Сергей Анисимов
Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль
Кое-где на улице звучал смех, иногда мимо проходили пары – немногочисленные гражданские девушки, пользуясь последними крохами позднего бабьего лета, донашивали цветные платья. Радость удаленного от войны города. Двое молодых старшин, неспешно проходя мимо Покрышева, жизнерадостно заржали над окончанием какого-то анекдота. «Колись, селедка…» – успел услышать полковник утонувший в хохоте конец фразы, прежде чем моряки, морщась, чтобы не расхохотаться в лицо старшему офицеру, четко откозыряли ему и прошли мимо.
Покачав головой в молчаливом одобрении и немного удивляясь себе, он свернул на неширокую улицу, прямым лучом уходящую от аэродромного района туда, где в створе домов блестело море.
Ему не хотелось сейчас думать о закованном в гипсовый панцирь пилоте, который, скорее всего, никогда уже не увидит солнце вровень с собой. Это была не такая уж плохая судьба – много лучше, чем у сотен безвестных сержантов и младших лейтенантов, без всякой славы сгоревших в своих машинах за три с половиной года войны. И уж точно лучше, чем у пехоты, закапываемой в братские могилы, как грибы растущие при каждом перемещении фронта на пять-десять километров к западу. А если к востоку, то бросаемых вообще без всяких могил – на поругание врагам, на съедение воронам.
Пилоты бились и будут биться. Каким бы хорошим летчиком ты ни был, все равно случайность или собственная невнимательность может настичь тебя в любую минуту.
…В тот раз, когда загорелся его мотор, он даже не особо удивился. Сначала указывающая температуру масла стрелка задергалась на циферблате, постепенно подползая к красной черте, потом завибрировала вся машина. Мотор чихал и плевался короткими черными дымками, трясясь все сильнее. Взяв управление на себя, Покрышев начал снижаться, внимательно глядя вокруг, чтобы выбрать место для посадки. И тут обороты двигателя начали резко падать, а затем из-под капота вырвалось пламя. Пологим скольжением сбить полощущиеся рыжие языки не удалось, а когда УТИ-4, двухместный вариант поликарповского И-16, загорается, все кончается очень быстро.
Мгновенно убрав подачу топлива, он спикировал тогда на какое-то поле, успев выровнять машину над самой землей. Потом были удар, качающееся небо над телегой, кровь из прокушенных губ, дикая, невыносимая боль в раздробленных ногах, постепенно перешедшая в ноющую, ставшую привычной. У него тоже были жесткая и скрипучая койка, воробьи за госпитальным окном и страх, что жизнь кончилась…
Сейчас Покрышев вспоминал это даже с каким-то теплым чувством, хотя, казалось бы, что здесь хорошего. Но не сдался ведь, и выжил, и вернулся на фронт, и даже снова начал летать. Так что Мише Гараму еще повезло. Остался жив, полежит по госпиталям, получит отпуск и найдет себе какую-нибудь должность при академии или в штабе любой авиационной части. Боевому офицеру, покалеченному в аварии, не дадут остаться без дела. Главное – остался жив.
На Як-3 сначала второй, а потом третьей и четвертой эскадрилий меняли моторы. Наработавшие по сотне часов, вынесшие всевозможные перегрузки, «яки» уже не выглядели сияющими, словно новенькие монеты, игрушечными самолетами, какими их запомнили первые из летчиков, попавших в группу. Краска на металле плоскостей истерлась воздушными потоками до сияющего белого блеска, боковые поверхности фюзеляжей покрылись въевшимися в потертую краску пятнами от капель масла и копоти из патрубков, в крупнокалиберных пулеметах по три раза поменяли боевые пружины.
В общем, по правде говоря, провоевавшие столько времени машины на фронте уже передали бы кому из летчиков попроще. Но привыкшие за несколько месяцев к характеристикам конкретного самолета пилоты во многих случаях предпочитали довести машину до хорошего состояния и продолжать летать на ней – пусть и уступающей новым несколько километров скорости. Если плексиглас покрывался желтизной и микроскопическими трещинами настолько, что становился почти непрозрачным, его меняли. Самолеты натирали бензином, чтобы выгадать немного скорости, меняли поршневые кольца, но все это требовало больше и больше времени и усилий.
