Сергей Бережной
Контракт со смертью
Увы, наделенные властью на формирование подобных условно-военно-добровольческих структур вывод из первых недель боевых действий не сделали и ринулись насыщать направления – харьковское, изюмское, запорожское, херсонское – новыми коммерческими структурами вроде БАРСа. Такое ощущение, что отнюдь не для войны, а для зарабатывания на войне создавались они, потому что отличие «барсов» от предыдущей категории резервистов-контрактников (опять-таки на примере боя под Русской Лозовой) лишь в скорости покидания позиций. И если вторые просто расторгали контракты, сдавали оружие и расходились либо перебирались в другие подразделения, а идейные шли в войска и воевали (ещё как дрались!), то первые порой просто банально бежали, бросая оружие. Может быть, так случалось только здесь, но, увы, случалось.
Жизнь этих первых отрядов иррегулярных подразделений, окормляемых определёнными структурами Генштаба, будет коротка – от силы пару месяцев. Но этого оказалось достаточно, чтобы понять главное: за деньги на амбразуру не ложатся и родину не защищают. Для них родина там, где платят. Коммерциализация войны – дело доходное, начиная от примитивного мародёрства до масштабного дележа собственности, но результат всё равно будет плачевным: зло – понятие кармическое и бумерангом возвращается на исходную. Война – это отнюдь не Голливуд. Вышагивать гусаками по улицам села в бронике и разгрузке, киношно держа автомат – это одно, и пребывание в опасности, пусть даже призрачной и мнимой, греет ощущением своего величия.
Но закончилась эйфория первых дней, пообжились, пообтёрлись, пригляделись, всё чаще стали «прилёты», появились первые раненые, а заодно потускнел былой лоск, и глухой ропот пополз по подразделениям. А тут ещё рубль, рванувший было вниз, остановился после того, как Президент насупил брови, и медленно пополз вверх, переводя доллар в партер. Скучнели наши герои и всё чаще под любым предлогом выбирались в Белгород, чтобы успеть по выгодному курсу обменять «зелёные» и отправить домой то, чем поделилось минобороны.
Может быть мы были неправы, судя об этих людях по себе: нас не надо было мотивировать. Мы ещё жили идеями четырнадцатого года, идеями Русской Весны», хотя прекрасно понимали их социальную наивность и призрачность их реализации. Нас коробило, что им были «до лампочки» идеи русскости – они-то пришли сюда из-за денежки, а всё остальное вторично.
Кому пришла мысль устроить войну на коммерческой основе? Не понимали разлагающего начала этой затеи? Не понимали, что плата резервистам-контрактникам вдвое, а то и втрое больше, нежели солдатам и офицерам регулярной армии, низводит последних в категорию людей второго сорта? Не понимали, что передача командирам этих подразделений права определять размер оплаты своим бойцам неминуемо приведёт к обнулению их авторитета и без того мизерного? Да понимали всё и, быть может, даже кто-то риски просчитывал, только алчность взяла верх.
Мы не понимали, как можно отказаться выполнять приказ? Как можно отказаться штурмовать село или опорник? Как можно было оставить Циркуны, Русскую Лозовую, Русские и Черкасские Тишки и ещё с десяток сёл и привести врага к границам области? Где приказ 227?[21] Мы были слишком категоричны в своих оценках, но этот юношеский максимализм был, конечно же, неуместен. Мы многого не понимали и многого не знали и, возможно, никогда не узнаем рычаги и механизмы принятия подобных решений. И слава богу! Но мы жаждали скорейшей победы над безжалостным и беспощадным врагом.
И всё чаще и чаще звучало мерзкое слово «договорняк», ассоциирующееся в сознании бойцов с предательством. Гостомель – предательство, Стамбульские переговоры и зерновая сделка – предательство, отступление от Харькова – предательство. Пытался убеждать, что мы просто многое не знаем, что политика великое искусство и нам, смертным, овладеть им не суждено, что договорняк и предательство – это слишком примитивно, что может быть всё так и было задумано. Взял на себя работу замполита, вроде бы и самый умный, а в глазах бойцов сомнение: может, и не умный вовсе, а дурак дураком?
