Сергей Ащеулов
Солдатская баллада о войне
Об авторе
Ащеулов Сергей Иванович родился в 1948 году в селе Талдинка Троицкого района Алтайского края. Живёт в Новосибирске. Окончил юридический факультет Алтайского государственного университета. Длительное время работал в Сибирском отделении академии наук СССР. После распада Советского Союза работал в органах прокуратуры Новосибирской области, судьёй федерального суда общей юрисдикции, в администрации губернатора и правительства Новосибирской области. Юрист, государственный советник юстиции 1-го класса. Один из разработчиков Устава и законодательства Новосибирской области. Ветеран труда. Творческий путь начал в 60-х годах как создатель и участник вокально-инструментального ансамбля. Тогда же выступал на культурных мероприятиях клуба «Подинтегралом» новосибирского Академгородка. Пишет стихи, поэмы, баллады, басни, эпиграммы. Тяготеет к жанрам любовной, городской, гражданской и философской лирики. Произведения автора опубликованы в альманахе русской поэзии, в иных альманахах Российского союза писателей, в сборниках современной поэзии и прозы
Санкт-Петербурга, в литературно-художественных журналах «Союз писателей» и сборниках издательства «Союз писателей» г. Новокузнецка, в других печатных изданиях, в авторских блогах и иных социальных сетях. Номинант национальной литературной премии «Поэт года», премии «Наследие», литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя». Награждён медалями «Антон Чехов 160 лет», «Афанасий Фет 200 лет» и «Сергей Есенин 125 лет». Член Российского союза писателей.
Библиография:
1. Мой серебряный конь. Новосибирск, 2015.
2. Жизнь моя – утопия. Новосибирск, 2018.
3. Был день войны. Санкт-Петербург, 2020.
4. Суть любви солона. Санкт-Петербург, 2020.
5. Мой серебряный конь (издание 2-е, дополненное). Новосибирск, 2021.
6. Бренная пена морская. Новокузнецк, 2022.
7. Фронтовые поэмы и лирические этюды. Новокузнецк, 2022.
Солдатская баллада о войне
Как сизари с церквей, взлетел дымок от бани
И улетел за колки вспаханных полей.
Сегодня повод важный есть у дяди Вани
С друзьями вместе встретить славный юбилей.
Он уроженец девятнадцатого века
И той России, что империей слыла.
Что эта дата? Просто жизненная веха,
Но как же ценно уважение села.
Гостей – как крестный ход. Не осуждай, Всевышний,
За неуместное сравнение, прости.
Пусть полон двор гостей, никто не будет лишний,
И каждый встречный-поперечный мог зайти.
Душа открытая для всех у дяди Вани,
Нарастапашку – деревенскому под стать.
Жизнь бьёт ключом, как молот бьёт по наковальне,
Дай Бог подольше его сердцу не устать.
Он был уверенный в себе, силён и молод,
Кузнец судьбы, смельчак, взлетевший на волну.
Ему бы меч перековать на серп и молот,
Но русский царь его отправил на войну.
Баталий в Первой мировой немало было,
Германец газами травил, палил огнём.
Каким-то чудом дядю Ваню не убило,
Живого места почти не было на нём.
Среди безумств испепеляющего ада,
На окровавленной землице горевой
Его нашли на дне воронки от снаряда
В шальных осколках и с пробитой головой.
Гружёным шёл обоз команды похоронной
По полю боя, собирающий тела,
Чтобы предать земле, врагом непокорённой,
В степи ковыльной, в траур выжженной дотла.
Слов лишних не было и почестей военных,
Лишь рядом ухнул разорвавшийся снаряд.
К могиле братской подвозили убиенных,
С телег снимали и укладывали в ряд.
И как шрапнель летели комья от лопаты,
Работу грешную свою могильщик знал.
Тот, кто поверх лежал, беспомощно распятый,
От причинённой ему боли застонал.
Нет аналогий с воскрешением Господним,
Христос единственный, кто был распят на крест.
Но дядя Ваня, побывавший в преисподней,
На этот раз как бы действительно воскрес.
