что, несмотря на пронизывающий студёный ветер, я стою на палубе и, словно заворожённый, не могу оторваться от этой изменчивой и абсолютно новой для меня красоты.

На тридцать седьмом градусе южной широты мы удирали от злобного циклона, который настырно гнался за нами по пятам, пытаясь обрушить на нас всю свою сокрушительную мощь и таким безжалостным и выразительным способом показать, кто здесь хозяин. И в это драматическое время вдруг приходит радиограмма от начальства, в которой требуют, чтобы мы в столь коварном и непредсказуемом районе на всякий случай поработали пелагическим тралом, даже при отсутствии записей косяков рыб, так как траления здесь ещё ни разу не проводились и, глядишь, на наше счастье, обнаружится что-нибудь новое и интересное для науки. Наше судно находилось за двухсотмильной зоной Южно-Африканской Республики, рядом с банкой Агульяс, почти напротив мыса Игольный. Первый же пелагический трал принёс мизерный улов: десяток масленой рыбы, небольшого ската, которого пожалели и живого, сразу же после определения вида, выпустили в его родную стихию, а остальное – растекающиеся полупрозрачные оболочники, которыми заинтересовался, оторвавшись от бесконечного чтения детективов, планктонолог Федя. Ничего другого и не ждали. Сама-то идея, может быть, и любопытная, но сейчас в южном полушарии зима, а следовательно – сезон циклонов, и при волнении океана от семи баллов и выше, что являлось здесь почти постоянным явлением, траления попросту невозможны.

По усиливающемуся ветру и более высоким волнам начинаем понимать, что, видимо, от очередного циклона нам не уйти, но как заведённые, по требованию очнувшегося начальника рейса, начинаем делать станции по горизонтам – до 500 метров глубины через каждые 60 миль, и периодически и, как правило, безуспешно опускать в морскую пучину пелагические тралы.

Небо постоянно затянуто пепельно-розоватыми облаками, а у горизонта – бледно-жёлтые узкие просветы, через которые пробиваются лучи солнца, оставляя на иссиня-чёрной поверхности воды ослепительные белые пятна света. В это время волны уже так велики, что наше судно словно уменьшается в размерах и, находясь в полной власти морской стихии, подхваченное мощным водяным потоком из какой-то немыслимой глубины, устремляется в тёмные небеса и, коснувшись мачтами облаков, тут же, словно в преисподнюю, проваливается вниз, чтобы через несколько секунд снова оказаться под облаками. Ветер срывает верхушки волн, рассеивает их, и бесчисленное число холодных солёных брызг летят в мою физиономию, из-за свойственной мне от природы любознательности высунувшуюся в иллюминатор, чтобы непременно посмотреть и ощутить в живую разбушевавшуюся стихию. И в таком неустойчивом и непредсказуемом положении мы находимся уже несколько дней. Всё, что можно, крепим по-штормовому, но, несмотря на все наши усилия, обязательно что-то с грохотом летит на пол и разбивается вдребезги, дверцы шкафов распахиваются и с периодичностью метронома начинают неистово лупить по переборкам, которые, в свою очередь, беспрерывно скрипят и потрескивают, и, словно им вторя, по плиточному полу лаборатории, дополняя звуковую какофонию, туда-сюда катаются с мелодичным звоном пустые бутылки и банки; некоторые ящики из столов выдвигаются, а есть и такие, что с лёгкостью выпадают из своих ячеек и вместе с «музыкальными» бутылками и банками совершают замысловатые передвижения, усиливая и внося свою краску в общую звуковую гамму. В каютах тоже что-то происходит, но там, благодаря их миниатюрности, бывает проще устранить внезапные падения предметов и, если продолжать музыкальную тему, то здесь она в основном выражается нудным потрескиванием коек и душераздирающим скрипом переборок, а иногда испуганными или забавными выкриками обитателей кают. Вот что значит оказаться в легендарных «ревущих сороковых» широтах. Сразу вспоминаешь морскую поговорку: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился».

