Сергей Алексеев
Карагач. Запах цветущего кедра
1
Во второй половине дня солнце и вовсе жарило по летнему, густо и терпко, до хмельного головокружения, запахло разогретой кедровой хвоей и еще чем-то незнакомым – неким приятным, чуть холодящим эфирным ароматом, от которого наваливалась полусонная, обволакивающая нега. Но при этом от земли, даже от мягкого подстила, и от разлива полой воды еще источался знобящий холодок. Женя сначала расстелила вкладыш от спальника прямо возле кострища, на самом припеке, но почуяв слишком яркий контраст температур, перебралась на жердяное основание палатки. Оно возвышалось над землей, как постамент, и, застеленное желтой прошлогодней пихтовой лапкой, уже прокалилось на солнце. Ультрафиолета сюда попадало явно меньше, лучи били чуть вкось, цепляя игольчатые кедровые кроны, однако тут она и уловила этот неведомый и нежный эфир, от которого хотелось потянуться, потом расслабиться и ощутить бездумную истинную благодать. Вдыхая его, она вдруг захотела, чтоб Стас сейчас пришел – почувствовал ее зов и вернулся, прибежал! И тогда они бы не уходили со стана и не прятались, и все бы случилось прямо здесь, на этом ложе…
Воображение у нее всегда было отчетливым и объемным, а тут, вероятно, под воздействием летучего, будоражащего запаха, и вовсе путалось с реальностью, Она закрыла глаза, чуть выгнула спину, отдаваясь солнцу, представила, как Стас – обнаженный, мускулистый и сильный, подхватил ее на руки, и в тот же час по телу пробежала сладкая, судорожная дрожь – состояние, сходное с ощущением невесомости и полета. Она понимала, что это блажь, обожаемая детьми и женщинами, причем, для последних опасная, ибо страсть к таким полетам хоть и создает ощущение крылатости души, но предательски делает доступным тело, поскольку укачивает боль, убаюкивает самолюбие и гордость. И отказать мужчине, взявшему тебя на руки, уже почти не возможно…
Женя высвободилась из призрачных объятий и привстала – мотор выл где-то далеко, и кажется, удалялся…
– Сейчас я напущу на тебя чары. – увлекаясь мысленной игрой, прошептала она. – И ты придешь. Я хочу тебя… Ну, вспомни мое тело? Ты же любовался им и жаждал. Посмотри, какая тугая и зовущая грудь. Ты прикасался к ней своими горячими ладонями… Теперь я вся твоя. Хочу, чтоб ты вернулся и… обнял меня… взял на руки. Ты слышишь мой зов?…
Но сама более наливаясь страстью, выпросталась из трусиков и лифчика, потягиваясь, перекатилась с боку на бок и прислушалась. Звенящий звук лодочного двигателя гулял над затопленным лесом, выписывая зигзаги и было не понять, в какую сторону улетает. Истома и нега уже отзывались в теле непроизвольными глубинными толчками крови, предощущение близости сливалось в горячий комок, но не находило опоры и проваливалось в бездну. Она знала чем закончится неудовлетворенное буйство плоти – головной болью, красными глазами и саднящей тяжестью внизу живота.
Стас оказался толстокожим и глухим – не услышал, не вздрогнул, не ринулся назад, и надо было гасить этот огонь. Женя вскочила с ложа и стиснув зубы, побежала к разливу. Она ничуть не заботилась о своем виде, и даже хотела, чтоб кто-нибудь, пусть даже плешивый Гусь, увидел ее обнаженной и захлебнулся слюнями. Она никогда не раздевалась у себя дома или там, где никого не было, однако же любила загорать все лето или купаться до января только потому что можно прилюдно, на глазах мужчин, освободиться от одежд. И вовсе не для того, чтобы показать себя и свои прелести – насытиться тонкой, тончайшей энергией мужского созерцания. Она была уверена, интуитивно это чувствуют и этого хотят все женщины…
Похоже, на берегах золотоносной речки в тот час были только приискатели, бульдозеристы, геологи и начальники, но только не мужчины. Впрочем, нет, кажется один был – тот, что украл купальник, только вот слишком робкий, но знающий магическую силу подобных интимных вещей.