Прояснение в мозгах при условии их присутствия наступит позднее, когда придётся делиться с селянами хлебом и сигаретами, кого-то эвакуировать, а то и спасать, вывозя из-под обстрела. И это ощущение необходимости заботы о ком-то другом стало менять их психологию.
Конечно же были среди них мужики настоящие, которым было плевать на зарплаты и для которых контракты стали лишь средством материализации участия в этой войне. Те из них, кто не сложит голову в самом начале, не будет ранен или вернётся после госпиталя в строй, перейдут в регулярную армию, понимая, что с этой партизанщиной не навоюешь. Что шёл от этой организованной кем-то вольницы криминальный душок, отравляющий не только отряд, но и души бойцов.
Рассредоточенные по сёлам донецкие и луганские ополченцы максимум на что были способны, так это добежать либо до ближайшей армейской части, либо до российской границы. Отловленные по подъездам и кафе, собранные с улиц городов, голодные, больные, раздетые и разутые, скверно вооружённые, необученные, они были годны разве что на создание видимости силы. Это потом, выжившие в мартовских и апрельских боях, они научатся умению владеть автоматом, искусством окапываться, выбирать позиции, строить опорники и станут мало-мальски солдатами. Но не они были виноваты в своём неумении, а те, кто бросил их в самое пекло, ничему не научив.
Когда ВСУ, нацбатальоны и тероборона двинутся от Харькова к нашей границе, на их пути окажется армия – упорная, упрямая, способная ломать и перемалывать, российская армия, носитель традиции русской, Красной, Советской армии. Они будут сжиматься пружиной, вызывая гордость своей стойкостью и самоотверженностью. Но пружина имеет свою степень сжатия и распрямляется стремительно и мощно. И дай бог, чтобы не резко.
Март
1
Судя по всему, больше нескольких дней никто воевать не собирался: «мотолыги» и «буханки» – это не бронетехника прорыва и решения тактических, а тем более стратегических задач. Полевые кухни отсутствовали, во всяком случае ни в одной заходящей-проходящей колонне их не было видно и в помине. Медицинско-санитарная служба организовывалась с колёс штатными санинструкторами и врачами на базе больниц и медпунктов, брошенных местными персоналом на произвол судьбы. Шли измотанные в зимних учениях войска на технике, ресурс которой был на пределе. Было ещё много маркеров, которые говорили о неготовности к длительной и изнурительной войне. Впрочем, мы всегда не готовы: к войне, к посевной, к уборочной, к зиме, к выпавшему снегу. Ко всему и всегда, что, однако, не мешает поднатужиться и выправиться.
В первый день ещё жили эйфорией почти бескровного вторжения, а потом оказалось, что украинская армия – и неважно будь то ВСУ или нацбатальоны – может сопротивляться, стрелять, жечь колонны, отставшие машины, тыловое сопровождение, брать в плен, издеваться, убивать.
И уже дня через три-четыре, попав сначала под Циркунами, а потом в Черкасских Тишках под миномётные обстрелы, глухо и едва слышно зароптали некоторые резервисты-контрактники, успевшие заказать столики в кафешках Харькова, поползли слухи о «договорняке» и о том, что харьковские чиновники и бизнесмены предали и отказались сдавать город. О том, что такая война контрактом не предусматривалась и если так и дальше пойдёт, то надо сматываться.
