Сергей Александрович Лизунов
Бессмертная рать

Смирнов, видя все это, также поднял своих бойцов в атаку. Началась рукопашная. Всюду крики, стоны, кровь, страшные, рвущие душу звуки, когда сталь входит в живую плоть. Изуродованные тела с вывороченными внутренностями, проломленными головами, рассеченными лицами. Все это было там. Нашим солдатам терять было уже нечего. Все понимали, что бой этот последний. Сил, чтобы держать оборону, больше нет, подкреплений не предвидится. Значит, следующая атака противника будет последней для советских бойцов. Это уже будет сложно назвать боем, это будет уничтожение остатков защитников. Поэтому все дрались с таким отчаянием, с отчаянием смертников.

Бой закончился. Остатки бойцов вернулись на свои позиции. Подразделение курсантов потеряло свою боеспособность, так как от роты осталась лишь небольшая горстка людей. Во время атаки подразделения Смирнова и Трофимова смешались, в этой неразберихе сложно было соблюдать войсковые правила и порядки. Смирнов с частью своих бойцов возвращался на свои позиции через позиции курсантов. В этот раз он, находясь в возбужденном от рукопашной состоянии, забыл отыскать глазами знакомую фигуру. Он натолкнулся на него у самых окопов. Трофимов лежал на спине, зажав в правой руке винтовку. По всей видимости, он даже не успел взять во вторую руку оружие. Пуля сразила его прямо перед окопом. Он лежал и смотрел своими голубыми глазами в серое осеннее небо. На лице его было какое-то изумление. Он словно не понимал, что произошло. Почему он лежит неподвижно, а ветер гонит тучи по небу. Открытые глаза словно пытались что-то высмотреть на небе, понять, почему так произошло.

Смирнов остановился и глядел на убитого. Что-то всколыхнулось у него внутри, словно что-то оборвалось и звенело страшным, ужасным звуком, забираясь в каждый уголок его тела. Он стоял минуту или две, непрерывно смотрел в эти открытые удивленные глаза. Ветер шевелил светлые волосы курсанта, словно гладил его по голове и успокаивал, приговаривая: «Ничего, не страшно, не переживай. Просто так получилось». И только глаза курсанта не соглашались и вопросительно глядели куда-то ввысь. Капитан постоял еще немного и, наклонившись к убитому, прикрыл его глаза, как бы говоря, что все, хватит удивляться, тебя убили, все, больше ничего уже не будет.

Вечером пришел приказ отходить. К сожалению, остатки наших бойцов не смогли убрать всех убитых. Не было ни сил, ни времени, ни живых. Успели ли курсанты убрать тело своего командира, Смирнов не знал, так как получил приказ отходить на северо-восток. Курсанты же уходили на восток, в тыл. Училище переводилось в Иваново. Оставшиеся в живых курсанты должны были продолжать обучение.

Глава 2. В огне.

Все это опять вспомнил капитан, ожидая, когда его рота закончит разгрузку и начнет двигаться в сторону Суровикино. Нужно было поторапливаться. Канонада звучала все отчетливее, враг приближался. Выгрузились быстро, бронетехники не было. Построившись, двинулись на позиции. Взвод лейтенанта Краснова двигался первым. Переживая по поводу замечания капитана, лейтенант старался исправиться, хоть замечание делалось и не ему. Он торопил свой взвод, понимая, что именно они задают темп движения всей роты.

– Побыстрее, товарищи бойцы, – в очередной раз крикнул Краснов. – Шире шаг, не отставать, быстрее.

– Торопимся, товарищ лейтенант, – сказал Лещенко, догоняя командира.

– Торопимся, Лещенко, очень торопимся. Слышишь? Стреляют. Фронт сюда движется. Скажу тебе, что движемся туда, – лейтенант махнул рукой в сторону, – в Суровикино. Окопаться еще надо. Потому и спешим.

– Понятно, – коротко ответил сержант. Лещенко оказался прав. Выгрузившись, они с ходу шли на передовую, в бой. Все так, как он и предполагал.

– Успеть бы окопаться, – продолжил разговор лейтенант.

– Успеем, – ответил Лещенко, – куда нам деваться? Другого выхода нет. Обязательно успеем. Время-то к вечеру. Ночью наступать не будут. За вечер и ночь окопаемся, зароемся в землю.

– Хорошо бы, – задумчиво ответил командир. – Ты вот что, Лещенко, проследи за всем в своем подразделении. Ты опытный, а у нас большинство новичков. Да и вообще, просьба у меня есть, – лейтенант немного замялся.