Ледяная вода обжигала и в первый миг показалась горячей. Она погрузилась по горло, уберегая волосы, умыла лицо и через минуту вышла медленно, подавляя рвущийся наружу крик ознобленной души, ибо она, душа, терпеть не могла холода.
– Мальчик, я лишаю тебя сладкого! – проговорила с озорной мстительностью и погрозила кулачком в сторону прииска. – Теперь придется заслужить… конфетку.
После купания плоть усмирилась и даже испытывала легкое отвращение. Женя надела трусики, лифчик, легла на живот, раскинув руки – отдалась солнцу, но сначала услышала щебет ласточки на крыше навеса, потом вновь ощутила летучий аромат эфира, несомый слабым ветерком откуда-то из гущи кедровых, нисходящих до земли и развесистых крон. Теперь уже ее разбирало любопытство – что могло так пахнуть? Какой-нибудь ранний цветок, размягченная на солнце, смола? Почему вчера его не почувствовала?… Она завернулась во вкладыш от спальника, подошла к ближайшим кедрам, долго принюхивалась, присматривалась, задрав голову и решила, что запах этот исходит сверху: на макушках было что-то желтоватое, вроде гроздей мелких невзрачных бутончиков, с коих на хвою сыпалась пыльца. Она еще не знала, что кедр цветет, и обнаружив это, как-то приятно восхитилась – конечно же! Такой тонкий и манящий аромат может издавать что-либо редкостное и необычное! И все для того, чтобы приманить, завлечь того, кто сможет опылить, насекомое, например… Вернется Стас, надо загадать ему загадку. Впрочем, если он не услышал ее зова, не поддался чарам, вряд ли и нюх у него есть. Ему, как всем мужчинам, кажется, женщина любит ушами, поэтому и говорит слишком много слов, а она, женщина, живет в мире запахов и любит носом. Поэтому и слова – обоняние и обояние почти одинаковы…
И тут ее осенило: надо заставить Стаса забраться на кедр и сорвать эти цветы! Что-что, а уж каприз ее выполнит, и вообще, сегодня ему достанется…
Женя пошла к своему ложу, и боковым зрением уловила нечто, нарушающее привычный рисунок близкой опушки леса. И то ли в ней прозвучало, то ли послышалось оброненное кем-то, осуждающее слово:
– Срамота!…
Негромко так, но внушительно, как внутренний голос.
Пожалуй, минуту Женя всматривалась в темно-зеленую, непроглядную кромку кедровника, но ничего не заметила. И все-таки что-то заставило вернуться к столу под навесом, где оставался ее спортивный костюм.
– И впрямь срамота. – согласилась она. – Нудистский пляж тут устроила…
Успела надеть брюки, и только взяла куртку, как прямо перед собой, на опушке, отчетливо увидела силуэт высоченного человека, мелькнувшего между деревьев.
– Эй, кто там? – спросила негромко и села, ощутив слабость в ногах.
Они возникли на фоне темного кедровника, словно проявились на фотобумаге: сначала обозначились контуры двух фигур – один чуть ли не саженного роста, другой короткий, кряжистый, длиннорукий, и лишь потом отрисовались лица, одежда и прочие мелкие детали. Высокий был каким-то умиротворенным, золотобородым и длиннолицым, с косичкой, выглядел молодо, лет на тридцать, и более напоминал святого с иконы; низкий же напротив, был много старше и походил на замшелого лешего – пегая борода веником, такие же волосья до плеч, нос крючком, да еще при этом стриг черными, прищуренными глазами из-под низких бровей и надвинутой на лоб, бесформенной шапки. Страшный и смешной одновременно! Вообще вид незнакомцев сразу ей показался ненастоящим, поскольку оба выглядели ряжеными и потешными: длиннополые синие рубахи под поясами, у каждого на животе по ножу в ножнах, а на плечах – безрукавые кожаные распашенки, оттороченные по вороту и полам темными соболями. Не обыденные и до смешного богатые, должно быть, одеяния!