Через две недели в Кронштадт должны были перегнать новенькие машины с мощным авиадвигателем ВК-107А, дававшим на триста лошадиных сил больше серийного сто пятого. Многие относились к этому с сомнением – слишком уж много проблем всегда было с новыми моторами, оказывающимися на поверку сырыми и опасными. Летчик в бою вообще не должен думать о моторе, у него достаточно других проблем. Приборная доска современного истребителя содержит десятки приборов, оглядывать которые в бою нет и не может быть времени, и если положения переключателей пилот меняет вслепую, то времени читать показания циферблатов в тот момент, когда кто-то на тебя заходит, у тебя уже не будет.
Летчики встретили полковника с радостью: день был скучный, а возвращение командира после общения с начальством обещало какие-никакие новости. Все уже успели перебывать у разбившегося Гарама в госпитале, но тот ничего не соображал от морфина, и никакого смысла сидеть у его койки не было. Накрутив на всякий случай хвост «штурманам клистира» (чтобы не перепутали, куда вставлять) и оставив у напуганной таким вторжением медсестры коробку с еще крымскими сливами и сухумским виноградом, летчики проводили день в штабном домике, предаваясь самому сладкому для мужчин занятию – безделью.
– Ничего нового, не дергайтесь, – отмахнулся Покрышев. – Обещал дать на замену летчика, сказал «готовьтесь», а к чему, не объяснил. Как обычно, в общем.
– А что за летчик, знаешь его?
– Нет. Фамилия обычная, Смирнов. Зовут Олегом, как нашего Лисицына. Я никогда о нем не слышал, но Новиков сказал – он из тридцать первого ИАП. Кто-нибудь у нас есть из тридцать первого?
– Эй, кто тут из тридцать первого?
– Саша, ты не из тридцать первого?
– Нет.
– У нас и Смирнов один тоже уже есть. Лешка, ты что там сидишь, тут еще один Смирнов на подходе, знаешь такого?
– Да вон Аникеевич из тридцать первого, точно!
– Ни хрена, я из тридцать первого гвардейского! – Пишкан, именуемый исключительно по отчеству, ткнул ошибшегося в бок кулаком.
– Не пихайся, а то сам пихну!
Все заржали. В группу почему-то действительно собирались люди с не всегда обычными фамилиями. «Смирнов» была редким исключением.
К группе подошел коренастый майор.
– Тише, тише, без гвалта. Ну я из тридцать первого. А чего надо?
– О! Онуфриенко объявился!
– Отлюбив Ольгу…
Майор, сохраняя спокойное выражение лица, выдал весело настроенному Гуляеву тычок кулаком под ребра.
– Ой, охальники! – сокрушенно поцокал языком еще один летчик.
Онуфриенко немедленно выдал под ребра и ему.
– Что, Григорий, ты правда из тридцать первого? – спросил Покрышев, которого общее, взявшееся ниоткуда веселье не особо заразило.
– Угу, – согласился тот. – До этого в пятом гвардейском и сто двадцать девятом вон с Владимиром, – показал он на подошедшего Боброва, мрачно переводящего взгляд с одного на другого.
– Ну и что? Бобров тут при чем? Ты Смирнова знаешь или нет?
– Да знаю, конечно!
– И как?
– Да отличный мужик, чего вы все так напряглись? Надежный, в воздухе не подведет и на земле тоже. Я с ним летал раз сто на пятых «лавочкиных», у него под двадцать сбитых уже есть, так что не надо шуметь…
Он действительно оказался хорошим парнем, этот Смирнов, добравшийся до части через пять дней. Видимо, она была далеко не тем, что он ожидал увидеть, но наличие знакомых лиц его обрадовало, а кроме Онуфриенко его знал Скоморохов и, как выяснилось, Кирилюк[72], который в день прилета Новикова ездил в Ленинград по каким-то своим делам. В общем, провоевавший достаточно долгое время летчик, особенно из ранних призывов, всегда мог найти каких-то знакомых в большинстве летных частей, особенно гвардейских, куда старались переводить лучших бойцов.