Его подняли на простреленной шинели,
И похоронщик, убедившись, что живой,
Сгонял с ран мух куском портяночной фланели,
Крестясь, шептал, такое видит, мол, впервой.
Всё обошлось тогда – и ноги, руки целы,
Сколь за германскую он видывал калек!..
Ещё не раз бывал у немца под прицелом,
Но ту войну не позабыть ему вовек.
Всего лишь двадцать лет там было дяде Ване,
Да две весны в окопах на передовой.
Как там хотелось не регалий и не званий,
А поскорей к отцу да к матушке домой!
Его-то батюшка, Иван Никитич, шибко
Османов бил в Русско-турецкую войну.
Брал перевал Балкан, и сбросил турок с Шипки,
И тоже принял вражью пулю не одну.
Семья большая их – отец и мать Раиза,
Детишек шестеро, где старшим был Иван.
У самых младших без него одни капризы, —
Чтобы скорее был повержен басурман.
На фронте всем желанна скорая победа,
Но орды кайзера немецкого сильны.
Однако враг всю удаль русскую изведал —
Не зря же пали за Отечество сыны.
В среде солдатской после ряда поражений
Пошла молва, что в царской свите есть шпион,
Что русской армии не выиграть сражений,
Что царь – предатель, и виновен только он.
Шёл третий год войны, в стране был кризис власти,
Войска германца наступали без преград.
И дядю Ваню по приказу бронечасти
Перевели в полк пулемётный в Петроград.
Всё там увиденное сельским дядей Ваней
Повергло в шок и изумление без слов:
Дворцов громады, величавость изваяний
И боголепие соборных куполов.
О град Петра!.. Ты знал: события назрели,
Их в дни лихие дядя Ваня увидал,
И как расстреливали зодчего Растрелли,
И как народ восставший храмы осаждал.
Навстречу двигались лавинами шинели
И разбивались друг о друга, как волна.
За Бога белые, безбожные краснели —
Так началась в стране Гражданская война.
Полк дяди Вани в Смольный выступил из Стрельны,
Но был подавлен казаками как мятеж.
Им приговор грозил за бунтовство расстрельный.
К их счастью, Керенский удрапал за рубеж.
Поздней Советы полк переформировали,
Послав конвоем с грузом золота в Москву.
Потом в Гражданской на тачанках воевали —
На брата брат. И не во сне, а наяву.
Шёл бой за станцию. На рельсах бронепоезд.
Полк дяди Вани его должен захватить.
В нём беляки и вся антантовская помесь
Пытались всячески прорыв не допустить.
Уже в преддверии конвульсий и агоний
Спецслужбы контры учинили холокост:
Закрыв три сотни арестованных в вагоне,
Зажгли и попросту пустили под откос.
Ворвавшись с ходу, дяди-Ванина тачанка
Неслась к вокзалу по перрону меж путей.
Встав дыбом, кони стали ржать, прервав молчанку,
Когда услышали истошный крик детей.
Там, где тупик и искорёженные рельсы,
Стояла дымная, удушливая мгла.
В ней в языках огня метались погорельцы,
Вокруг лежали распростёртые тела.
Нет сердцу большего страдания на свете,
Насквозь пронзающего мантию души,
Чем от бессилия того, что плачут дети,
И боль в глазах их, как и слёз, не осушить.
Что было силы конармейцы побежали
На помощь тем, кто из огня спасал людей.
И скорбным взглядом в путь последний провожали
Битком гружёные упряжки лошадей.
Не всех бойцы сумели вызволить из ада —
Кто задохнулся, кто-то заживо сгорел.
А с бронепоезда вытряхивали гадов,
Поставив к стенке, учинили им расстрел.
В той суете среди шинелей обожжённых
Стояли группами простые мужики
И с ними рядом дети, матери и жёны —
Кто жив остался страшной смерти вопреки.
Но были те, кто отошли и кучкой сели,
Они последними покинули вагон.
На них лохмотья обгорелые висели
Армейской формы без ремней и без погон.