– Говорите, все сделаю, что смогу.

– Не мог бы ты, Лещенко, проверить все потом, везде, понимаешь?

– Во взводе?

– Ну да. Я еще толком не знаю, что и как. Теория одно, на практике немного иначе может быть. Или совсем не так, – лейтенант обрадовался сообразительности сержанта.

– Не переживайте, товарищ лейтенант. Все проверю. В конце концов, это и в моих интересах тоже, – сержант улыбнулся. – Немцы-то не будут разбирать, кто хорошо выучил уроки, а кто нет. Без разбора будут бить. А мы им ответим, обязательно ответим.

– Очень на это надеюсь. Только не говори никому. Переживаю. Первый бой все-таки.

– Переживать не возбраняется. Трусить нельзя. Это хуже переживаний. В первом бою человек истинное лицо свое показывает. Кто-то ничего, только суетится много. А кто-то…

Лещенко замолчал.

– Что?

– Да так.

– И все же, говори.

– Бывает и плачут от страха. А некоторые так и бегут просто.

– Видел таких?

– Доводилось.

– И что же?

– Что?

– Что с ними делали, с бегущими?

– А что с ними сделаешь? В бою некогда в обе стороны стрелять. Потому и стреляешь во врага. Бывало некогда останавливать бегущих.

– Часто такое видел?

– Раза три точно.

– И что с ними потом сделали?

– Под трибунал отдавали. Не всех, конечно, воевать-то кто-то должен. По мне, так эффективнее перед строем таких ставить и говорить, как есть – «трус». Парочку таких ставили. Воевали они потом сносно. Если человек с гнильцой, то из него ее сложно вытащить. Некоторые просто ошалели от первого боя, растерялись, потому и побежали, не знали, что делать.

– Думаю, ты прав. Трибунал – это, конечно, наказание, спору нет. А вот перед строем, перед товарищами – это страшнее, как по мне.

– И я о чем толкую.

– Ты вот еще что, Лещенко. Как прибудем, возьми бойцов. Командир роты приказал получить бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.

– Сделаем.

– Еще людей обучить бы немного, если время будет.

– Если время будет, поучим. Пустые бутылки найду. Все успеем, не переживайте, товарищ лейтенант.

– Что-то не получается не переживать, – усмехнулся Краснов.

– Ничего, разберемся со всем и еще покажем, на что способны. Верно, Сенцов? – окликнул сержант бойца.

– Что, товарищ сержант?

– Говорю, покажем немцам, что и как, чтобы знали.

– Так точно, покажем.

– Может песню, товарищ лейтенант? Для бодрости, так сказать, – спросил Лещенко.

– Командуй, сержант.

– Братцы, песню запевай.

Грянула песня «Священная война». Не все бойцы знали куплеты. Но четверостишие про «ярость» знал каждый. И пели. С чувством, со злостью, с патриотизмом.

– А ты что, Хаблиев, слова не учил что ли?

– Не знаю я, товарищ сержант, – виновато улыбнулся и ответил с сильным акцентом Хаблиев. Он был осетин из какого-то дальнего селения, по-русски говорил более-менее сносно.

– Учи-учи, без песни никак на войне, – сказал сержант, похлопав по плечу осетина.

– Я выучу, потом только.

– Когда потом?

– Когда немца первого убью.

– Вот те раз. А если ты его всю войну не убьешь?

– Убью, – упрямо ответил Хаблиев. – Мне отец сказал перед тем, как я ушел. Сказал, чтобы я не позорил род свой. Что если струшу, то знать меня больше не захочет. Так и сказал: «Не возвращайся, если опозоришься». А как не опозориться? Только если медаль или орден дадут. А за песни их не дают.

– Это ты верно подметил. Но ты тогда поторопись с немцем-то, а то война может и закончиться, – засмеялся Лещенко.

– Успею, – сурово ответил осетин. – В первом же бою успею.

– Слово даешь?

– Да, даю. И пусть меня проклянет вся родня, если вру.

– Что ж, обещание хорошее. Желаю удачи.

– Спасибо, товарищ сержант. Не подведу.

Лещенко почему-то опять вспомнил «воробышка».