Николай Скоморохов, несмотря на всегда чуть надменное выражение лица, был славным и добродушным парнем и без особых проблем взял на себя натаскивание прибывшего новичка, которому удалось сдать зачет по «яку» за три дня, а по палубным операциям «Чапаева» – за неделю.
– А что, ребята, с американцами война будет? – спросил Смирнов, более или менее оглядевшись вокруг, а также частично отъевшись и отоспавшись.
Несколько человек посмотрели на него удивленно. Кто-то, посмотрев, отвернулся, остальные перевели вопросительные взгляды на командира. Тот молчал.
– А с чего это ты взял? – осторожно поинтересовался Кожедуб.
– Ну, у нас говорили, что всех по три раза раненных рядовых и сержантов в пехоте, артиллерии и танках отзывают с фронта.
– Ну и при чем тут Америка?
– Говорят, – Смирнов пожал плечами: дескать, я-то тут при чем, – говорят, что три ранения – это вроде как гарантия, что человек не подведет ни при каком раскладе. Их доучивают, дают младших лейтенантов и оставляют пока в тылу, с переформируемыми частями. Вроде болтали – для войны с американцами.
Кто-то присвистнул. «Я же тебе говорил», – отчетливо сказали в стороне.
– А я думал, мы тут только американские силуэты учим… – протянул Раков. – А оно вон куда пошло…
Все заговорили разом. «Чапаев» совершал сейчас рутинный переход по замкнутому маршруту. Как в последнее время стало обязательным, с полной командой, в полной готовности и со всеми возможными учениями и тревогами. В его летном кубрике были только пилоты и стрелки бомбардировочной эскадрильи. Стесняться здесь никого не надо было.
– Да подумайте, что может, скажем, полнокровная дивизия, если все младшие офицеры в ней будут из выслужившихся сержантов! – горячился один пилот. – Ее же на пулеметы просто так не бросишь! Значит, и не надо на американцев перекладывать, просто воевать научились!
– Ерунду говоришь. Как гнали на убой пехоту, так и будут гнать. Генералу до окопов далеко, ему плевать, кто у него взводные. Тут стратегия!
– И еще…
Почти все замолчали и повернулись к Смирнову.
– Помимо таблиц опознавания всяких там «лайтнингов» и «тандерболтов», перечней союзных знаков и маркировок вкупе с прочим барахлом, появившимся за последние недели… – Летчик сделал паузу. – Там была одна такая текстовая табличка, которая меня удивила. Про что бы вы думали?
– Ну?
– Про то, какие клички для наших самолетов используют союзники.
– «Крыса»?[73]
– Нет, это немецкая, а я про американские. Здесь другое, у них очень стройная система создана. Для истребителей – одни имена, для бомберов – другие.
– А «як»? «Як» как зовут?
– «Фрэнк». Это для девятого, он там один был, я запомнил.
– Имя-то какое-то странное…
– Так американское же.
– А еще какие?
– Ла-7 – это «Плавник», «Петляков» – «Самец», новый «Туполев» – «Летучая мышь».
– А ты новый «Туполев» видел уже?..
– Да подожди ты, интересно же! Еще какие там были?
– Э-э-э… Новый «Туполев» – «Мышь», это точно, а больше я не помню ничего… Разве что Ли-2 – просто «Такси».
– Вот это похоже!
– И «кобра» – это «Фред».
– И Покрышкин – это «Бешеный кабан»…
– Да пошел ты!
Покрышкин, ухмыляясь, пополировал рукавом пуговицу с якорем. Прозвище было далеко не плохим, хотя вряд ли приживется. Большой нужды различать его с Покрышевым не было.
– А вообще все это, ребята, очень серьезно. – Голос командира был весьма задумчив, что вообще стало для него характерно в последнее время. – Таблицу-то эту и к нам пришлют, я прослежу, но все это наводит на всякие разные мысли… И, наверное, не меня одного, а?