Потухший взгляд, мол, это их вина в утратах,
Но дядю Ваню в них другое привлекло:
Он опознал в одном двоюродного брата,
Всё им рассказанное сильно потрясло.
Село родное их, далёкая Талдинка,
В осаде белых находилось пятый день.
(Свидетель этому и был братишка Гринька.)
Все ждали помощь из соседних деревень.
Талдинских горстка с целью выставить преграду
На колокольне водрузила пулемёт
И не давала белоконному отряду
Войти в село, осуществить на склад налёт.
Для устранения препятствия с церквушки
К селу орудия из Бийска подвезли.
По партизанам красным выстрелив из пушки,
Всю колокольню сразу в щепки разнесли.
В садах осенних, в аккурат зимы предтечи,
Ложился первый снежный бархатный покров.
Под гики конницы и сабельные сечи
На непорочный снег расплёскивалась кровь.
В тот страшный час безвинных многих порубили,
А медный колокол утратил свой язык.
Предав земле, односельчане на могиле
Установили деревянный обелиск.
Всё подчистую у крестьян конфисковали,
Кто убегал, того рубили на скаку.
Под страхом смерти многих мобилизовали.
Так юный Гринька был отправлен к Колчаку.
Почти два года пареньки провоевали,
И поражений было больше, чем побед.
Солдаты знали, что их ждёт, и бунтовали,
А иногда уже решались на побег.
Той ночью взвод их пеший вышел для дозора,
Но группой красных весь почти был перебит.
Кто жив остался, те от смерти дали дёра
Домой в деревню – обустраивать свой быт.
Все – безыдейные, наивные сбежали,
Но контрразведка белых рыскала окрест.
На перегоне беглых сразу задержали
И поместили дезертиров под арест.
Их и сочувствующих реввоенсоветам
Загнали ночью под конвоем в скотвагон.
При отступлении, уже перед рассветом,
Толкнув, зажгли, из пушки выстрелив вдогон.
Так дядя Ваня слушал Гринькины рассказы:
Они попали из огня да в полымя.
Всех расстрелять должны, но всё-таки не сразу —
Их особист допросит, пытками клеймя.
В тот год Конармия давала белым жару.
Потом японцы будут биты, а пока
Вся Русь пылала от вселенского пожара
И выбивала из Сибири Колчака.
Шёл по Транссибу бронепоезд без названья,
Чеканя рельсы, как подкову молоток.
В броне закован пулемётчик дядя Ваня,
На всех парах понёсся дальше на восток.
Земля Даурии встречала их сурово.
Здесь даже птицы замерзали на лету,
Летя в Манчжурию за поисками крова,
Как белобанды за последнюю версту.
Салютовали бронепоезду огнями
На полустанках и разъездах из мортир.
Фугасы рвали, заложив под колеями,
Но где он шёл, там устанавливался мир.
Встал эшелон. Пути закрыла узловая,
Войсками белых до зубов укреплена.
Здесь был рубеж, где пролегла передовая,
С трудом, но станция была окружена.
Ударить с ходу – будут сильные потери,
В походе армия весьма истощена.
Если японцы и семёновцы созрели,
Жертв избежать могла любая сторона.
Без многочисленных потерь, нет, не пробиться —
Противоборство не закончится само.
Что ж, перед боем не мешало обратиться
И в штаб врага направить с нарочным письмо.
В ту пору в армии имели вес солдаты,
Дела военные решать – так сообща.
Всё выносить на митинговые дебаты,
А не судить-рядить, между собой ропща.
Вопрос не праздный, редко пишут атаману,
То бишь Семёнову, карателю, врагу.
Был прецедент – письмо турецкому султану,
Солдаты точно не останутся в долгу.
И дядя Ваня, пересмешник, заводила,
Пустился сразу ультиматум сочинять.
Серьёзно надо бы, да вот не тут-то было —
Солдатский юмор даже смерти не отнять.
Вот вкратце текст его, по версии солдатской,
Всего один листок, но лейтмотив каков!