Сначала это нас удивляло, потом стало раздражать и, наконец, взбесило. Недобрым словом поминали эту «Свадьбу в Малиновке», пана атамана в лице Ясона (не хватало только захваченного монастыря и невесты) и шустрых Попандопуло, готовых разбежаться на все четыре стороны. Был «договорняк» или нет – какая разница: раз ввязались в драку, так будь добр, дерись до конца и не просто сражайся, а побеждай! Не за государство ведь воюешь, не за власть, а за Державу, за Отечество, за Россию. И если слепленные от великого ума анархиствующие отряды резервистов не отличались рвением, то армия не роптала. Армия выполняла задачу, стиснув зубы. Армия понимала, что отступать нельзя и война может быть остановлена только на прежних границах великой империи. Нас поражал имперский дух армии – империи уж лет тридцать, как нет, комиссаров и замполитов тоже нет, солдаты – поросль зелёная, а дух имперский есть. Остался или вновь выпестованный – неважно, но есть! Всё-таки сохранили в себе на генном уровне память поля Куликова, Бородинского и Прохоровского.
Из-за сложности передачи отснятого материала и последующего монтажа часть видеорепортажей по харьковскому направлению идут не день в день, а с некоторым опозданием. К тому же подавляющая часть съёмок видео и фото осуществляется на телефон – собранная по крохам аппаратура вышла из строя, повреждена или погибла (именно погибла, потому что видеокамера и фотоаппарат тоже сражаются), а оставшаяся в живых единственная камера передана профессиональному военкору «ANNA News» Саше Харченко. Монтаж помогают делать волонтеры на своих домашних ноутбуках – у нас общественная организация, нет программ и специалистов, нет средств, чтобы оплатить работу, поэтому давим на сознательность. К счастью, таких добровольцев хватает. Вот и крутимся, как можем.
Мы не занимаемся пропагандой – это удел журналистов и официальных СМИ. Мы несём слово правды, какой бы она ни была, но не в ущерб нашей России, не в ущерб нашей армии. Для нас она свята, это наша элита, и именно из таких офицеров и солдат надо будет строить новую Россию. Во всяком случае мы уже видели другую Россию и настоящую элиту.
Наши репортажи – это свидетельства очевидцев и участников, это сопереживания, боль, гордость, осознание, размышления, рассуждения и понимание. Итожить будем потом, будут оценки и не всегда парадно-восторженные, потому что война – это не танковый биатлон и проход строевым парадными коробочками под звуки оркестра, но любая оценка всё равно останется субъективной. Горизонты для объективности у нас не те, а большое, как известно, видится на расстоянии. Из окопа виден сектор стрельбы, но не более, и ты можешь материть сколько влезет комбата, комполка или комбрига, а ещё лучше министра обороны, виня в том, что выставили против батальона укров взвод или даже отделение, отдавая их на заклание. И по-своему ты будешь тысячу раз прав потому, что распорядились твоей жизнью, но больше будут правы те, кто сделал это. Хотя бы потому, что взяли на себя ответственность поступить так, а не иначе, исходя из стратегии войны. Ругать и обвинять всегда легче, порой и оправдаться ой как не просто, хотя истина рядышком совсем. И всё же те, кто принимает решения, мыслят иными категориями, по законам больших чисел, и они будут более правы, нежели те, кто их осуждает. Потому что они принимают ответственность не просто за жизнь конкретного человека, а за историческую судьбу страны, государства, народа, нации, этноса. Их вправе судить только история.
Комбат послал полувзвод разведки – всё, что у него оставалось – удержать село. Два десятка – рядовые, три сержанта, прапорщик и лейтенант – против целого батальона укров. Держались девять (!) часов и отошли по приказу. А потом их вновь сразу же бросили в бой, чтобы вытащить попавших в окружение мотострелков. Мало кто верил, что они удержат село, а они выстояли. Мало кто верил, что они смогут вывести пехоту, а они смогли. Комбат знал, что посылает их на верную смерть, но был приказ, который он обязан был выполнять, не объясняя, что весь резерв – это он сам. Он просто сказал им: «Надо, сынки. Никто, кроме вас», и они молча пошли и сделали то, что было выше человеческих сил. Можно ли винить комбата, погибни они? Конечно, да, ведь он послал их на смерть, а сам остался жить дальше. Но это с точки зрения какого-нибудь кухонного моралиста, а у войны своя мораль. И правда, суровая и безжалостная, всё-таки за комбатом. Уходит один человек – и мир становится беднее на целый космос. А если два десятка жизней? Вопрос цены: за те девять часов ада, что держали его бойцы село, почти полтысячи женщин, детей, стариков удалось спасти. Комбат лично встретил разведчиков, обнял каждого, прижимая к груди, потом присел на снарядный ящик. Он так и сидел, запрокинув голову и привалившись к старой акации. Со стороны могло показаться, что уставший комбат залюбовался звёздами, потому и молчит. Сначала его окликнули, потом тронули за плечо, заглядывая в лицо, но он не отвечал – остановилось сердце. Улыбка застыла в уголках его губ. Он был счастлив.