Иконописный детина смущенно приблизился к столу, встал перед Женей, как-то театрально стащил суконную, с соболиной оторочкой, шапку и потупил свои постнические, но выразительные очи. Вероятно, это был некий торжественный момент, что-то сказать хотел, но вызывал лишь улыбку, поскольку слишком уж неожиданной и забавной была его прическа – светлые волосы зализаны спереди, чем-то намазаны и туго завязаны широким кожаным ремешком. В сочетании с прочим одеянием эдакий поп, или точнее, попище!
Его пегий спутник поспешно обогнул стан геологов, пострелял взором, и убедившись, что поблизости никого нет, зашел к Жене сзади.
– Здорово были, красавица! – поздоровался громко, надтреснуто и грубовато, словно понуждая Женю оглянуться.
Она не оглянулась: смешной ряженный детина словно приворожил взгляд, своим иконописным образом.
– Дак что, Прокопий? – спросили за спиной насмешливо и как-то угрожающе. – Понраву ли тебе отроковица?
Саженный малый на секунду поднял взор, ничего не сказал и вновь опустил выпуклые веки. Его золотистая, окладистая борода искрилась на солнце, и Женя ощутила совсем уж неуместное и шкодливое желание ее погладить, как гладят котенка.
– Или не глянется товар? – поторопил леший.
– Понраву-то понраву… – медленно и натруженно выдавил молодец. – Да осрамилась…
– А кто позрел-то? – ухмыльнулся леший. – Никого нету!
– Я и позрел…
– Дак тебе позволительно! И старики велели нагую взять!
– Ежели так токо… – скромный детина откашлял хрипотцу. – Ишь, растелешилась…
– Загорала она, на солнышке! У них, как у соболей зведено: чем шкурка черней, тем дороже!
– Это у соболей. – все еще тянул богообразный великан с потупленным взором. – А девице след быть с одним пятнышком на хвосте, подобно горностаю…
– Да где же взять ныне с одним? Они пятнисты от рождения! Какая уж досталась по жребию.
– Сомнения есть…
Ты жениться хочешь? Твое слово?
– Хочу…
– Ну и добро! – заключил его веселый спутник. – Проведешь сквозь чистилище, отбелишь шкурку-то, вот и будет тебе жена!
– Разве сквозь чистилище. – неуверенно согласился «жених».
– Собирайся-ка, девица, взамуж!
Мало того, что стояли они и перепирались, будто Жени рядом не было, леший так еще выглянул из-за ее спины и рассмеялся в лицо!
– Уж не за тебя ли замуж? – надменно усмехнулась она.
Затылок ознобило: от лешего исходил некий неясный, однако прилипчивый страх, смешанный с омерзением.
– Дак я женатый. – серьезно ответил тот. – За Прокошу пойдешь.
Она еще хорохорилась, но чувствовала, как уходит наигранный циничный задор.
– За этого, что ли? – кивнула на детину.
– За него, ласточка, за него. Суженый твой…
А этот суженный приблизился еще на шаг и внезапно встал на колени и поклонился ей до земли – ничего подобного она не видела, не ожидала и на мгновение оторопела.
– Что это он делает? – спросила сама у себя.
– За себя зовет, взамуж. – однако же объяснил спутник.
– Почему молчит? Пусть сам скажет! А я подумаю…
– По обычаю я речи веду. – леший все еще вертелся сзади, и от этого холодило спину. – Я сват при нем. Он и так седни много говорит! Даже про горностая вспомнил!
– Так вы меня сватаете? – Женя засмеялась и сама услышала предательский звон в голосе, возникающий от слабеющей воли. Кажется, еще минута, и способность к сопротивлению переломится, как лучина.