Прибыв на место, рота Смирнова приступила к созданию фортификационных сооружений. Чтобы грамотно организовать оборону, было необходимо проделать большую и трудоемкую работу. Времени на это могло и не быть, потому сразу же с марша приступили к работе. Краснов, посоветовавшись с сержантом, наметил огневые точки, расположение позиций. Приступили к работе, спешно закапываясь поглубже в землю. Копать было тяжело. Грунт был каменистый, и рытье окопов отнимало много сил. Лещенко, оказав посильную помощь командиру, взял несколько бойцов и отправился получать гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Обращаться с ними никто толком не умел, потому лейтенант поручил Лещенко по мере возможностей показать, что и как делать. Потренироваться, если время будет. Первым делом нужно рыть окопы, как можно больше и как можно глубже. Сначала бойцы, роя окопы, то и дело оглядывались в сторону, откуда раздавалась канонада. Все торопились, опасаясь не успеть закончить работу до начала боя. Сперва отрыли одиночные окопы, появилась большая уверенность, люди стали чувствовать себя спокойнее и увереннее. Затем стали объединять одиночные в единую линию, чтобы была возможность перемещаться во время боя, да и не только, будучи скрытыми от огня противника. Первое время работали практически молча. По мере того, как все более явно вырисовывались линии окопов, ходов сообщений, запасных позиций, стал слышен говор и местами даже смех. Люди стали меньше переживать, обретали уверенность, так необходимую для успешного итога боя.

Раздался смех. Смеялись над одним из бойцов. Ему плохо давалось рытье, и он смог отрыть лишь неглубокую ямку. Опасаясь замечания от командира, боец пытался уместиться в своей ямке, но ему это не удавалось.

– Ты для кого такую позицию обустроил? Ты похудеть собрался или мышь вместо себя решил посадить? – смеялись бойцы, видя тщетные попытки бойца уместиться в своем «окопе».

– Он решил только голову спрятать, а зад наружу выставит.

– Стрелять что ли из него будет?

– А то, потому и отказались мы от артиллерии, своя есть.

– Ты ненароком, когда огня давать будешь, своих не постреляй.

– Может, ему корректировщика назначить? Есть, братцы, среди нас умеющие?

– А чего там уметь-то? Навел на врага и дал, что есть мочи. Лишь бы ветер не в нашу сторону.

– Да как бы он со страху не туда дал, артиллерист этот.

– Во-во. Надо его сразу развернуть, еще до боя, а то наделает дел.

– Во немец удивится, когда нашу чудо-пушку увидит.

Смеялись над Грицуком. Это был щуплый боец, небольшого роста, с какими-то мелкими, вечно бегающими глазами. Было в них что-то мышиное, отчего складывалось неприятное впечатление. Он был также из необстрелянных, недавно призванных на фронт. Надо отметить, что окоп он свой рыл без особого энтузиазма. Причиной был банальный страх. Страх перед неизвестностью, страх перед боем. Этот липкий, леденящий страх расползался по его телу, забираясь в каждый уголок, захватывая каждую клетку организма, заставляя сотрясаться его мелкой дрожью. Оттого-то и не успел боец вырыть полноценный окоп.

Грицука во взводе недолюбливали. Причиной тому было его поведение, которое обычно сводилось к тому, чтобы отлынивать от работы и обязанностей. Более того, бойцы замечали его трусость, несмотря на то, что тот старался ее всячески скрывать.

Старания Грицука уместиться в своей ямке пропали даром, Краснов, обходя позиции, заметил это подобие окопа и обратился к бойцу:

– Грицук, почему окоп до сих пор не вырыт? Ждешь чего-то? Был приказ рыть окопы в полный рост, если успеем, конечно. Другие успели, а ты что?

– Я, товарищ лейтенант, – начал оправдываться боец. Получалось у него плохо. Его и до этого сковал страх. Теперь же при виде командира он совсем оцепенел. – Я сделаю, – только и смог он выдавить из себя.

– Сделай и немедленно. Скоро бой, ты это понимаешь? На что надеешься? Неужели не ясно, что чем глубже зароешься, тем дольше проживешь? На нас танки могут пойти. Что ты будешь тогда делать? Где укрываться?

– Танки? – пролепетал Грицук. От этих слов ему стало совсем дурно. Он весь побледнел и еще больше скукожился, отчего вид его стал совсем жалким.

– Да, танки. Окапывайся, не медли. На товарищей надеешься? Они тебе помогать не будут, у самих дел по горло.

Ожидание боя изменило лейтенанта. Если раньше он старался разговаривать с бойцами мягко (до определенной степени, конечно), то теперь в его голосе звучали командирские нотки и тон был достаточно суровым.

Как раз вернулись бойцы во главе с сержантом Лещенко. Сержант успел услышать разговор лейтенанта с Грицуком. Доложив о том, что гранаты и бутылки получены, Лещенко сказал, что нашел и пустые бутылки, так что можно попробовать потренироваться, пока есть время.