2
Забазировались на окраине Липцев в здании райотдела. Уходя, хозяева оставили ключи в замках дверей кабинетов – надеялись на скорое возвращение. Однако двери наши «моджахеды» «открывали» ударами берцев и прикладов, отчего многие из них безвольно повисли на полувырванных дверных петлях. Потому и гуляли вольно и разудало сквозняки по коридорам и кабинетам, принося морозную свежесть. Хотя какая к чёрту свежесть – на улице было теплее, чем в помещении. На столах целёхонькая оргтехника, в шкафах новенькая форма. Казалось бы, заходи – работай, но жуткий холод окутывал стылостью мгновенно, как только входил в тёмный коридор: батареи отопления источали ледяное дыхание.
То ли наши сдуру, то ли укры намеренно, но сразу же после артподготовки за Волчанском завалили опоры высоковольтной линии, обесточив всю округу до самого Харькова. В результате встали насосы, перестав подавать воду. Заброшенные в годы самостийности и давно нечищенные редкие колодцы быстренько вычерпали до грязно-зеленоватой жижи. Лишь кое-где ручной качалкой ещё добывали воду, которой едва хватало на несколько улиц, да запасливые и рачительные хозяева, всё же сохранившие свои колодцы, позволяли набирать не больше ведра в одни руки – когда ещё дадут свет, а вода имеет свойство заканчиваться даже в скважинах.
Ревмя ревели не доенные коровы на ферме – ни воды, ни корма. Визжали голодные свиньи – всё поголовье спустя несколько дней пустят под нож. Магазины посёлка взирали на опустевшие улицы разбитыми глазницами окон, и в глубине виднелись пустые витринные полки. Передовые отряды проскочили посёлок с ходу, тылы не подошли, вот местная шпана и порезвилась во временное безвластие, пограбив магазины. Жили ведь с магазинов, своих запасов в подвалах негусто, да и не разговеешься соленьями да маринадами, вот местные и ринулись за дармовыми запасами.
Жизнь остановилась.
Требование Ясона не покидать расположение нас не устраивало – надо было снимать, встречаться, беседовать – репортёрская работа требовала движухи. Сиди ни сиди, а ничего не высидишь, кроме геморроя. И Ясон сдался, коротко бросив Бате:
– Обеспечь.
У того своих забот полон рот, а тут эта напасть в виде старичков-разбойничков. Спасло то, что он оказался не просто Вити Носова земляком, а еще и лепшим приятелем. В «личку»[22] Батя выделил нам Ленска[23] – неразговорчивого иркутянина неопределенных лет: то ли сороковник, то ли полтинник разменял (поди разбери, когда напялил балаклаву и только глаза сверкают). Как будто всю жизнь работал в «личке» – молча занимал позицию за спиною справа или слева так, чтобы сразу же взглядом максимум охватывать и то, что спереди, и справа, и слева, вычленив из сектора огня возможные препятствия. Профессионала сразу отличаешь по тому, как лежат его пальцы на автомате: указательный на спусковом крючке едва касаясь, большой – на флажковом переводчике огня.
Ленск не выразил своего неудовольствия, но он человек системы, приказ для него – закон, и он молча топал следом, лишь изредка бросая:
– Туда бы не надо. Дайте-ка я первым пойду.