И мгновением позже вдруг поняла его природу: еще недавно тонкий и едва уловимый запах цветущего кедра, наносимый ветерком, незаметно усилился и теперь реял повсюду. Еще этот черноглазый ведьмак маячил за спиной совсем близко, заглядывал в лицо, гипнотизировал:
– Дак уж высватали! Дело-то сделано, соглашайся по добру. Позри, экий тебе жених достался! Да за таким в пору и своими ножками…
Женя вскочила, резко обернулась и чуть не попала к лешему в объятья. Инстинктивно отшатнувшись, она опрокинула крышку лодочного багажника на столе, книги посыпались наземь.
– Вы кто такие?! – почти бессильно выкрикнула, ощущая вдруг неуместную сонливую вялость мысли.
Леший сверкнул черным глазом, бережно поднял книги, сдул соринки..
– Погорельцами назовут – не верь. Мы огнепального толка люди, слыхала, поди… Собирайся, да пойдем с нами.
Гул лодочного мотора то пропадал, то возникал вновь, и доносился лязг ковшей драги…
– Никуда я не пойду!
– Коли так, ведь силком унесем! – весело и не опасно пригрозил тот.
Молчаливый жених как по команде встал рядом, перекрыв путь к отступлению – вырваться на волю мешали вкопанные в землю, стол и лавка.
– Попробуйте!
Женя вскочила на лавку и оказалась вровень с саженным суженым, почти лицом к лицу. Если бы он сделал движение, чтобы схватить, или глянул дерзко, как хищник на добычу, то она в тот же миг прыгнула через стол и понеслась в сторону прииска. Однако он обескуражил тем, что смотрел с какой-то тлеющей мужской печалью влюбленного и ранимого человека. У этого молчуна глаза были настолько выразительными, что читалось всякое движение его души. А еще показалось, от его волос, лица и бороды исходит ошеломительный и завораживающий запах цветущего кедра! И это неожиданным образом очаровало ее, лишало сопротивления и неизвестно, что случилось бы, продлись еще это чувство – возможно, и впрямь сама бы пошла за ним с покорностью смиренной овцы, однако все испортил леший. Воспользовавшись замешательством, он схватил ее сзади, поперек туловища, прижал, захохотал и потащил в лес.
– Одна отрада свату – отроковицу потискать да пошшикотать!…
Руки у него были цепкие и сильные, как у обезьяны, и вонял он тошнотворным, мускусным запахом псины. Вывернуться Жене не удалось, и бить неудобно, физиономии не достать. И тогда она изогнулась, по-кошачьи, с шипением, вцепилась сразу в бороду и волосья. Намотала на кулаки – треск пошел, будто траву рвут! Веселый сват замычал, заскулил и разомкнул свои лапы. Но Женя не отцеплялась, обвиснув, тащилась за ним, пока не оторвалась вместе с пегими клочьями в руках.
– Ну, полно!…
– Я тебе все патлы выдерну! – раззадорившись на миг, пригрозила она. – Чего хватаешь?!
Леший веселости своей ничуть не потерял.
– Эка норовиста! – изумленно проговорил он, оправляя бороду. – От уж добра тебе невеста досталась! Не зря два лета ждал. Вот и сам бери, Прокопий!
Тот приблизился вплотную, но не делал попыток взять ее – взирал как-то спокойно, неотвратимо, чаровал своими тоскующими влюбленными очами и эфиром. Не смотря на это, Женя отступила, наткнулась на кострище и заготовленные Стасом, дрова. Поленья были березовые, тяжелые, попади одно в голову – с ног свалит, однако жених шел открыто, как-то незаметно уворачивался, и кажется, однажды даже улыбнулся, когда дровина зацепила его золотую бороду.
Еще заметила, он любовался ею!
Потом она попятилась к палатке, как к последнему укрытию, и тут зацепившись за растяжку, упала. И вскочить уже не успела, ибо этот молчаливый жених склонился, легко поднял ее, скрутил, спеленал своими руками, да так крепко прижал к себе, что нельзя было пошевелиться.
И теперь уже убедилась окончательно: его волосы были намазаны неким маслом, источающим манящий, притягательный эфирный аромат.