А на другом – один рисунок залихватский,
На нём солдат наддал Семёнову пинков:
«Семёнов, гад! Иуда, прихвостень японский,
Губитель душ людских, кровавая рука!
Тебе послание, навозный жук ты конский,
От всей Даурии, солдат от РККА.
Ты тот, кто жёг людей, облитых в керосине,
Кто за серебряник Россию променял!
Давай мотай в Харбин в обгаженной дрезине,
Куда телят своих Макарыч не гонял!
Ты тот, кто грабил и держал даурцев в страхе,
Ты – самурайский пёс, япона твою мать!
Четвертовать тебя, преступника, на плахе,
Сперва на дыбе твои кости поломать!
Дать дёру срок отводим без году неделю,
Догоним – голову отрубим на скаку!
А примешь бой – живого схватим в цитадели,
Прилюдно вздёрнем на осиновом суку».
Ох и весёлый получился ультиматум,
Солдату хохот – что отдушина в войне.
В конце постскриптум трёхэтажным русским матом,
Так, чтобы враг обескуражен был вдвойне.
Их командиры – они тоже взяли слово.
Комбриг свой текст, уже серьёзный, изложил.
Идея та же, обсуждать нет смысла снова.
«Враг может дрогнуть», – так комбриг предположил.
Прорваться силой белобанды побоятся,
Но исключать попытку эту будет вздор.
А если белые на сделку согласятся,
Им для отхода предоставят коридор.
И комиссар бригады высказался так же,
Две резолюции на тексты наложил.
Одобрил их как большевистские и даже
Парламентёром дядю Ваню предложил.
На этот счёт не проводилось даже прений,
Единодушие царило у солдат.
Ведь дядя Ваня безо всяческих зазрений
Глаза в глаза, что нужно, устно передаст.
В среде солдатской его мужество ценили,
Сам дядя Ваня знал все риски без прикрас.
Но если ангелы войны его хранили,
Всё обойдётся для него и в этот раз.
Что пуля-дура? Ей нутро всё перебито,
Однажды даже отправляла на тот свет.
За двадцать лет им было столько пережито,
Так будь что будет – за семь бед один ответ.
Вскочив в седло, коня каурого галопом
Погнал по зимнику к вокзалу прямиком.
Из-под копыт летели комья вдаль, к окопам,
Как будто кто-то в них бросается снежком.
У переезда, недалёко от строений,
Услышал выстрел, свист летевшего свинца.
Наперевес ему с винтовкой шёл военный,
Заставил спешиться и слезть с коня гонца.
К нему ещё три человека поспешили —
Судя по внешности, из кадровых частей.
Между собой они как будто бы решили:
Чужак, в расход его. Пусть значится ничей.
Но дядя Ваня, их расправу упреждая,
Сказал, что он от Красной армии гонец.
Подал мандат, свои слова тем подтверждая.
Ему к Семёнову, добавил под конец.
От этой новости все будто ухмыльнулись.
Но спесь сошла, лишь обнаружился пакет.
Один с другим недобро так переглянулись
И, отойдя, поговорили тет-а-тет.
Тот, кто из группы был, по-видимому, старший,
Распорядился дядю Ваню запереть,
Который, в общем, в одночасье пленным ставший,
Не собирался под замком сидеть и впредь.
Он заявил: пакет вручить обязан лично
И передать о самом важном на словах.
Но получил в ответ нахально и цинично:
«Расскажешь всё, когда поджарим на дровах».
Не оставалось ничего теперь другого,
Как в одиночестве обдумывать побег,
Уговорить и обезвредить часового.
Сегодня дядя Ваня сам себе стратег.
Забрезжил день, совсем безрадостный и хмурый.
В двери отдушина, окна в застенке нет.
Снаружи слышится, как фыркает каурый
И бьёт копытом наледь в ритме кастаньет.
Уже светло – должны смениться часовые.
Живым бы надо продержаться день-деньской.
Ему в плену быть, между прочим, не впервые —
Ещё в германскую с ним случай был такой.