– Наводит-наводит, давно наводит.
– Угу, с конца июля нехорошим пахнет… Как они начали с немцами договариваться, так сразу ясно стало, чем дело пахнет.
– Дерьмом пахнет…
– Все так думают?
– Я вот думаю, что не дерьмом это дело пахнет, а кровью, – высказался Голубев, пытаясь выдавить последние капли из холодного чайника себе в стакан. – Я только не понимаю, зачем нас тогда здесь собрали, если война с американцами будет?
– Ну, у немцев-то флота нет уже…
– Это ты кому другому скажи!
Голубев поискал глазами своих, но те ввязываться в спор не стали.
– Командир! Ну чего ты опять молчишь? Уж ты-то знаешь… Наверное.
Покрышев, конечно, знал. Кузнецов объяснил ему это вполне доступно еще тогда, в Кремле, еще в самом начале, но только сейчас он начинал понимать, что все это затеяно всерьез, что авианосец и корабли действительно выйдут в море, когда придет время. И, скорее всего, противником их будут уже не немцы.
– Не особо много я знаю, ребята. Но просто так такую компанию не собрали бы, верно? Вспомните Сталинград, кто там был – Амет, ты? Когда звездную группу[74] собрали, сколько времени вам дали слетаться?
– Неделю с хвостом…
– А теперь мы все здесь, – тихо сказал Алелюхин.
– Кроме командира…[75] И Миши Баранова…[76]
– Земля им пухом…
– Земля им пухом, – как эхо отозвался Амет-Хан.
Все замолчали. Смерть в воздухе редко бывала легкой.
– Если нам придется драться с чертом рогатым, мы будем драться и с ним, – очень спокойно выразил общее настроение комэск-три. – Но лучше бы этого не произошло. Испания, Китай, Монголия, финны, немцы, теперь остальные подключатся… Сколько еще полков придется сжечь, чтобы это наконец закончилось?
В принципе, все сказанное им было общим мнением. У многих летчиков никакого желания воевать с кем-то еще не было. Одно дело воевать, защищая Родину, – это свято для настоящих мужчин. Имели значение и конкретные, затрагивающие лично каждого цели – или убили друга, или погиб брат. Или просто, навидавшись войны и переполнившись ненавистью до боли в зубах, хочется наказать тевтонов так, чтобы потом поколений десять детей в люльках русскими пугали и сами чтоб боялись. Это одно и это второе. Но рисковать жизнью ради чего-то третьего, не столь глубокого…
Однако именно для этого и существует армия. Стройная система воинских званий, знаки различия, форма – чтобы сразу все было четко определено. Услышал команду, пересчитал на всякий случай количество звездочек на погонах приказавшего, сравнил со своими – ага, больше. Побежал выполнять. Или полетел – в данном конкретном случае.
Соответственно, если большому дяде с большими звездами, заседающему в глубоком тылу, приходит в голову мудрая мысль отправить из пункта А в пункт Б майора или капитана Запертюйкина, значит, искомый Запертюйкин должен, не теряя ни минуты, откозырять и отбыть в соответствующем направлении. Как его внутренний протест, так и возможность того, что его, бедного, на этой дороге убьют, ни в малейшей степени не должны волновать большого и потенциально мудрого дядю. Так что можно не ругаться, а учить английский. И матчасть. И технические данные вероятного супостата. Дольше проживешь.
Иван Кожедуб имел к моменту его отзыва с фронта сорок две победы, все личные. У Покрышкина, получившего в августе третью Золотую Звезду, было сорок четыре или сорок пять вместе с групповыми, и еще человек десять приближались к нему вплотную. Но широколицего майора беспокоил не порядковый номер в более или менее условном списке, а возможная потеря привычки выживать. Летчики группы, без всяких сомнений, в учебных боях друг с другом повысили свой класс до пределов возможного, но настоящую слетанность могла дать только настоящая война, от которой авианосец пока держали на максимальном расстоянии.