А ей показалось, так пахнет цветущий кедр…
– Отпусти. – неуверенно потребовала она. – Задушишь…
Он словно не слышал, стоял и поджидал, когда его сват соберет в рюкзаки книги и вещи Жени. Золотистая, неожиданно мягкая борода щекотала лицо и в носу уже назревал чих. Она затаила дыхание, перетерпливая зуд в переносице и не удержалась, чихнула неожиданно и от души, так что этот могучий детина вздрогнул и впервые засмеялся.
– Сто лет тебе жить! – восхищенно воскликнул леший. – Какой в человеке чих, таков и век! И ребят баских нарожаешь!
– Ну, хватит, сама пойду! – она шевельнулась, преодолевая сопростивление.
Он вдруг выпустил ее, как выпускают птицу – поставил на ноги и сразу раскрыл объятья. Женя перевела дух, огляделась, и хоть желания бежать не испытала, но смиренной овцой стоять не могла. Скорее, из озорства, из своей противоречивости сначала сделала несколько шажков вперед, затем с места рванула в сторону прииска. Огнепальный жених не ожидал такой прыти, замешкался, и она выиграла несколько секунд – этого хватило, чтобы выскочить из кедровника на вырубку.
– Стас! – успела крикнуть на бегу и потому сдавленно. – Стас! Меня уносят погорельцы!…
Она еще слышала вой мотора на речке: он уезжал и не чувствовал, что происходит то, чего сам так опасался – похищения. И услышать, естественно, не мог…
«Суженный» настиг ее через сотню метров, на бегу подхватил, словно цветок сорвал, облапил, обвил, как спрут, и не спеша понес к стану.
Тем временем леший наскоро собрал рюкзаки – даже фотоаппарат не забыл; тяжелый, с книгами, завалил за спину, второй повесил на грудь.
– Ну, Прокошка, давай ходу! А коль завопит, дак ты ее цалуй в уста-ти!
– Как цаловать-то?…
– По мужески! – научил леший. – Не чмокай, а губы засасывай! Пондравится!
Жених скосил говорящие глаза на ее губы, словно предупредил, мол, поцелую, если закричишь, потом стиснул свою ношу еще крепче и понесся, словно лось, уберегая ее голову от сучьев. Похищенная отроковица и впрямь едва дышала, однако при этом испытывала чувства смешанные, странные. Душа еще противилась насилию, однако замороченный, разум влекло ожидание некого приключения, забавы, развлечения. Этот иконописный, желтобородый богатырь, без устали бегущий по лесу, внушал страх и любопытство одновременно, и второе все более затушевывало первое. Ему удалось удивить опытную, искушенную женщину, вызвать недоумение, замешательство с одновременным притягательным интересом; да он попросту напустил на нее чары, как-то незаметно заворожил, хотя она не поддавалась и прекрасно знала – увязнет коготок, всей птичке пропасть. Но ведь он как-то угадал привлекательный аромат? Специально намазал волосы, умышленно бродил незримым по опушке кедровника, чтоб она смогла его уловить, принюхаться, пристраститься и даже очароваться…
Как иначе объяснить свое непредсказуемое поведение?
А потом, еще никогда в жизни и никто так долго не нес ее на руках: бывший муж всего дважды отрывал от земли – раз от ЗАГСа до лимузина, и другой, из роддома до такси. Его безнадежно влюбленный младший брат лишь единожды донес от порога до кровати, а все иные как-то и не догадывались, что ей доставляет невероятное удовольствие – хотя бы на минуту избавиться от земного притяжения.
Теперь этот золотобородый благоухающий исполин, со смешным уменьшительным именем Прокоша, мчался с ней на руках, вызывая непроизвольное ощущение полета, так что замирала душа. И хоть бы остановился на минуту дух перевести, перекинуть ношу с руки на руку! Кажется, напротив, еще и ходу прибавлял, поскольку леший, обвешенный рюкзаками, на пятки наступал и раззадоривал, поторапливал:
– Наддай, Прокошка! Коль притомился, давай отроковицу!