И шёл уверенно и одновременно мягко ставя ногу, будто скрадывая добычу – сказывался опыт таёжного охотника. На ходу разговорились, хотя «разговорились» это слишком: Ленск отвечал односложно, говорил отрывисто и внешне неохотно, не выпуская из поля зрения ничего вокруг. Оказалось, служил в уголовном розыске, капитан, потом уволился. Работал в службе безопасности какой-то фирмы, а тут война. Заключил контракт с минобороны и оказался в отряде Ясона.
Работал он с нами всего несколько дней, а потом мы перешли к Доку[24], но всегда вспоминали о нём с теплотой – больше такого, как Ленск, у нас не было.
3
Сначала обследовали два этажа и выбрали пару кабинетов на первом – в них хоть двери закрывались. К тому же с этажа один выход вёл во двор, второй – на дорогу и далее в поля, так что в случае опасности шансы выбраться увеличивались вдвое. Хотя двор был огорожен бетонным забором с непреодолимой «егозой»[25] по всему периметру и заставлен машинным хламом, среди которого были втиснуты фура, забитая стреляющим и взрывающим, несколько «буханок» с аналогичным содержимым и пара «уазиков», но выбраться через него на вольные хлеба было из разряда фантастики.
И первое впечатление, и последующее детальное изучение нашего временного пристанища и периметра укоренило в мысли, что это не крепость, способная выдержать осаду, а самый настоящий капкан в случае осложнения нашей вольной жизни.
Взяв лист бумаги и карандаш, отправился к Ясону на второй этаж, где он оборудовал свой штаб. Расчистив место на столе, заваленном выпотрошенными телефонами, положил лист бумаги и стал вычерчивать на нём наше здание, периметр, возможные огневые точки. Тот смотрел на меня отрешённо, слушал молча, искоса бросая взгляды на ошалевших от моей непосредственности своих заместителей, словно говоря: «Оказывается, это говорящее чудо в афганском бушлате что-то смыслит», но возражать не стал. Видимо, мои седины произвели впечатление умудрённого и кое-что смыслящего в военном деле, поэтому кивнул своему заму Шайтану: займись. Тот внимательно выслушал советы, где поставить пару пулемётов, что надо освободить двор от хлама и выгнать лишнюю технику со двора, а фуру вообще отогнать на полусотню метров от здания и выставить дополнительные посты. Вздохнув, он скучно и пресно поведал, что обороняться они не собираются и что он уже заказал столик в самом шикарном ресторане Харькова.
Дураков и дуболомов в жизни повидал немало, так что Шайтан отнюдь не представлял собою редкий и раритетный экземпляр. Второй зам Балу, хоть и собирался разделить со своим приятелем трапезу в ресторане, но отнёсся к моим советам с пониманием. Во всяком случае к вечеру двор был расчищен от битых и полуразобранных машин – трофеев ретивых местных даишников[26], а на втором этаже соорудили пулемётную точку.
Стали обживаться: сколько нам отпущено здесь прожить – одному Господу известно, но жизнь должна быть по максимуму комфортна.
Для начала отыскали веник и швабру, после чего взялись за уборку. Через час выгребли и вымели мусор, вымыли полы и стали разбирать содержимое столов. В общем-то ничего примечательного, если не считать топографические карты, офицерские линейки, карандаши и ручки, свечи и спички, пару распотрошённых тревожных чемоданчиков. За столами нашли целую коробку новеньких масок, в столе список ковидных и венерологических больных. В шкафу несколько комплектов формы офицеров полиции – за ненадобностью сложили в отдельный короб и задвинули в угол.
Витя – мужик хозяйственный и обстоятельный, недаром был старшиной роты. Пока мы с Камой изучали карты, он обследовал соседние кабинеты и рекомендательно-распорядительно, с ноткой вкрадчивости, произнёс:
– Мужики, в соседних кабинетах есть диваны, надо бы сюда занести – не спать же на бетонке.