Старпом, на которого, видимо, подобная стихия абсолютно не действует, не ведая того, снова по спикеру повеселил экипаж, но в этот раз не патриотическими стихами, а лирической поэмой под названием «Письмо к любимой из далёкого Заполярья» – это он сам так её озаглавил перед чтением. Уже само слово «Заполярье» насторожило слушателей и заставило оторваться от каких бы то ни было дел, кроме, пожалуй, нашего начальника рейса, который привычно с головой ушёл в свои расчёты и ничего другого знать не желал. Я даже в какой-то степени стал уважать его за столь необыкновенное подвижничество, но и, глядя на него, ещё сильнее утвердился в мысли: настоящим учёным мне не быть никогда. Признаться, меня это не очень-то и расстраивало, так как живопись всё больше и больше захватывала меня в свои сети, и если раньше я даже не помышлял об этом, то теперь почти окончательно утвердился в этой мысли, всё чаще подумывая: а не поменять ли мне образ жизни в пользу живописи, и не служить, как говорится, «двум господам»… После своих завываний старпом долго оправдывался, что это произведение ещё «сырое», и он его «окончательно отполирует на берегу, а сейчас он отдаёт свой первоначальный вариант на суд слушателей и потом с удовольствием выслушает все замечания, «если, конечно, они будут по существу». Я же приведу здесь только несколько первых строк, которые успел судорожно записать, ибо потом стал хохотать как ненормальный, и в таком состоянии я уже ничего с собой поделать не мог.

 

Здравствуй, любимая Ганка!

Когда я из рейса вернуся,
Мы с тобой в ресторане закажем гуся.
Будем под гуся шампанское выпивать,
А потом у моря в обнимку гулять.
Я наведаюсь к тебе налегке.
 
 
Мы приляжем на тёплом песке.
Я буду тебе при луне свои стихи читать
И с суровой моряцкой страстью тебя целовать.
А потом голые по лунной дорожке поплывём,
И звёзды на нас будут падать дождём…
 

К сожалению, как он оказался в «Заполярье», я, по известной причине, прослушал, но старпом сам после прочтения поэмы признался, что слово «Заполярье» (в котором он никогда не был, так как у него, родившегося на юге нашей страны, оказывается, страшная аллергия на северный сырой холод, выражающаяся опуханием и покрыванием лица красной сыпью) пришло ему на ум исключительно из романтических чувств, да и больно уж хорошо рифмовалось с последующими словами.

Так что и в «ревущих сороковых» творческий пыл нашего пиита не ослабевает, наоборот, проявляет ещё большую фантазию и даже начинает блистать новыми гранями поэтического дара.

За мысом Доброй Надежды

А свою мечту – мыс Доброй Надежды – я, к сожалению, не увидел, мало того, что мы от него находились за пределами двухсотмильной экономической зоны, так ещё и ночью мимо прошли и, спустившись до тридцать девятого градуса южной широты, повернули на северо-запад – в сторону Атлантического океана. По календарю – середина августа, а холодина – жуткий. Если даже и покажется на час-другой солнце, то внезапно налетает новый пронизывающий насквозь шквал студёного ветра, серые облака с невероятной быстротой затягивают небо, и сутки напролёт будет нудно лить холодный дождь. Хорошо ещё, что океан в этом месте немного успокоился и незначительное волнение – в три балла – позволяет нам периодически тралить в пелагиали и делать гидрологические станции. Но пелагические тралы приносят за час траления всего с десяток личинок угря, камбалы и каракатиц – вот и весь улов. Одно развлечение, не считая, конечно, периодических выступлений нашего корабельного пиита, – нас всё это время сопровождают разномастные альбатросы и капские голуби: стремительно планируя над водой, они словно соревнуются между собой, показывая своё мастерство на ловкость и быстроту полёта. Поневоле залюбуешься этими стремительными и красивыми птицами. Других живых существ в юго-восточной части Атлантики, где мы собираемся проводить исследования, я пока не видел.

Медленно – с тралениями и гидрологическими разрезами – плывём на юг вдоль западного побережья Южно-Африканской Республики, но берега не видно, так как продолжаем находиться за пределами двухсотмильной экономической зоны этого государства, что составляет приблизительно 370 километров от береговой полосы. Эти прибрежные экономические зоны были введены в 1972 году третьей Международной конференцией по международному праву и теперь являются суверенными территориями всех морских государств, поэтому заниматься исследованиями или ловить рыбу в этих зонах можно только с разрешения правительств этих государств. Разрешения на работу в территориальных водах ЮАР у нас не было, только на шельфе Намибии, куда мы и направлялись.

