Сергей Бережной
Тихая работа вежливых людей
Глава 10
Июль, 2014. Над всей Луганщиной. Безоблачное небо… Однако, «Град»
Поднимались тяжело, сказывалось напряжение минувшего дня. Седой уже на ногах – вообще никто не знал, когда он спит. На этот раз он успел приготовить чай, разложить по куску хлеба и по три кусочка сахара – хохляцкая прижимистость берёт верх: нет бы сахарку побольше, а он зажимает, про запас держит.
Группа Камы вернулась под утро по самую макушку в грязи и болотной тине и сразу же завалилась спать, поэтому все стараются не шуметь, хотя из-за плотно закрытых дверей их комнат доносится мощный храп: намаялись за ночь ребята, отдохнуть бы им. Впрочем, они умеют отключаться, так что хоть гранату над ухом рви – всё равно не проснутся.
– Наследили тут, лешаки, – ворчит Седой, елозя тряпкой по полу и вытирая грязные следы от берц.
Марата уже нет: и когда только спит эта эклектическая смесь профессорской вальяжности и высшей степени авантюризма? Уже допивали чай, когда он появился – с хитринкой во взгляде: наверняка что-то затеял, неугомонный.
Он выливает в себя чай, на ходу дожёвывает хлеб, обводит взглядом своё воинство и остаётся доволен. Мхатовская пауза закончена, и он торжественно объявляет, что сейчас едем снимать работу «градов». Ночью разведка засекла колону укров, и надо их предать матушке-земле – пусть получат то, за чем пришли.
Я задумчиво изучаю дальний угол комнаты: засекли ночью, а зачем ехать сейчас? Это ж пустые хлопоты по поздней дорожке. Почему мы всегда ищем что-то за окном или в углу, пытаясь сосредоточиться или напуская глубокомыслие, да такое, что весь скудный запас серого вещества начинает выпирать на лбу?
Марат упрямо сопротивляется, убеждая, что колонна ждёт там же, где был ночлег, и бесенята пляшут в его прищуренных глазах.
Фёдорович опять выделил Лёху с «барбухайкой». Лёха демонстрирует праведное негодование: ему что, делать больше нечего, как таскаться с этими отморозками? Он что, вертухай[50] последний, или всё же начальник вооружения? А кто будет доделывать «мессера»?
«Мессер» – это его детище: на «таблетку» водружена сваренная из листов стали будка, к бокам которой приделаны по РПК с каждой стороны; пропущенные под будкой провода выведены в кабину, где установлен электропуск; сцепленные по двое ленты аккуратно уложены в будке, и осталось только испытать это чудо его технической мысли. Но Фёдорович неумолим, просит не нервировать его, а испытывать свою шайтан-арбу он будет в свободное от службы время.
Лёха орёт своим помощникам, вместе с ним изобретавшим чудо-оружие, чтобы без него ничего не трогали, а «мессера» вымыли до блеска кошачьих яиц. Ехидно интересуюсь у него: как же они будут мыть его, если трогать нельзя. Лёха на секунду погружается в сложный мыслительный процесс по поводу того, как совместить несовместимое, и изрекает, что разрешает бесконтактную мойку.
Поминая Марата в бога, душу, мать и чертыхаясь почём зря, он лезет в кабину уазика, где уже восседает на переднем сиденье виновник переполоха, а на заднем комфортно устроились Пух и я. Во второй уазик загружаются Алексей, Седой и Демон.
Грохот длинной пулемётной очереди сбрасывает Лёху с подножки на асфальт. То ли что-то не так подсоединили, то ли просто недодумали с синхронизатором, но его «мессер» трясётся в эпилептическом припадке, превращая гаражные ворота в дуршлаг. Вообще-то хорошо, что сработали оба сразу, а если бы один? Наверняка машину стало бы раскручивать влево, как раз туда, где забиралась в уазик вторая группа.