Кожедуб попытался было завести разговор на тему «краткосрочной командировки» сначала с Осадченко, а потом с Федоровским, но получил щелчок по носу. Ему объяснили, что при отправке для нанесения удара по какой-нибудь германской военно-морской базе тот же «Чапаев» нужно обеспечивать на переходе, охранять, тралить, бомбить прибрежные аэродромы – и все это для того, чтобы восемь легких бомбардировщиков атаковали не весьма значительную цель. И половина истребителей ее проштурмовала – потому что вторую половину надо оставить охранять авианосец и те корабли, которые охраняют его. А важнее всего то, что с какого-нибудь сторожевика их эскадру наконец-то увидят и сфотографируют.
Так что сиди и не чирикай, навоюешься еще.
Узел 3.1
Октябрь 1944 года
Большая война все же ощутимо приближалась. Американцы попытались прощупать наши войска на юге, послав пару десятков «лайтнингов» прошерстить прифронтовые дороги. Под штурмовой удар попали советские механизированные колонны; прикрывающие одну из них зенитные самоходки М-17 с четырехствольными «кольт-браунингами» сумели одного завалить. Подошедшие «яки» сбили с наскока еще пару, приняв их за Ме-110, а разобравшись, начали показывать звезды, стучать себя по голове – в общем, намекать на дурость союзничков.
Те вроде бы осознали ошибку, покачали крыльями и смылись. Американское командование принесло трогательные извинения, и никаких последствий этот бой не имел, кроме устного назидания командиру звена «яков» и остальным: в следующий раз не джентльменничать, а сбивать на хрен.
Фронты на северном направлении задержались у германских рубежей почти на неделю, по истечении которой Новиков подтвердил Ставке свою уверенность в превосходстве советской авиации над люфтваффе.
Да, к первому октября фронтовые полки насчитывали уже свыше девяти тысяч истребителей, девяносто семь процентов которых составляли машины, произведенные за последние два года. Еще пять тысяч штурмовиков и четыре с половиной тысячи современных бомбардировщиков были тем кулаком, который мог разнести в прах любую подготовленную оборону. В одну точку такой мощью бить не получится – фронт слишком длинный, но научившиеся воевать в самых сложных из всех возможных условий ВВС РККА были способны уже на очень многое.
Установившаяся на севере Европы хорошая погода и дозволение Верховного сконцентрировать ударные части сразу нескольких воздушных армий в границах Восточной Померании позволили использовать авиацию в невиданных до сих пор масштабах. Даже при взятии Кенигсберга, когда интенсивность бомбежек была максимальной, такого не делали – на ту же ширину фронта тогда приходилось вшестеро меньше штурмовиков и пикировщиков.
В дыму от пожарищ, сливающихся в одну гигантскую пелену, сотни ревущих машин взлетали, поднимались к тускло просвечивающему диску солнца, сбрасывали свой груз с пикирования, затем спускались к поверхности земли, расходясь широким веером, и опустошали патронные коробки пушек и пулеметов в любую мелькающую под крыльями тень. Садясь, пилоты лишь отруливали в сторону от полосы и, не выходя из кабин, дожидались, пока к их машинам подвесят новые бомбы, заполнят короба магазинов через люки в крыльях снаряженными лентами, и снова взлетали. И так ежедневно по нескольку раз в день, а для многих и каждую ночь.
Утром пехота поднималась из своих окопов и с винтовками и автоматами наперевес в молчании пробиралась через изрытое воронками пространство до следующей линии обороны, на которой еще огрызались уцелевшие в железобетонных колпаках огневые точки. Тяжелые корпусные САУ подходили к ним на расстояние прямого выстрела и крошили амбразуры фугасными и бетонобойными снарядами, прежде чем перебегающая следом пехота поднималась в полный рост.
Это была война, еще не виданная на Восточном фронте, – война, где немецкий пулеметчик видел перед собой не бесчисленные, от горизонта до горизонта, цепи советской пехоты, а только летящую в него из дыма и пыли смерть.