Витя мог зарядить осознанием необходимости выполнять всё, что он говорит – особый дар советского сержанта, на котором держалась Советская армия. На бетонном полу спать себе дороже: прощай почки и да здравствует воспаление лёгких, поэтому с энтузиазмом взялись перетаскивать этих старых динозавров. Они были громоздкие и тяжеленные, по коридору протискивались исключительно боком и их опрокидывали на попа, чтобы втиснуть в дверной проём кабинета. Витину заботу мы оценили потом, когда приходилось менять дислокацию и располагаться на голой бетонке, застеленной газетами, или в лучшем случае на карематах[27], сверху накрытых тонюсенькими летними спальниками.
Витя, наша заботливая нянька, где-то надыбал и приволок моток провода, просверлил, точнее, проковырял в створке окна дырку, через которую протянул жилу, и подсоединил его к прыгающему и рычащему генератору. Свет! Потом он еще раз обследовал кабинеты и притащил полдюжины электрических чайников, которые раньше игнорировали за практической ненадобностью.
Увы, генератор радовал недолго – запредельные нагрузки истощили куцый запас бензина. И опять выручил Витя, отыскавший стеариновые свечи – толстые, в два десятка сантиметров длинною. Над ними он умудрился приспособить какую-то железяку – эдакий таганок, источающий тепло. Сам Господь послал нам старшину советского десанта!
5
Закончив оборудовать наш «корпункт» и вооружившись пакетом с шоколадом и сигаретами, втроём в сопровождении Ленска отправились «в народ»: надо же было «прощупать» настроение. Вдоль улицы у дворов маячили группки местных – два-три человека. Около магазина с разбитой витриной – несколько относительно молодых женщин, мужчина лет эдак сорока пяти и двое-трое ребятишек. Они безмолвствовали, сбившись воробьиной стайкой поодаль от насупившегося пустыми глазницами магазина с огромным амбарным замком на металлических дверях. Взгляды настороженные и в то же время с нескрываемым любопытством: наверное, так взирали аборигены на сошедших на берег Магеллана со товарищи. Вежливое и даже добродушное: «Здравствуйте!» растопило ледок, и на лицах обозначились подобия улыбок. От дальних дворов отклеились кучки местных, и через минуты вокруг нас плескалось если и не людское море, то озерцо приличное. Кто-то улыбался, кто-то настороженно сверлил взглядом, кто-то изучающе косил глазом, но откровенной враждебности не было и в помине.
Мишка добросовестно щелкал затвором фотоаппарата, Витя добрым и щедрым Дедом Морозом извлекал из пакета гостинцы и совал в протянутые руки, а я вещал о необходимости свержения украинской власти, продавшейся американцам, и нашей великой миссии нахождения здесь. Народ внимал, изображая понимание и даже признательность, с огорчением поглядывая на тощающий в руках Носова пакет. Как только шоколад и сигареты закончились и на животрепещущие вопросы о том, кода будет свет, газ, откроется магазин и вообще всё это закончится, получив весьма неопределённые ответы, народ поскучнел, дружно взял в руки телефоны, защёлкал кнопками и рассосался. Вымерла улица, и только мы, осиротевшие и немного растерянные от такого невнимания, стояли, кожей ощущая надвигающуюся опасность.
Через несколько минут полпакета «града» легло метрах в трехстах от нас на озимые.
– Ну вот и «спасибо» прилетело, – констатировал Мишка, неторопливо пряча фотоаппарат в футляр.
Он флегматичен, спокоен, чужд паники, без команды на землю не ляжет, поэтому ждёт распоряжения на дальнейшие действия. Триста метров – некритично, поэтому земельку нынче не обнимаем и не спеша топаем в свои хоромы.