Отдавать добычу в чужие руки жених не хотел, и откуда у него только силы брались! Женя видела его целеустремленный профиль, совершенно спокойное лицо, плотно сжатые, волевые губы, обрамленные золотистой растительностью, разве что чуть раздувались тонкие крылья носа, выдавая высокое внутреннее сосредоточение. Намасленные его волосы, вероятно, уже выветрились, и лишь чуть отдавали запах, однако оказавшись в его руках, она сразу же уловила особенно яркий источник аромата; он исходил от его широченной, перевитой мышцами, груди, словно под рубахой были невиданные цветы кедра. И она воровато, осторожно вдыхала его, закрывала глаза и с неуместным, тайным восторгам думала, какое же это счастье – лететь в руках мужчины….
Бежали так уже минут двадцать, причем, похитители путали следы, двигались зигзагами, иногда по валежнику, а то и вовсе делали петли. Наконец оказались у залитой поймы и тут огнепальный богатырь впервые встал и ослабил руки. Можно было бы очень легко вывернуться и сделать еще одну попытку, к тому же, леший отвлекся, складывал рюкзаки в облас, однако Женя лежала у него на руках и уже окончательно замороченная, не испытывала желания бежать. Ее авантюрный разум находил убедительное оправдание – это же все невероятные и забавные приключения!
Ведьмак подчалил один облас бортом к берегу, и Прокоша в тот час же опустил Женю на мягкое сиденье из лосиной шкуры, устроенное в носу. Сам же удалился в лес, а этот огнепальный сват остался за ней надзирать – выбросил весло и столкнул долбленку на чистую воду.
– Гляди, не шевелись. – предупредил. – Опрокинешься.
Облас оказался настолько неустойчивым, вертким, что она сидела и дышать боялась, и это чувство опасности на минуту вернуло ее к реальности.
– Что же я делаю?… – прошептала она.
Однако до конца протрезветь и осмыслить происходящее не успела: жених вернулся с винтовкой и самым настоящим копьем, которое положил рядом с Женей. А та с ужасом подумала, как он, такой огромный, поместится в маленьком обласе? Неужели самой придется грести?… Богатырь же преспокойно сел в корму, подвернув под себя ноги, и вместе с веслом поднял на нее влюбленные глаза. Он вытолкался с мелководья на стремнину и погреб вверх по речке, и то, что душегубка не утонула и вдруг сделалась уравновешенной и остойчивой, как земная твердь, казалось чудом, поскольку борта возвышались над водой всего лишь на палец.
И это стало последним, что ее изумило; встречный ветерок как-то незаметно сдул эфирный аромат, и вместе с ним смел хмель последних чувств и ощущений. Паники не было, нахлынуло смутное и запоздалое раскаяние – зачем поддалась? Ведь могла сопротивляться, кричать, кусаться наконец, а заморочили голову, и пошла, можно сказать, добровольно. Куда ее везут? Зачем? Что будет?!…
Ни одной подобной мысли у нее не возникло, пока нес на руках…
Между тем огнепальный жених греб, как заведенный, срезая речные повороты по мелководным разливам, и все еще ласкал взглядом и улыбался в свою золотую бороду. Она же сидела в неудобной, с поджатыми ногами и коленями у подбородка, позе, и опасалась пошевелиться, дабы не нарушить равновесия, и тихо наливалась язвительным протестом.
– Невесту себе добыл? – спросила Женя и сразу ощутила, как ее голос заставил жениха насторожиться. – Ну, скажи что-нибудь? Теперь можно, сватовство закончилось. Точнее, похищение… Не молчи, Прокоша!
Он все слышал и понимал, даже насмешливо-едкий тон, однако смиренно и виновато отвел взгляд, при этом размеренно работая веслом. Женя попыталась разговорить его иначе.
– А знаешь, что у меня в Ленинграде семья? Дочь, мама… Мне тридцать пять лет!… У вас что здесь, девчонок нет? Украл бы какую-нибудь в Усть-Карагаче!…
В первый миг ей показалось, он вздумал опрокинуть лодку посередине реки, или прыгнуть за борт, поскольку резко вскочил на ноги и в тот же час обрушился вниз – встал на колени, лбом достал ступни ее ног и так замер. Причем длинная косичка упала ей в руки, потом медленно сползла на дно, и Женя опять ощутила запах цветущего кедра.