Оглохшие от непрерывных бомбежек, ослепшие от летящих внутрь дота зазубренных осколков бетона, режущих кожу не хуже ножа, видящие перед собой только росчерки вылетающих из дыма трассирующих снарядов, немецкие пехотинцы оставляли обреченные бункеры и по обмелевшим траншеям пробирались в глубь своих позиций. Обычно только затем, чтобы найти там те же перепаханные окопы, пробитые накаты блиндажей, засыпанные тела убитых, сгоревшие дома и срубленные осколками до полуметровой высоты пни, оставшиеся от леса.
Не останавливаясь, они шли на запад, прячась от проносящихся на пятидесятиметровой высоте и поливающих траншеи свинцом эскадрилий черно-зеленых горбатых штурмовиков, кувыркаясь в попытках избежать пуль охотящихся даже за отдельными людьми «яков». В километре за ними катился вал продвигающегося русского железа.
Шестого октября 8-й Эстонский корпус 8-й армии генерала Старикова пробил последний рубеж германских фортификаций, упирающихся в море. Южнее, в щель между уцелевшими участками укрепрайонов, на дороги Померании выходили части Рогинского, Белова, Романовского, Захватаева, еще южнее – Казакова и Свиридова. Фронт еще не рухнул, но времени готовить новые рубежи у немцев становилось все меньше.
Говоров, одновременно руководящий сразу двумя фронтами, бил и бил вперед с силой пробивающего нагрудную пластину рыцарского доспеха чекана, на острие которого находились выпестованные и снабженные по первому разряду, озверевшие от крови и побед гвардейские дивизии славянской пехоты. Советские армии на сужающихся на севере фронтах меняли друг друга; сражающиеся против них германские 3-я танковая и 9-я общевойсковая позволить себе этого не могли.
Еще двадцать четвертого сентября Гитлер объявил о создании «Фольксштурма» – убогой альтернативы американским и английским армиям, которые должны были не допустить русских варваров в Германию. Но и те и другие, вместо того чтобы принять протянутую руку дружбы и встать плечом к плечу с германскими воинами на защиту Европы от ужасов коммунизма, вопреки здравому смыслу продолжали бомбить германские города и стрелять в германских солдат.
Никаких переговоров пока не было. Не было и никаких договоренностей. Комбинации дипломатических движений, обращений к нейтральным странам с просьбой о посредничестве, такие важные и такие правильные, оставались без всякого ответа. Попытка американцев, англичан и поляков сбросить парашютный десант на Голландию после масштабных боев с частями вермахта и СС закончилась к началу октября почти полным уничтожением воздушно-десантных частей союзников. Это стало логичным завершением политических глупостей, совершенных обеими сторонами.
Седьмого октября русские высадили морской десант на остров Борнхольм. Десантники перебили сопротивлявшуюся часть гарнизона без всякой пощады – слишком уж много фигур в черных бушлатах осталось висеть на колючей проволоке аккуратных датских пляжей. Остальные, без малого двенадцать тысяч человек, решили не изображать из себя героев.
Крупные корабли КБФ приняли участие в десанте только в роли маячащей где-то за горизонтом угрозы. Отряд легких сил, состоящий из «Кирова» с эсминцами, в хорошем темпе обстрелял береговые укрепления, выпустив за сорок минут около трехсот снарядов, и отошел назад, под прикрытие «Таллина», «Чапаева» и ополовиненной бригады легких крейсеров.
Командование, впервые проводившее крупную операцию в открытой части Балтики, все-таки решилось задействовать авианосец – более для тренировки, чем для реальной боевой пользы. Конечно, немцы могли попробовать навязать эскадре классический морской бой, но Кузнецов в итоге решил, что это было бы даже полезно. Сил у кригсмарине становилось все меньше, большая часть уцелевших еще кораблей бесполезно ржавела в бухтах, а с несколькими действующими крейсерами Левченко справился бы. Ни «Кронштадт», ни «Советский Союз» в море не вышли, хотя такой соблазн был и у многих офицеров руки чесались в предвкушении настоящего дела.