– Хорошо, Лещенко. Бери по несколько человек с позиций и проводи инструктаж. Пока тихо, глядишь, успеем.

– Думаю, успеем, товарищ лейтенант. Время к вечеру, авось сегодня не начнут, не успеют.

– Нам нельзя полагаться на авось, – сверкнул глазами лейтенант.

– Нет, конечно, нельзя. Это я так, не подумайте.

– Я знаю, сорвалось. Переживаю. Хочу, чтобы не ударить в грязь лицом. Тяжело ждать. Быстрей бы уже.

– Успеется. Лучше пусть до завтра отложат, нам потом легче будет.

– Согласен. Просто тяжело ждать. Изматывает. – Краснову стало стыдно за то, что сорвался на сержанта. Он хотел было извиниться, но передумал, решив, что это нарушит субординацию. Он понимал, что так правильно, но все же переживал из-за того, что напал на Лещенко.

– Может, Грицуку-то помочь? – прервал молчание сержант.

– Сам справится. У других работы не меньше. Что ж из-за его лени должны другие страдать?

– Так-то оно так…

– Но?

– Товарищ лейтенант, не подумайте чего такого. Просто очень может получиться так, что каждый штык будет на счету. Сколько немцев пойдет в атаку, и как долго это будет продолжаться, мы не знаем. Грицук, конечно, тот еще фрукт, но все же штык, боец. Хоть для страху будет стрелять в сторону фашистов, создавать шум, так сказать.

– Да, пожалуй, ты прав. Сгодится он нам, придется помочь, а то убьют дурака в самом начале, а что будет потом, как все повернется, не известно.

– О чем и я толкую.

– Ладно, распорядись, чтобы помогли, а потом займись обучением.

– Слушаюсь. Мы мигом все сделаем. Сейчас пару солдат возьму, и выкопаем как надо. Все равно ведь в одну линию объединять окопы. Хочешь не хочешь, а придется помочь нерадивому.

– Хорошо, действуйте.

Лейтенант пошел дальше осматривать позиции. Он не посмотрел на Грицука, который возился в своей ямке, пытаясь углубить ее. Он сейчас думал о другом. Он был согласен с сержантом в том, что очень может быть, что противник навалится на них превосходящими силами. Эшелонов ехало много, но вся эта масса народа растянулась по степи и на их участке оборона была довольно жиденькой, растянутой. Он пытался вспомнить что-то из правил организации обороны, плотности порядков, но не мог. Однако он прекрасно осознавал, что держать назначенный участок силами, что есть, проблематично. Кроме того, он понимал, что велика вероятность танковой атаки. Ни он, ни большинство бойцов не видели их вживую, когда они идут прямо на тебя своим страшным клином. Он видел только подбитые и захваченные, да и то на железнодорожных платформах. А вот в бою…

«Лишь бы не сплоховать», – подумал он про себя. Нет, он не трусил. Он боялся сделать что-то не так, ошибиться, потерять управление над вверенным ему подразделением. Он также чувствовал и ответственность за своих людей, боясь их подвести. Он все-таки командир, и должен думать обо всем, что касается взвода. В задумчивости он обходил позиции.

Наступил вечер. Противник так и не подошел к Суровикино. Видимо, остатки наших частей сделали все, чтобы еще на сутки задержать врага. Канонада стихла, наступила непривычная тишина. Поразительно, как быстро на войне меняется людское восприятие. Необстрелянный взвод лейтенанта Краснова за полдня настолько привык к приближающейся канонаде, что наступившая тишина доставляла некоторый дискомфорт, заставляя прислушиваться и вынуждая быть в напряжении. Никто не знал, чем закончился бой впереди: устояли или оборона прорвана. Одно только успокаивало – успели окопаться, худо-бедно закрепиться на рубеже. Судя по всему, боя сегодня не будет. Лейтенант даже немного расстроился, так как уже устал ждать своего первого боя, устал переживать.

Лещенко выполнил приказ командира и провел небольшое обучение с личным составом на предмет обращения с гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Да, перед отправкой на фронт кое-что бойцам уже успели донести, но этого было катастрофически мало. Закончив с обучением и инженерными работами, солдаты готовились к ужину. Лейтенант переживал из-за того, что разгрузка эшелона проходила в авральном режиме и кухню со всеми ее принадлежностями разгружали в последнюю очередь. На марш рота выступила, оставив часть невоенного снаряжения неразгруженной. Краснов боялся, что кухня до вечера не успеет прибыть, а сухпаек не выдавали. Очень не хотелось, чтобы люди остались голодными. Но, видимо, удача сегодня была на их стороне. По роте прошел слух, что кухня прибыла и будет горячий ужин. Это окончательно отвлекло бойцов от войны, и все погрузились в мирные мысли и разговоры, обсуждая или думая каждый о своем. Снова кое-где стали раздаваться веселые реплики, опять шутили, спорили о чем-то несущественном и рассказывали о доме, семье и мирной жизни.