Тогда шёл бой. Их батальон, заняв высотку
Лавины немцев пулемётами косил.
С большим трудом солдаты, врывшиеся в сопку,
Оборонялись до подхода главных сил.
Стволы горячие и воздух раскалённый,
Земля от взрывов – как проснувшийся вулкан.
И вместе с ними защищался батальонный —
Слуга царю, отец солдатам, капитан.
Шла на прорыв и в лоб германская пехота,
Но под огнём сплошным потери понесла.
Их дяди-Ванина удерживала рота.
Всё ж немчура на левом фланге обошла.
В тот самый миг треск пулемёта прекратился.
Его расчёт осколки в спину получил.
Но капитан бегом там живо очутился
И по врагу почти вплотную застрочил.
Казалось, всё. И неприятеля отбили,
И в Бога штаб хулили, Господи прости.
В запале внутреннем те, кто остались живы,
Уже готовились в атаку перейти.
Иные планы у судьбы. Штабные крысы
Решили место дислокации сменить
И под покровом ночи, как лесные рыси,
Одним броском врага хотели разгромить.
Спустилась ночь со сводом звёздной круговерти.
На всякий случай батальон пошёл в обход,
Чтобы к рассвету миновать «долину смерти»,
В надежде лишь на положительный исход.
Ориентир для цели им была церквушка,
Там батальон свою позицию займёт.
На полпути от немцев выстрелила пушка,
За ней, как Змей Горыныч, брызнул огнемёт.
Из темноты взметнулись огненные ливни,
Горючей смесью окропляя батальон.
Ему засаду уготовили в долине,
Враг о маршруте русских был осведомлён.
Всех уцелевших взяли в плен на зорьке ранней,
Неравный бой ночной их силы истощил.
В крови, в ожогах батальонный – тоже ранен,
И дядя Ваня на себе его тащил.
Они в плену почти два месяца пробыли,
В конюшне старой пленных стали содержать.
За эти дни скобой отверстие прорыли,
Что им впоследствии позволило бежать.
Сняв часового ночью, вывернули доски;
Из стойла вывели немецких жеребцов.
Кто ранен был, всех усадили на повозки.
Ночная мгла надёжно скрыла беглецов…
Да, та война окрас жестокости носила,
Исход боёв решался на передовой.
Чужая там противодействовала сила,
На этот раз враг преимущественно свой.
Вот и сейчас за дверью слышен говор русский
И вдалеке зовёт на утреню трезвон.
Шёл разговор двоих о станции даурской,
Там оборону держит крупный гарнизон.
Один другому говорит: «Должна когда-то
Прийти к концу междоусобная война?!
Живым остаться бы, ведь дома ждут солдата
Детишки, мать, отец и любушка жена».
Как по зубам ему, ответ был резок сразу:
«Какой, к чертям собачьим, нынче с бабой флирт?!
Вот перебьём всю большевистскую заразу
И за победу в лазарете выпьем спирт».
Между собой они зубатили недолго —
Объединил их общий, видимо, вопрос.
Среди солдатских масс ходили кривотолки:
Семёнов, жлоб, к японцам золото увёз.
Не всё успел украсть, лишь только половину,
Напавший корпус офицерский помешал.
Груз сняли с поезда, зарыли в котловину.
Найти богатство нынче всякий предвкушал.
Сам атаман теперь в Маньчжурии. Оттуда
Шлёт директивы своим преданным войскам.
Ему плевать, что им без жалованья туго.
Он золотой запас прибрал к своим рукам.
Так караульные судачили-рядили,
Им надоело дядю Ваню охранять.
Всем был расстрел, ну а его вот посадили,
Причину этого им было не понять.
В конце концов их рассуждения совпали:
У контрразведки есть к нему особый спрос.
Там под Семёнова давнёхонько копали,
И дядю Ваню ждёт с пристрастием допрос.
Не из пугливых дядя Ваня и бесстрашный,
Но от услышанного бросило в озноб.
Он не забыл угрозу в реплике вчерашней
На голове спалить его чубатый сноп.