«Чапаев», окруженный «коробочкой» эсминцев, прошел вплотную за тралами по извилистым прибрежным изобатам, непрерывно сопровождаемый гидросамолетами флотской авиации. Всего за неделю до этого у острова Нерва подлодкой был потоплен тральщик Т-45, после чего меры предосторожности были значительно усилены.
За шестьдесят миль от Борнхольма с палубы авианосца стартовали разведчики – второе звено пятой эскадрильи, «Три К и Шипов», то есть сборная североморцев, включая костяк сафоновского полка, знаменитого 2-го ГИАП ВВС Северного флота: Коломиец, Климов, Коваленко и Шипов. Эскадрилья штатных разведчиков считалась достаточно подготовленной для дальней навигации, в то время как для сафоновцев, как разведчиков «второго эшелона», практика дальней морской разведки была просто сочтена полезной.
Впрочем, Александр Шипов до перевода был штурманом полка и провел звено как по нитке. Самолеты вышли на остров почти сразу же после восхода солнца, с востока. То ли на пятикилометровой высоте их никто не опознал, то ли противник, расслабившись, принял за своих, но ни одна зенитка не тявкнула вслед.
Звено прошло вдоль береговой черты острова, чуть превышающего по размерам Большой Соловецкий, и осмотрело многочисленные пристани и причалы рыбацких поселений. В трех городках со смешными русскому уху названиями – Хасле, Сванеке и Сандвига – было тихо. Не обнаружив самолетов противника в воздухе, звено вернулось к авианосцу и на подходе для профилактики было перехвачено полной эскадрильей Амет-Хана. Доложив о результатах разведки Покрышеву и Осадченко, не особо даже уставшие пилоты отогрелись на камбузе и к полудню пошли во второй вылет – на прикрытие разгружающихся транспортов.
Наличие в воздухе советских истребителей, должно быть, здорово удивило германского разведчика, прилетевшего со стороны Свинемюнде и легко сбитого парой из второй эскадрильи. Бомбардировщики за одиночным «хейнкелем», к общему разочарованию, не последовали. Остров был захвачен настолько быстро, что германское командование на материке сумело разобраться в ситуации уже после того, как последний солдат, вытаращивший от ужаса глаза, выбежал из бункера и был аккуратно пристрелен, пока не видело начальство.
Морская пехота, наверное впервые использованная на Балтике по своему прямому назначению в таком масштабе, пленных брать вообще не любила, а обстановка высадки прямо под огонь пулеметов способствовала исчезновению последних остатков интеллигентских комплексов у тех, кто их еще сохранял. Громадный, похожий на дикого кабана Боковня, обходя траншеи, неодобрительно посмотрел на лежащие рядком трупы с вытянутыми руками и без оружия, но ничего не сказал. Догадливый старлей, правильно его поняв, быстро распорядился убрать покойничков подальше от случайного взгляда.
Вообще операция прошла настолько чисто, что это даже вызывало опасения. Время, которое заняло установление полного контроля над островом, оказалось, как и положено, обратно пропорционально времени, затраченному на подготовку операции, что после Керчи, Феодосии и Коктебеля было воспринято с облегчением.
Среди прочего военного люда на освобожденный датский остров с транспортов высадили, в частности, батальон аэродромного обслуживания, принявший целехонький, хотя и небольшой, аэродром со всеми его службами и даже не успевшими взлететь разъездным «шторьхом» и метеорологическим Ме-108. Натерпевшись страха на переходе морем, аэродромщики шустро прочесали жилые домики вокруг, выковыряли оттуда нескольких напуганных «коллег» и быстро доложили о готовности аэродрома к приему самолетов – последние приземлились там уже через два часа.
Летчики перелетевшего на Борнхольм полка ВВС Краснознаменного Балтийского флота, сев, могли ощутить ногами твердую землю. В отличие от них, приземлившихся на палубу «Чапаева» ожидало еще два дня морской качки и страха перед таящимися в глубине подлодками.