Волнение не больше четырёх баллов, и с каждым днём погода улучшается: небо проясняется, стихает ветер, становится всё теплее. Если так пойдёт и дальше, то скоро переоденемся в судовую летнюю форму одежды: хлопчатобумажные серые куртки с короткими рукавами и шорты из того же материала, но при поднятии трала, соблюдая технику безопасности, мы дополняли её пластиковыми касками и кирзовыми сапогами. Последние средства защиты были действительно необходимы: мало ли что может оказаться в трале, например, крайне ядовитые морские змеи или рыба-крылатка с не менее ядовитыми шипами, с которой мне пришлось встретиться в одной из экспедиций и на себе испытать ужасное действие этих шипов (боль была такая, что казалось, будто жилы из тебя вытаскивают). Кроме того, приходилось порой залезать в середину улова, чтобы добыть интересующий тебя экземпляр рыбы или иного необычного морского существа. Если прозеваешь, то уже больше не увидишь его, так как после нашего осмотра и отбора необходимого количества для анализа или фиксации рыб весь улов сливается в трюм морозильного рыборазделочного цеха, откуда «нестандартная продукция», как правило, летит за борт. Наконец-то пелагические тралы начинают приносить десятки незнакомых мне видов рыб, и большую часть дня я и Каролина тратим на их определение. Времени на живопись почти не остаётся. Мне досадно, но тут уж ничего не поделаешь, приходится сдерживать всё более и более овладевающие мной творческие порывы и впрягаться в основную работу. В такие минуты я с ностальгическим чувством вспоминал московскую изостудию на улице Правды, находившуюся в ДК им. Валерия Чкалова, которую периодически, с каким-то внутренним трепетом и восторгом, посещал после работы вечером, занимаясь там рисунком и живописью, а по субботам и воскресеньям вместе с другими студийцами весёлой и шумной ватагой садились в электричку и с этюдниками ехали за город писать с натуры подмосковную природу. Эти невероятные по своей чистоте и радости воспоминания так и останутся в моей памяти навсегда.

Однажды вечером, когда проходила часовая гидрологическая станция и Федя в свете фонаря то и дело опускал за борт планктонную сеть, я вышел на палубу и, наклонившись над водой, заметил в её освещённом участке множество мельтешащих кальмаров. Всякий раз, как только Федина сеть плюхалась в воду, кальмары пугались и стремительно расплывались в разные стороны, чтобы через несколько секунд, привлечённые светом, вернуться назад. Несколько матросов не упустили такую соблазнительную возможность и уже вовсю ловили любопытных кальмаров на «джегера» или, как некоторые называли их, – кальмарницы – ярко-красные эллипсовидные пластмассовые цилиндрики около пяти сантиметров в длину, а на конце у них – по периметру – два ряда стальных острых крючков. Матросы бросали привязанные к толстой леске «джегера» в воду, кальмар хватал мнимую добычу своими щупальцами, и его тут же поднимали наверх, в этот момент брызги при сокращении его мантии разлетались во все стороны. С трудом отодрав кальмара от орудия лова, бросали на палубу, при этом он издавал странные звуки, напоминающие человеческое чихание, и выпускал тёмно-коричневую краску. К удачливым кальмароловам присоединился и наш бентосник Илья Архипенко – полный черноволосый, вечно улыбающийся парень. Он стоял, склонившись за борт, и, поблёскивая очками, внимательно вглядывался близорукими глазами в некое мелькание теней в освещённой воде и наугад бросал «джегер», но у него, видимо, из-за плохого зрения ничего не получалось. Тогда я притащил палку; мы привязали к ней леску с «джегером», и дело пошло веселее: за тридцать минут поймали восемь кальмаров, правда, трое из них в последний момент, видимо, догадавшись, что им грозит, разжали свои крепкие объятья и плюхнулись в родную водную стихию.

Когда начинаешь отдирать кальмара от «джегера», он так крепко обхватывает руку своими щупальцами, что на ней остаются красные пятна от присосок, и в то же время он пытается своим чёрным клювом вцепиться в твои пальцы. Не такое это простое дело – ловить кальмаров. Здесь тоже нужна определённая сноровка…

Станция закончилась, и наш улов составил пять этих головоногих моллюсков. В бентосной лаборатории Илья их тщательно измерил – в среднем около 50 сантиметров – и, определив их видовую принадлежность, отметил в своём журнале время и место их поимки.

– А теперь, – с нотками кровожадности в голосе и довольно потирая руки, воскликнул изголодавшийся бентосник Илья, – мы их быстренько разделаем, сварим и слопаем! Я давно мечтал попробовать свежих кальмаров, а то однообразная местная еда мне уже порядком опостылела.

– Ещё чего! А пузо не лопнет! Никаких кальмаров мы сегодня есть не будем! – тоном, не терпящим возражений, проговорила ихтиолог Каролина. – Ты что, забыл? У тебя же двадцать восьмого августа день рождения – всего неделя осталась. А до этого дня пусть в морозилке полежат.