За дверью стук копыт, и всадник что есть силы
На караульных, видно, злобно заорал:
«Давайте красного, приказывает Сиплый!»
И удилами в кровь пасть лошади порвал.
Открылась дверь. С порога двое подбежали,
Скрутили руки дяде Ване за спиной.
Между собою крепко-накрепко зажали
И повезли в санях дорогой ледяной.
Пересекли попутно рельсовые ветки.
Солдат вожжами лошадёнку погонял:
«Быстрей, родимая! Начальник контрразведки
Плеть за просрочку никому не отменял».
Снежок подсыпал обывателю по пояс,
Местами санный путь пургой перемело.
Пыхтел стоящий под парами бронепоезд,
И что-то с места его сдвинуть не могло.
Бежала лошадь, бодрым окриком ведома.
В полкилометре показался особняк.
Но не к нему – к дверям обшарпанного дома
Свернули розвальни, перепугав дворняг.
Всё те же двое дядю Ваню подхватили,
Внутрь завели, где смрад удушливый витал,
И вниз по лестнице в подвал его спустили
Так, что он рёбрами ступени сосчитал.
Почти что сразу через встроенные двери
Вошёл подвыпивший усатый капитан.
Задал вопрос, зрачками мутными измерив:
«Зачем тебе, подлец, Семёнов-атаман?»
«Отдать пакет ему», – ответил дядя Ваня.
Но объяснение по вкусу не пришлось.
«Я жду ответ прямой от большевистской рвани!» —
Взорвался гневно он. И дальше понеслось.
Усач нанёс удар внезапно сильный, резкий,
Но дядя Ваня крепок был и устоял.
Вторым наотмашь сверху хрястнул табуреткой,
Бил, без конца одно и то же повторял.
Пропитый голос его мерзостно и гнусно
Одно настойчиво без устали твердил:
«Что передать хотел Семёнову ты устно?!»
И сапогом под пах безжалостно всадил.
Тут дядю Ваню прорвало, он обезумел,
В запале боли сознаваясь в том, что скрыл.
И о Семёнове сказал всё то, что думал,
Всё, что писал, словами устно повторил.
И от услышанного контра рот разинул —
Своим ушам он не поверил в первый раз.
И дяде Ване лишь слегка по морде двинул,
Добавив к сказанному тоже пару фраз:
«Большевичок-то этот вправду слишком смелый.
Но кое в чём я с ним, пожалуй, соглашусь.
Семёнов недруг мне, подлец закоренелый.
А впрочем, что с этим нарочным вожусь».
Да, дядя Ваня, сам того не сознавая,
Играл как будто непридуманную роль.
Он должен был врагу, пакет передавая,
Назвать для выхода условный знак-пароль.
Такой проход для белой гвардии возможен,
Если она уйдёт без боя за кордон,
Покинув тот район, в котором расположен
Войсками красных окружённый гарнизон.
Блокадный выход предусматривался в створе,
Где стрелкой сводятся запасные пути.
Сигнал готовности – три слова в семафоре,
И дядя Ваня должен их произнести.
Беляк усатый в это время дал команду
Калёный шомпол свой любимый принести
И шанс последний предоставил арестанту
Без пыток враз покой свой вечный обрести.
И в ожидании привычных экзекуций
Полез расслабленно за куревом в карман.
Крутнув свой ус, весь обслюнявленный и куцый,
Небрежно вынул папиросы «Атаманъ».
Понюхав пачку, поиграв с ней бестолково,
Он показал картинку с пачки и спросил:
«Что эдак вылупился?! Знаешь ты такого?!»
Но дядя Ваня уже выбился из сил.
Глаза и губы у него от крови слиплись,
И пульс в висках, как стук копыт по мостовой.
Нет – стук сапог, и голос звонкий: «Где тут Сиплый?!
К нему из штаба гарнизонный вестовой».
Струились запахи калёного металла,
Когда стремительно вбежал штаб-офицер.
Садист сквозь зубы процедил: «Вот не хватало».