В принципе, все были согласны с тем, что операция оказалась чрезвычайно выгодной в военном отношении и полезной для учебы. Но при этом у многих пилотов авиагруппы она отняла как минимум год жизни.
На земле, закончив к вечеру вылеты, летчик при нормальной ситуации на фронте мог быть уверен, что в столовой он увидит подавальщиц, на столе – скатерти и привычные сто граммов. И если страда не самая горячая, то чуть позже будут кино или танцы. А потом сон до рассвета, прерываемый только вскрикиваниями воюющего во сне соседа по комнате или землянке. В море из вышеперечисленного не было ни танцев, ни девушек, но зато каждое стукнувшее в борт бревно казалось миной, кружащие над горизонтом чайки – пикировщиками, а ночью каждый представлял злобного немецкого подводника, с криком «О-о-о! Колоссаль!» прицеливающегося в их борт.
Эскадра вернулась в Кронштадт девятого октября без каких-либо приключений. На следующий же день крейсера снова ушли в море, оставив почувствовавших себя уже буквально морскими волками пилотов авиагруппы «Чапаева» в сотый раз отрабатывать ставшую уже рутинной технику групповых взлетов и посадок, наведение по радиолокации, перехваты и морскую навигацию. Новые корабли были доведены практически до полной боевой готовности, отработав все задачи курса подготовки. Стрельбы проводили через день, тревоги – ежедневно по многу раз.
К двенадцатому все три корабля по очереди («Чапаев» последний) поменяли на заводе выгоревшие лейнеры стволов орудий, и с этого времени стрельбы почти прекратились, хотя артиллерийские учения на станках и в башнях «без выстрела» продолжали проводиться.
Кузнецов, опять побывавший в Кронштадте, отчитался в Ставке о полностью выполненной кораблями программе индивидуальной подготовки и действий в составе эскадры.
– Товарищ Кузнецов, – поинтересовался Сталин, – вот вы нам говорите: Левченко, Левченко… Вы уже решили, что именно Левченко примет командование эскадрой?
– Да, товарищ Сталин, – несколько удивленно ответил остановленный на полуслове адмирал флота.
– Почему же?
– Ну… Гордей Иванович получил опыт командования эскадрой, включающей линкор, при переходе «Архангельска». Ходил из Мурманска на английском авианосце «Фенсер». Блестяще отработал учения с нашим линкором и линейным крейсером. Командовал эскадрой в операции по захвату Борнхольма… Я считаю, больше ни у кого такого опыта нет, так что его я и прочил в командующие. Вы возражаете, товарищ Сталин?
– Да нет, почему же… – Верховный легко махнул рукой. – Я просто подумал: Москаленко, Осадченко, Левченко… Интересная компания получается.
– Вы имеете в виду, что двое из трех командиров новых кораблей украинцы?
Сталин посмотрел на Кузнецова, как бы удивленный вопросом. Что это, мол, вы, товарищ адмирал флота? Разве вы не являетесь пролетарским интернационалистом?
– Черноморский флот, без сомнения, являлся лучшим по боевой подготовке перед войной. В нем служило и служит немало украинцев. И понятно, многие командиры с Черноморского достигли высоких должностей. Но Левченко, кстати, с Балтийского. И он действительно лучшая кандидатура для эскадры.
– А что вы скажете по поводу адмирала Трибуца? – жестко спросил Сталин.
– Вице-адмирал Трибуц находится вполне на своем месте, – немедленно отозвался Кузнецов. – Но против назначения его командующим эскадрой я буду возражать.
– Объясните. – Сталин сказал это с удовольствием: такие моменты он любил.
– Некоторые черты характера нынешнего командующего Балтфлотом напоминают мне печальной памяти Рожественского. – Кузнецов рисковал, но он говорил честно. – Такой человек прекрасно подходит для командования флотом, который действует из своих баз и под контролем высшего руководства. Но если поставить его на эскадру, то Трибуц героически поведет ее на врага и потом с чувством исполненного долга отрапортует, что эскадра погибла, но не сдалась. Мне это не нужно.