С этими словами она решительно схватила кальмаров и унесла в ихтиологическую лабораторию, где, с трудом протиснувшись между ящиками и помянув лишний раз недобрым словом старпома, открыла холодильник и сунула их в морозилку.

– Больно уж она расчётливая, – уныло проговорил Илья, – и мою жену напомнила, но, что ни говори, а в хозяйстве женщины больше мужиков понимают. Я, как ни странно, напрочь забыл про свой день рождения. Впрочем, ничего удивительного – здесь такая интенсивная жизнь, да ещё эта чудовищная качка, которая меня чуть всего наизнанку не вывернула на тридцать девятом градусе, что, кроме работы, больше ни о чём и думать не можешь.

– Это ты точно сказал: скучать здесь не приходится, – поддержал я расстроенного Илью, упустившего свою добычу. – А что касается Каролины, то она мне всё больше нравится, и не только своей деловитостью, но и внешне – симпатичная девушка.

– Смотри не влюбись! – засмеялся Илья. – Судя по тому, что она мне напомнила мою благоверную, свободы тебе не видать. Это я тебе как опытный семейный человек говорю.

– Да какое там. Здесь не до любви: работы невпроворот. Моя любовь на берегу осталась.

Действительно, наша судовая жизнь стремительно набирала темп. Ящики, правда, до сих пор всё ещё загромождают нашу лабораторию, но настырная и целеустремлённая Мадам Вонг не оставляет старпома в покое и каждый день нарушает его творческое уединение своими «грубыми обыденными требованиями»: выдать ключ от её каюты и найти в трюме место для ящиков. Я и сам в недоумении от упрямства старпома: то ли он издевается таким примитивным способом над нами, то ли действительно настолько увлечён своей графоманией, что часто забывает всё на свете, а может быть, в нём до сих пор не угасает чувство «классовой ненависти», несмотря на то, что эти самые «классы» в нашей стране давно исчезли, но в его сознании они каким-то странным образом сохранились?

Работы много: тралениям и станциям уже «несть» числа. Погода просто бесподобная: океан спокойный, голубое небо с розовато-сиреневыми облачками, яркое и не жаркое солнце – всё это радует, греет душу и, что говорить, повышает нашу работоспособность. Правда, исчезли горделивые красавцы-альбатросы, а вот капские голуби никуда не делись и всё так же сопровождают наше судно, медленно двигающееся уже на север.

Капитан нам тоже особенно не досаждает: ночью крепко спит, а утром, красуясь в семейных трусах до колен из синего сатина, выпятив живот, бегает, высоко поднимая колени, по пеленгаторной палубе, энергично машет руками, приседает и, широко разводя руки в сторону, совершает глубокие вдохи – таким образом делает зарядку. Старпом тоже притих и, стоя по ночам на вахте, режет фигурно казённые тапочки из жёсткой свиной кожи и то и дело появляется в самодельной резной обновке, демонстрируя экипажу ещё одну сторону своего дарования: умение художественно украшать обыденные вещи. Поносив свои самонадеянно изрезанные тапочки какое-то время, дарит их в виде поощрения отличившемуся в работе матросу, после чего вновь с неутомимой энергией принимается за ночное творчество.

После уже надоевших, длительных препирательств с резчиком по свиной коже наконец-то удалось избавиться от громоздких ящиков, и теперь в нашей лаборатории можно даже танцевать – так много свободного места образовалось, – что мы с Каролиной радостно и проделали: взявшись за руки, закружились в танце, отдалённо напоминающем вальс. В это время, глядя на её порозовевшее, милое, немного по-детски припухлое лицо, ощущая в руках её гибкое лёгкое тело, мне почему-то вдруг стало неловко и в то же время захотелось обнять и крепко поцеловать её в губы. Это внезапное чувство оказалось настолько сильным, что я едва сдержал себя и, наверное, присутствие нашей начальницы Мадам Вонг, сердито и осуждающе смотревшей на наши выкрутасы, не позволило мне этого сделать. Исчезновение ящиков никак не повлияло на её настроение, и она то и дело нарушала сложившуюся идиллию в нашей лаборатории: может быть, из-за смерти богомола Гоги, а скорее – в силу своего, мягко говоря, непредсказуемого характера.