6
Витя – волшебник, и уже через двадцать минут греемся кипяточком, похрустывая галетами из сухпайка, который ссудил от щедрости душевной Батя, и обсуждаем местное население. То, что они навели «грады», объяснимо: пришли мы незваными, а незваный гость, как известно, хуже татарина. Хотя вроде бы и не гостями мы пришли – возвращающими земли русские, да только лишили света, газа, воды, еды и привычной жизни. Раньше за вилы народ брался, но цивилизация далеко зашла, теперь телефона достаточно. А ведь могут навести и на базу, поэтому отправляюсь к Ясону. Я здесь никто и звать никак – просто военкор фронтового агентства, которого слушать не обязательно. Но поскольку наша группа «подсажена» ребятами из Главного управления, то терпят и держатся настороженно: а вдруг это агентство просто прикрытие, оперативное легендирование? Разочаровывать не торопимся – пусть так и будет, лишь бы делу на пользу.
Его нет – не вернулся с утреннего совещания, но присутствуют заместители – Балу и Шайтан. Именно присутствуют, поскольку не слишком озабочены тем, что происходит вокруг. Склонились над кучей сваленных мобильников и перебирают, выщелкивая сим-карты из одних и вставляя их в другие.
Разговора, в общем-то, не получилось. Так, вопрос-ответ и то сквозь зубы: я оказался явно не ко времени и не к месту. Но даже куцые односложные ответы прояснили ситуацию. Или сгустили окончательно, но это уже кому как. Короче, проверка окрестностей не проводится и в ближайшем будущем не предвидится – такой задачи командование не ставило. Связи с соседями не установлено – командование тоже ничем по этому поводу не озадачивало. Списки охотников (легальное оружие), правосеков, криминала, силовиков бывших и настоящих не составлялись, а значит, их не выявляли и не проверяли: командование не велело. Чем озадачило их командование, так узнать и не удалось, но скорее всего ничем.
Насчёт ежедневных отлучек Ясона на совещания в Белгород – песня отдельная. Для чего их проводить, когда армия топчется у окружной и тасует колонны с техникой и личным составом туда-сюда? Риторический вопрос, который мы нет-нет да задавали друг другу, заранее зная, что ответа не будет. К тому же всё чаще и чаще командиры оставались на ночь в городе, мотивируя тем, что вечерние совещания затягивались допоздна, а утренние начинались слишком рано.
Вернувшись ни с чем, решил, что для начала сами займёмся организацией оперативной работы, не надеясь на воинство Ясона. И первым делом надо найти людей, которые могут быть нашими глазами и ушами.
У дежурки столкнулся с двумя рослыми бойцами, сопровождавшими двоих молоденьких ребят в гражданке. Думал, что местные, оказалось – пленные. Загнали свой «буцефал» в болото на окраине Борщевой – хотели путь спрямить, потому как дороги заняты нашими войсками, да не повезло. Сами выбрались, бросив свою шайтан-арбу, местный старик приютил, обогрел, накормил, нашёл плохонькую одежду внука, дал переодеться, показал дорогу на Харьков. Добрались почти до Циркунов – мотавшиеся машины не обращали на них внимания, а вот мимо ребят Бати не прошли. Ни растерянности, ни подавленности в лицах ребят не было – просто усталость. Один харьковчанин, другой херсонский. Русские. Контрактники. На гражданке работы не было, вот и подались в армию.
В ожидании войны жили с января – командиры все уши прожужжали, что русские нападут то на Рождество, то в конце января, то в начале февраля и устали ждать, поэтому ракетно-артиллерийский удар двадцать четвёртого февраля стал неожиданным. Командир приказал им задержать русских у моста перед Борщевой ещё в первый день, но бэтээр удалось починить только сегодня. Все дни находились неподалёку в ремроте, видели наши колонны, но к ним никто не заходил. Выполнять приказ не стали – бессмысленно, такая силища размотает в мгновение. Будет ли ВСУ сдаваться? Вряд ли, мы же русские, будем воевать.