«Мессер» откашлялся последними патронами и затих, становясь белёсым от оседающей пыли. Лёха с матом бросается к ошалевшему от выстрелов долговязому худому парню, пытаясь достать до его вислого носа своим кулачищем, но рост не позволяет: Лёха широк в плечах, да росточком не вышел. Второй испытатель, втянув голову в плечи, стартует к казарме: уж лучше этот шквал гнева переждать под каменными сводами.
Лицо Фёдоровича идёт пятнами, но он сдерживает себя и лишь машет рукой: с такими кулибиными до победы не оживёшь. Он угрожающе цедит сквозь зубы, что поговорит с ним после возвращения, и идёт к командирскому джипу.
За городом туман растекается парным молоком по балкам – припозднился что-то, пора бы и растаять.
Лёха ворчит, что какие, к чёрту, могут быть «грады», когда и стрелять-то не умеют. Понабрали детский сад, каждый мнит себя Наполеоном. Укров надо разведгруппами щучить ночью, когда спят, как сурки. И как эти хреновы разведчики засекли позиции? Небось, в посёлке самогон всю ночь глушили, а наутро придумали сказки братьев Гримм.
Ему надо выплеснуть злость: пережить прилюдно такой конфуз со своим «мессером» выше его сил.
Я с ним согласен на все сто, что надо работать разведчикам, а так, наскоками, это забава для взрослых дядей: сначала одни выложили «пакет», потом приехали другие и тоже отметились. Пинг-понг какой-то получается.
Марат лениво возражает, что артиллеристы по координатам сработают, но Лёха уже закусил удила:
– Какие координаты?! Да они в третьем классе таблицу умножения в уборной скурили, лобачевские! Они же по навигатору по городу ездят, дорогу никак не запомнят!
Надо срочно менять пластинку, и я спрашиваю, зачем ему «мессер».
Лёха просто шалеет от моей дремучести. Что значит – зачем?! Это понятно младенцу: выскочишь на передок, как пройдёшь вдоль всей линии, и огоньком их, огоньком! Цимус!
– Да? И как же ты собираешься ехать вдоль фронта, боком, что ли? – ехидничаю я.
– Почему боком? Обыкновенно, передом.
– Так у тебя же пулемёты по бокам будки, а не на будке сверху. Значит, и стрелять тоже будут вдоль фронта, то есть вдоль окопов по своим.
Лёха задумывается на секунду, потом чешет потылицу и смеётся. Ну, заплутала инженерная мысль в лабиринтах его серого вещества. Видно, избыток его, вот она и запуталась, но дорогу всё равно найдёт. Вот вернётся – спарку[51] на турель поставит. А может, турель на каждый ствол поставить? Или в будке боковины вырезать, чтобы вращению не мешали. Хотя нет, не пойдёт, ленты наперекос в приёмнике станут и заклинит. Придётся башню ставить.
Он вслух ищет варианты решения нерешаемой и дурацкой по сути затеи, но это лучше, чем собачиться.
Машины сворачивают в степь, катят по грунтовке, поднимая едкую пыль, сразу ободравшую гортань, спускаются в заросшую высокой овсяницей балочку и останавливаются ждать «грады». Туман незаметно слизало солнце, оставив лишь зыбкое марево, поднимающееся от разогреваемой земли. Где-то заливаются птахи, трещат цикады, и ничто не напоминает о гуляющей рядом смерти, ежедневно, словно оброк, забирающей жизни. А может, это как раз и плата за наше безрассудство, за нетерпение – нам бы скорей и сразу, за нежелание понять, за молчание.
Сначала появляется тентованный уазик, затем батарея «градов» – стареньких, обшарпанных, но бодрящихся сто тридцать первых ЗИЛов. Пух вслух гадает: трофеи или военторг? Лёха тут же скептически бросает, что разница, в общем-то, невелика, всё равно старьё – оно и в Африке старьё.