Приходит в лабораторию, как обычно, после ужина – с неизменной сигаретой во рту, наполняя всё помещение едким табачным дымом, и, если видит в лаборатории «лишних людей», тут же «включает начальника», приказывая им немедленно удалиться, ибо ей – как «руководителю отряда ихтиологов – необходимо писать промежуточный отчёт о проделанной работе».

Однажды бентосник Илья намекнул ей неосторожно, что отчёт можно и в каюте писать, которая полностью находится в её распоряжении, так она тут же обложила его трёхэтажным матом и выгнала вон. Интеллигентный бентосник был настолько ошарашен услышанным, что у него даже очки запотели, и, потеряв дар речи, с выпученными от удивления глазами, забыв произнести привычное «сударыня», он послушно покинул ихтиологическую лабораторию…

Как-то вечером я сидел в лаборатории и рисовал на ватмане гуашью некую фантазию: Федя попросил меня «сотворить» ему что-нибудь необычное для украшения бентосной лаборатории, в которой он работает вместе с Ильёй: он повесит мою картинку на пустую стенку, а то ему, видите ли, скучно в пустой лаборатории работать, особенно по ночам. В это время Мадам Вонг находилась за соседним от меня столом и зычно что-то бубнила – так уже неделю, беспрерывно дымя сигаретами, она работала над промежуточным научным отчётом. Внезапно, не отрываясь от своей писанины, злобным голосом произносит в никуда:

– Составь мне список пойманных рыб по систематике Линдберга.

– Так я вчера его составил и отдал тебе. Ты что, забыла? – приняв это её требование «в никуда» на свой счёт, отвечаю я, продолжая самозабвенно раскрашивать гуашью ватманский лист.

– Всё равно займись чем-нибудь по основной работе, тем более что мы сегодня поймали акулу, а ты её в этот список почему-то не включил, и хватит всякой ерундой заниматься. Что у тебя других дел нет?

– Работу свою я всю давно сделал, а сейчас рисую украшение для бентосной лаборатории. Меня Федя об этом попросил.

– Какой ещё Федя! Мы здесь серьёзным делом занимаемся, и я хочу, чтобы ты у меня учился, а ты тратишь драгоценное время на какую-то детскую мазню. Так ты настоящим ихтиологом никогда не станешь.

– Ты посмотри на часы, – едва сдерживая себя, отвечаю ей, – уже половина двенадцатого ночи, и, если бы не просьба Феди, я бы уже давно спал. Как ты знаешь, до утра тралений не будет.

– Вот и иди спать и не мешай мне писать отчёт. Ты же знаешь, что работать продуктивно я могу только по ночам, да и пиздострадальцы меня здесь не беспокоят.

Пришлось подчиниться, особенно когда прозвучал последний очень убедительный аргумент, и я, послушно свернув своё оформительское производство, ушёл спать в каюту, где в это время мой заказчик Федя, по-богатырски раскинувшись на нижней койке, похрапывал и постанывал во сне.

Утром, после интенсивных физических упражнений на пеленгаторной палубе, капитан бодро вышагивал по рубке и, ухмыляясь, поглядывал на самописец глубомера, который скучно и старательно выписывал рельеф дна. Когда кривая дошла до отметки 800 метров, он удовлетворённо хмыкнул и, злорадно веселясь, сказал второму штурману, стоящему у штурвала:

– Что бы Мадам Вонг не ругалась, дескать, ихтиологам нечем заняться, кинем-ка здесь донный трал, и я посмотрю, как они побегают с полными корзинами рыбы.

Уже через тридцать минут после того как трал ушёл под воду, капитан изумлённо созерцал, как, не выдержав страшной нагрузки, рвётся правая подбора трала и от перенапряжения отказывается работать правая лебёдка, а потом шесть часов к ряду левая лебёдка, натужно воя, вытягивает из воды ошмётки злополучного трала с восьмисотметровой глубины. Первое донное траление закончилось капитальным задевом нижней подборы трала за неровность грунта, и трал оказался до такой степени изуродован, что ремонту уже не подлежал. Вот к чему привела мстительная самонадеянность и легкомысленность капитана, который никогда не работал в подобных сложных условиях дна и отсутствия заинтересованности начальника экспедиции – геолога по образованию. Новый донный трал перетрусивший капитан не решился бросать и, по рекомендации Казимира Семёновича, согласился делать глобальный разрез с гидрологическими и планктонными станциями. Так мы без тралений проскочили банку Вюст, а за ней банки Альфа и Бета. Осталась надежда, что на банке Сентябрьской капитан очухается от потери трала, а начальник рейса – от «глобальных разрезов», и мы перейдём на донные траления.