Облас некоторое время по инерции скользил по воде, затем остановился и течение повлекло его назад.
– Пока не поздно… – неуверенно предложила она. – Верни меня туда… Где взял.
Огнепальный разогнул спину и не поднимая глаз отрицательно мотнул головой.
– Коль пожелаешь, дочку привезем. – пообещал леший – его долбленка оказалась рядом. – Что ей в миру оставаться? Вырастим, замуж отдадим… А пока уходить надо бы, Рассоха вернется – искать начнет.
– Рассоха?… Вы его знаете? – не сразу спросила Женя.
– Кто его теперь на Карагаче не знает?.. – ухмыльнулся леший. – Нарушил покойную жизнь, эвон сколь народу кругом!… Да мы не в обиде. И даже отблагодарим, коль встретится. Он ведь тоже не по своей воле, а провидением ведомый сюда явился. Мы с Прокошей сегодняшнего дня, считай, два года ждали, чтоб тебя добыть. Ему на роду ты была прописана. Вот и ждали, когда явишься.
– То есть как… прописана?
– Дак сорокаустным провидением. Прокоша сахатого на гону поборол и к старикам, мол, жениться хочу, которую отроковицу взять? Ему и прописали: кто на Зорной речке жир найдет, тот и жену тебе приведет. Возьмешь у него отроковицу зрелую, ярую да нагую. Иной не бери. Мы два лета рыскали, Рассоху стерегли. Жир-то он нашел, а тебя все нет. Ходят с ним все не потребные отроковицы. То не зрелая, то годами подходящая, да в одеже. Вот дождались и взяли тебя нагую… Как раз все и сошлось, как старики напророчили. Глянул Прокоша, и чуть токо не ослеп! Сразу признал…
Сказал это с явным намеком, что видели ее обнаженной.
Жених все еще стоял на коленях и взирал виновато, дескать, не обессудь, все так и есть.
– Ты, Прокопий, греби-ка, не то Рассоха и впрямь настигнет. – поторопил леший. – Да отнимет добычу!
И самоуверенно засмеялся, тем самым лишая всякой надежды, что настигнет и отнимет.
Молчаливый богатырь послушался, сел в корму и взял весло.
– Погоди! – Женя подалась вперед и облас опасно качнулся. – Я там была голая… Потому что другого мужчину хотела! И вообще, у меня их было много! Ну зачем тебе такая жена?
Поколебать его не удалось – хотя бы тень разочарования или искра сомнения возникла в иконописных очах! А леший невозмутимо озвучил его:
– Дак все от того, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. В воду ныряешь… Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит, не сомневайся. А как сквозь чистилище проведет, так и вовсе засияешь!
– Вы не понимаете! Во мне столько страсти!… Неуправляемой страсти! Это моя беда. Грех! Грешница я, а вы люди верующие!
– Нам невест малохольных даром не надо. – отпарировал невозмутимо сват. – От ретивых-то и ребята ретивые родятся. Говорю же, мы огнепального толка люди.
– Я распущенная, развратная! – искренне призналась она, глядя в глаза суженому. – Буду изменять тебе с другими.
Тот лишь улыбнулся и развернув облас носом против течения, стал грести, как ни в чем не бывало – не пробиваемый!
– Дак Прокоша очистит тебя от скверны. – между прочим пообещал леший. – И от блуда отвадит навсегда. Тут уж не сомневайся, быть тебе в его руках отроковицей непорочной.
Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебрянную ладанку на кожаном шнурке. Осторожно раскрыл ее и Женя ощутила, как от холодящего, эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растер его, и несколькими движениями огладил ее волосы, лоб и щеки. Остальное – себе на бороду.
Руки у него были шершавые, грубые, как терка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно-ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это еще раз, но несмотря на влюбленный взгляд, огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру в самый нос обласа. Кожа все еще хранила память его рук, и сейчас показалось, он склонился и медленно, огладил ее от груди и до босых ступней – по затекшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться.
Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик…