Говорили они спокойно и даже устало, и было в этой будничности что-то такое, что заставляло поверить: они будут драться, как и подобает солдату, присягнувшему на верность своей родине. Даром, что вээсушники – русские они, русские до кончиков ногтей. И даже оказавшись в плену, они не теряли достоинства. Пленные… Первые пленные, враги, украинцы, хотя и русские по духу. Но к врагам чувства-то иные испытывают, даже если не ненависть, то неприязнь, а тут только жалость. Будь моя воля – отпустил бы их…
Пленных вээсушников часа через полтора увезли в Белгород, так и не дав толком поговорить. Да и что, собственно, говорить? Всё равно скоро домой отпустят – войны-то осталось ещё на пару дней, ну, от силы, не больше недели со всеми формальностями вроде подписания капитуляции и всяких там протоколов.
Днём гоняли в сторону Харькова и обратно колонны с техникой – танками, бэтээрами, «градами», пару раз проходили «акации» и «гвоздики», один раз протащили «тюльпан». Где-то невдалеке грохотало, пару раз совсем рядом ревел наш «град», но мы уже привыкли и не обращали внимания. Перед сумерками потянулась очередная колонна бронетехники, но успела отойти меньше чем на полкилометра, как по направлению её движения лёг пакет «града». Из «мотолыг» высыпала пехота, но ни в поле, ни в лесопосадку не пошла: стояли и любопытствовали тут же на дороге. Потом погрузились обратно на свою чудо-технику, и колонна, развернувшись, прошла обратно, после чего всё стихло. Всё, судя по всему, война на сегодня закончилась.
К вечеру потянуло с севера холодом, хлюпающий под ногами перемешанный с грязью снег прихватило не на шутку, но это не очень огорчало: теперь крадущегося, а тем более идущего слышно было издалека. Посоветовал Балу насыпать битого стекла и жестянки вдоль периметра, но тот в недоумении изогнул бровь: зачем, коли на ночь выставляются посты. Объяснять и доказываться ничего не стал – себе дороже.
Ночь предстояло провести без света и в холоде. Пара свечей, установленных в каком-то металлическом цилиндре, едва пробивали темноту и создавали иллюзию тепла. Поздно вечером уходила в город машина, и с трудом уговорили Валентиновича уехать: оставаться здесь в таких условиях с его болячками было равносильно самоубийству. Он вроде бы и согласился, но уезжать никак не хотел и всё старательно изображал, что ищет что-то такое нужное, без чего покинуть этот не очень гостеприимный «отель» не может. Водитель нервничал – ночью можно было либо схлопотать от своих с перепуганного блокпоста, либо нарваться на укров, но Валентинович упорно и молча продолжал по пятому разу заглядывать во все углы, в шкаф и даже под диваны. Пришлось выталкивать его чуть ли не в спину, пообещав вновь забрать его с собою, как только сможем найти приличное жильё.
На прощание обнялись, крепко пожали друг другу руки, и я с облегчением вздохнул: вот и хорошо, что отправили старика, чего уж там грех на душу брать, хотя без его шуточек-прибауточек сразу стало неуютно и сиротливо. Он вроде бы и в тени постоянно – так, где-то в сторонке покуривает да словечками своими, меткими и с сочным матерком, будто гвозди вколачивает, а оказывается, и не надо шума, чтобы значимость свою для окружающих обозначить. Нескольких часов оказалось достаточно, чтобы прикипеть к нему душой. Даже эту стылость в выстуженных кабинетах райотдела он сумел наполнить своим душевным теплом. Но ничего, Валентиныч, Харьков вместе брать будем!
7
За две недели войны практически так ничего и не написал. Во-первых, абсолютно не было возможности из-за цейтнота времени. Во-вторых, когда пальцы сводит судорога от холода и только успеваешь отогревать их дыханием, то царапать бумагу ручкой желания не возникает. В-третьих, вообще не хочется ни о чём рассказывать, тем более, когда не можешь понять царящую бестолковщину и объяснить её причины. В-четвёртых, за день так изматывались, что неимоверная усталость дополнялась внутренней опустошенностью и вместе напрочь гасили едва теплящуюся потребность работать.