Машина тормозит, высовывается недружелюбный дядька лет эдак за сорок в выгоревшем камуфляже без знаков различия:
– Мусин? Следуйте за мной. Как только отработаем – сразу срывайтесь и руки в ноги, иначе накроют. Ни пуха.
– Что значит, ни пуха? – Пух картинно возмущается, вызывая оживление. – Не, без Пуха вас, братцы, ощиплют, как моя бабка своих кур, когда они вишняка брожёного наклевались.
Пух намеревался уже поведать историю про бабкин конфуз, но «грады» торопливо вскарабкались на пригорок и рассыпались в нитку – вышли на исходную.
Наши машины сразу развернули на обратный ход, выскочившие ребята взяли на прицел ближайшую посадку, а Марат с Алексеем ринулись было к установкам, но вылезший из уазика старший запрещающе замахал рукой:
– Куда, идиоты? Снимай, где стоишь, Бондарчук, а то вместо «Оскара» будет тебе похоронный марш.
Он достал планшетку, что-то быстро наговорил в рацию, развёрнутые в цепь установки, подпрыгнув, рявкнули, вырвавшиеся с направляющих снаряды с воем прочертили огненные стрелы. Вздыбленные залпом клубы пыли заволокли установки и, цепляясь за кустарник, почти добрались до места, где залегла группа. Пронзительный вой снарядов сводил с ума, но Марат, привстав на колено, с упоением снимал.
Всё заняло не больше минуты, старший нырнул в уазик, и он сорвался, не дожидаясь остальных, – укры тоже не на пьяной козе деланы, потому непременную «ответку»[52] не стоит ждать.
«Грады», вынырнув из оседавшей пыли, по-заячьи вприпрыжку неслись к дороге напрямик через степь. Мы вдруг осиротели, и всем стало как-то неуютно и чертовски захотелось обратно в город.
Ребята быстро отступали к уазикам, держа в прицелах выныривающую к позициям лощину и подступавшие подковой посадки. Сплошной линии фронта не было и в помине, так что дожидаться появления «гостей» совсем не стоило. Лишь Марат продолжал водить камерой, снимая и улепётывающие «грады», и отступающих бойцов, и таранящих синь июльского неба стрижей, и не спеша бредущие облака, и…
Доснимать он не успел, подхваченный под руки Пухом и Седым. Они волокли его к машине, говоря, что сейчас укры минами накроют и уходить надо быстрее. Марат трепыхался в клещах приставленной к нему «лички», издавал львиный рык и рычал, что из-за них, убогих, такие кадры пропадают. Что они просто упыри и что их ждёт непременная кара. Что он всех уволит к чёртовой матери и вообще помножит на ноль. Не помогло, и вырваться из цепких рук «лички» ему «не светило».
Пух тащил его к машине, увещевая, что потом, всё потом – и кадры, и наказание, а сейчас, Марат Мазитович, извольте в машину. Он чуть ли не умолял, что поспешать надо. Я едва сдерживал смех, наблюдая, как они заталкивают нашего вождя в кабину, как в славное советское время грузили дюжие джентльмены из медвытрезвителя какого-нибудь забулдыгу в милицейский «автозак» – молча, с хэканьем, подсаживая и запихивая в будку.
Марат – профи. Ему до фени все эти «ответки» – главное съемка. Ну почему его не хотят понять?! Да всё все понимают, но иметь дело с Камой никто не хочет.
Лёха высунулся из открытой дверцы и заорал, что носом чует летящую «ответку». Нет, не тем тоном сказано, каким произносят: «Кушать подано, господа», а воплем кастрированного кота передал всю гамму чувств. Нос его не подвёл: не успели отмахать и с полкилометра, как бывшую позицию «градов» накрыла волна разрывов.
Репортаж «АННЫ НЬЮС» о работе луганских «градов» показали все центральные каналы, обесцветив логотип.
Глава 11
Июль, 2014
Группа фронтового информационного агентства «АННА НЬЮС» – вне государства. Ему на нас наплевать с высокой колокольни. Во всяком случае пока. Мы сами по себе. Зарплату и пенсион, ордена и медали, звания и лампасы получат другие. Даже госпиталь нам не положен в случае ранения – дома оформят как бытовую травму. Как говорит Марат – это не наше, а раз не наше, то чужое не замай!
Ну и хрен с ними! Мы – Россия! Мы русские, даже если в жилах течёт армянская, татарская, украинская, чувашская, мордовская и далее по списку кровь. И к тому же одного цвета – красная! Мы все одной крови, одного рода-племени, просто некоторые подзабыли. Нас привела сюда вера православная, которую начали растаптывать ещё там, на майдане. Нас привела сюда боль за попранную память, за разрушенную страну. Нас привело сюда наше неравнодушие – мы не могли молча смотреть, когда убивали и предавали, гадая, кто кого. Это не патетика – мы так ощущали себя. Мы гордились собой, что не остались лежать на диване, посасывая пиво из банки и рассусоливая о нужности-ненужности этой войны и её перспективах. Мы не сдадимся. Мы будем сражаться всегда и везде, до последнего вздоха. Мы не власть, мы своих не бросаем.
Андрей[53] матерится и выключает «ящик». Бедные несчастные сыны Украины. «У наших детей нет бронежилетов!» – вопят их матери и жёны. А если есть? Тогда что, можно убивать? «У них нет воды! У них нет еды! У них нет патронов!!» А если бы были? Сейчас чуть что – драпают к границе с воплями: «Спасите!» Их принимает Россия, та самая, которая агрессор, кормит, перевязывает раны и отправляет обратно домой. Политика, а для чего и во имя чего? Чтобы они вернулись опять на Донбасс и вновь убивали?
«Стрелять их на хрен, стрелять», – цедит сквозь зубы Андрей. Он доктор, ехал сюда блаженным, а теперь скрипит зубами и в ночи вскрикивает. Что ему снится? Может, разорванные тела матери с малышкой на углу у «Гастронома»? Или посечённые осколками и убитые старики из разбитого снарядами дома престарелых, которых он помогал грузить в машины накануне? А может, кровавый след ползущего отца Владимира со вспоротым осколком животом? Их-то за что убили? Не воевали они вовсе, может быть, и на референдуме-то не были – так, обыватели, которым всё равно, с кем и за кого. А может быть, потому и убили, что не сделали свой выбор? Потому что сорняком на обочине по жизни шли? Да разве в этом их вина?
Рождённую майданом без повивальной бабки ЛНР, с так и не перерезанной пуповиной, весь апрель и май кроили и перекраивали комбаты и комбриги, атаманы, батьки и всякие вожди и вождики на глазах впавшей в кому местной власти, пока не превратили её в лоскутное одеяло с зияющими прорехами.
«Заря»[54] матерела, всё больше набирая силу, а вместе с ней Плотницкий, засел в «избушке»[55] Леший, особняком держался Бэтмэн со своим ГБР[56], зачищая от криминала город, устанавливал социальную справедливость «Призрак»[57], в Стаханове, Брянке, Перевальске и до самой границы правила бал казачья вольница[58], а в Краснодоне взял под контроль дороги к границе непокорный Фома[59]. Но не было той силы, железной волей способной собрать в единый кулак этих чапаевых и щорсов, пархоменков и сиверсов. Хотя нет, она всё же была, там, за «лентой», но тоже боялась этих людей, способных умереть непокорёнными. Думали ли они, что будут отданы на заклание, как и вся идея социальной справедливости и русской идентичности?
А власть на местах оставалась прежней, исправно служа себе и Киеву, с опаской косясь на вооруженный люд. Обыватель и подавно терпеливо ждал, надеясь пересидеть лихое время. Но случилась Одесса, потом стали привычными расстрелы городов, и дорога на Краснодон превратилась в пульсирующую артерию, проталкивающую колонны машин, автобусов и просто пеших к границе, словно загустевающую кровь.
Сразу после референдума 13 мая из засады снайпер ранил Валерия Болотова – бывшего водителя и охранника сына Ефремова, бывшего сержанта ВДВ, познавшего трагедию распада великой державы в Карабахе, Тбилиси, Баку, знающего кровавую цену игры в войну взрослых дядей, особенно заигравшихся. Его заставят уйти, и он уйдёт, непокорным и несломленным, молчаливый и упрямый десантник, принявший на себя ненависть Киева, неприязнь и непринятие Москвы, но посеявший семена нарождающегося сопротивления русского духа. Ростки потом затопчет «северный ветер», заодно умножая на ноль всех способных к сопротивлению носителей русского духа.
В июне начал крестовый поход Киев, закатывая гусеницами непокорные города и посёлки, руша храмы. Тринадцатого августа танки заутюжили Новосветловку, вышли к Изварино, с высоток в упор расстреливая беженцев, и единственная ниточка в Россию звенела натянутой струной, готовая порваться. Корчился от боли непокорный Донбасс, забытое слово «беженцы» вновь стало осязаемым опустошёнными детскими глазами и потемневшими от горя лицами матерей. Страшное слово оттуда, из сорок первого, олицетворяющее руины счастья, привычной жизни, боль потери близких, вошло в обиход и стало привычным. И вновь маршировали на Восток карательные батальоны, как тогда, почти семьдесят лет назад – «дранг нах остен», неся новый орднунг – порядок галичан, выпестованных Западом в ненависти ко всему русскому. Ненависти холуев ко всему свободному и гордому.
Территория свободы, неразберихи, анархии и мечты скукожилась до размеров заплатки на неказисто скроенном и трещащем по швам кафтане. Да, было отчаяние и ожесточение, но было ещё и клочковское понимание, что отступать некуда, что если не здесь, на Донбассе, и не сейчас, в середине лета, то больше нигде и никогда. История дала последний шанс осознания себя русскими, носителями великой истории и великой культуры, носителями православной веры и непокорного духа великой нации.
Будет ли когда написана страница этой отчаянной битвы? Будут ли помнить имена тех, кто отстоял Новороссию летом две тысячи четырнадцатого, или они будут преданы забвению, оставшись ватниками, колорадами и террористами? Во всяком случае, они уже сотворили себе памятники грудой искорёженного и сожженного железа украинских карателей. Они, пассионарии, уже остались в памяти людской, но их было мало, ой, как мало, песчинки в море обывательского равнодушия и выжидания. И всё-таки они были. Они остались. Они будут.
Глава 12
Июль, 2014. «Скорая помощь» Гоши
…Водила тормозит резко, как будто налетает на препятствие. Гоша летит вперед, разбивает в кровь лоб о стойку, ушибает колено и свирепеет:
– Ты что, дрова везешь?! Съешь свои права, ямщик!
Почему ямщик, Гоша объяснить вряд ли смог бы. Просто сидел себе, никого не трогая, смотрел в окно и мурлыкал: «Ямщик, не гони лошадей».
Но водитель здесь ни при чём. Он сидит, вцепившись пальцами в баранку, и бледность заливает его вдруг осунувшееся лицо. Из выскочившей из боковой улочки легковушки выскальзывает рэмбо местного разлива, и «ксюха»[60] упирается в капот «скорой». Все цепенеют: ствол плавно описывает дугу, щупая каждого в салоне: одно касание пальца оставит от всех только нашпигованный свинцом бифштекс.
Гоша в прошлом боксёр, поэтому реакция мышечной памяти на выброшенный навстречу удар быстрее импульса мозга.
– Не стреляй! У меня пятеро детей! Я жить хочу!! – причитая и размазывая несуществующие слёзы, вываливается он из боковой двери салона и наплывает на качающийся ствол, отсекая своим телом готовую сорваться очередь от машины.
Это был ритуальный танец мангуста перед изготовившейся к прыжку коброй: корпус слегка раскачивается, ноги пружинят, полусогнутые в локтях руки выставлены перед собою, словно толкая невидимый тяжеленный комод.
Дальше был техничный хук, оторвавший берцы ополченца от асфальта, недолгий парящий полёт и глухой звук падающего тела. Отлетевшая в сторону «ксюха» звякнула затворной рамой о камень, и камертоном отражённый звук заплутал в кустах.
Вылезший из «скорой» водитель, угрюмый дядька лет пятидесяти, на отяжелевших и плохо слушающихся ногах, подошел к уже севшему на пятую точку ополченцу, сгреб куртку в горсть заскорузлыми пальцами с черной каймой под ногтями, легко оторвал его от земли и по-крестьянски, с плеча, с надсадным хэканьем саданул его куда-то в область уха.
Не отстал и фельдшер, уже сбросивший оцепенение, и, понося последними словами ополченца, его близкую и дальнюю родню, власть прежнюю и власть нынешнюю и почему-то Обаму, как-то неумело (одно слово – ботаник!) пнул пару раз некстати ретивого бойца.
– А ну прекратить! Что здесь происходит? – из резко затормозившего джипа выскочили трое. Высокий и поджарый, в армейской футболке и с пристёгнутой липучками к бедру открытой кобурой, из которой торчала рукоять «Форта»[61], прищуренным взглядом окинул поле короткой схватки, замершую посреди проезжей части «скорую», стоящую поперёк легковушку, размазывающего по лицу кровь бойца, Гошу в несуразном белом халате, не сходящемся на груди и с рукавами по локоть, фельдшера и водителя.
Он узнал водителя и, обратившись к нему по имени, поинтересовался, что случилось.
– Да выскочил тут, понимаешь, этот фрукт, автоматом тычет, дорогу перекрыл, вот и поучили уму-разуму, – Михеич полез в карман за сигаретами. – А не хрен права качать. Даёте оружие всяким…
Гошу блеснул эрудицией и знанием теории нового поколения войн, сказав, что это был ассиметричный ответ, и на его круглом, пышкой, лице праведное негодование уступило место ожиданию: родительский гнев обрушится не на его голову. Не узнай этот приехавший Михеича, ещё неизвестно, чем бы всё закончилось.
– Правда? – высокий повернулся к бойцу. – И чего тебе, родимый, в жизни не хватает? Может, пару котлет на ужин?
Звонкая оплеуха качнула ополченца, и он, как нашкодивший ребёнок, зашмыгал носом. Командир приказал ему лезть к нему в машину, а сопровождавшему его бойцу отогнать колымагу «террориста» в подразделение.
Командиру явно не хочется никаких разбирательств: ну, пошалили мужики, помахались, чего не бывает. Он хмуро смотрит сначала на провинившегося ополченца, затем переводит взгляд на Гошу и предлагает разойтись по-доброму. Тот с пониманием принимает предложение: ему-то зачем ерепениться, тем более что глаз у ополченца начинает заплывать.
– Ладно, мужики, бывает…
Гоша охотно соглашается, что бывает. Сам не без греха и не такое откалывал.
Командир жмёт руку Михеичу, затем Гоше, оценивающе ощупывает его взглядом, хлопает по плечу фельдшера, возвращается к машине, поворачивается, ещё раз окидывает взглядом экипаж «скорой» и уезжает.
Михеич ворчит до самой больницы, искоса с уважением поглядывая на Гошу. Ему, конечно, всё одно, при какой власти баранку крутить, но вот этим-то что дома не сидится? Свои-то порскнули, как мыши по щелям: кто в Киев, кто в Россию, лишь бы подальше от всего этого сумасшествия, а эти всё едут и едут. Ведь за бесплатно едут, да ещё всякого добра с собою везут и задарма раздают. Нет, непонятки эти добром не кончатся.