Лейтенант присел отдохнуть. Только сейчас он почувствовал, что сильно устал. Он попробовал вспомнить, удалось ли ему за сегодня присесть, и не смог вспомнить такого момента. Все время, что прошло после выгрузки, он провел на ногах. Хлопотал, иногда даже безмерно, отдавал приказы, торопил, кого-то ругал и ждал своего первого боя. Он сидел на ящике и смотрел в темнеющее небо. Было тихо, только изредка раздавались крики ночных птиц и стрекотали кузнечики. Краснов был счастлив от того, что все у него сегодня получилось, все успел, все, что нужно, сделал. Даже кухня пришла, уже доносился запах готовящегося ужина. Словно и нет войны. Словно они на полевых учениях, словно война где-то там, далеко, и нас она не касается.

Прислонившись спиной к стенке окопа, он слушал эти ночные звуки, которые словно убаюкивали, настраивая на мирный лад. Лейтенант закрыл глаза. Вспомнил свой двор, свою маму, соседей, товарищей, многие из которых сейчас тоже где-то на фронте.

«Как там мама? Переживает, наверное. А я ей так и не написал с того момента, как отправился на формирование. Некогда было. Некогда, согласен. Но все же… Надо было написать, чтобы не волновалась. Теперь уж завтра, при дневном свете напишу. Тихо. Лечь бы поспать. Нельзя. Нужно еще раз все проверить, все обойти, а потом уж спать». Он стал проваливаться в сон. Мысли стали путаться. В голове появлялись образы, никак не связанные между собой. Словно какая-то карусель из эмоций и воспоминаний. Лейтенант задремал.

– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, – кто-то тряс его за плечо. Краснов вздрогнул. Он не ожидал, что уснет, потому испугался того, что что-то случилось, а он пропустил.

– Кто это? Ты, Лещенко?

– Я, товарищ лейтенант.

– Что случилось? Сколько времени? – спросил он и машинально посмотрел на часы.

– Ничего не случилось, все в порядке, как и должно быть.

– Фух, что-то сморило меня.

– Бывает. Сейчас и поспать можно, пока есть возможность. Но для начала нужно поесть. Я тут ужин принес, взял, так сказать, на себя смелость.

– Спасибо, Лещенко, только зачем? Я сам бы.

– Думаете, угождаю?

– Была такая мысль, не скрою.

– Вовсе нет. Я от чистого сердца.

– Верю. Спросонья подумал не то.

– И я Вам верю, – улыбнулся сержант, протягивая котелок. – Ешьте, а то остынет.

– Сам то ты ел? – лейтенанту снова стало неловко перед подчиненным.

– Нет еще, но мой ужин уже при мне, – сказал сержант, показывая котелок во второй руке.

– Ну тогда садись, вместе поедим, а потом пройду еще раз по позициям.

– Я уже обошел. Все в порядке.

– Спасибо. Но я еще сам, понимаешь?

– Понимаю. Давайте есть, а потом сходите.

Они сделали из ящика стол, поставив котелки и разложив хлеб и прочую нехитрую солдатскую еду.

– У меня есть галеты. Будешь?

– Не откажусь, товарищ лейтенант. Хоть и субординация должна быть.

– Полно тебе. Мы с тобой, да и все остальные, в одной упряжке, к чему сейчас формальности?

– И то верно. А завтра нам эту упряжку везти придется.

– Это точно. Хорошо, что сегодня так и не начали.

– Да, кто-то заплатил своей жизнью за нашу передышку.

– Не думал об этом.

– Да и не нужно. Ни к чему. Будете думать обо всем, с катушек съедете. На войне надо меньше думать.

– А ты о чем обычно думаешь?

– Я? Если нормально все, то о доме, о семье. А если неспокойно, то только о бое думаю, о противнике, но это редко со мной бывает.

– Знаешь, я тоже о доме стал часто вспоминать. Соскучился.

– Знакомое дело. Солдату на войне только и остается жить воспоминаниями. Домой-то не сходишь, увольнительных нет.

– Знаешь, я как будто стал по-другому на мир смотреть. Словно глаза открыл. Увидел этот мир без прикрас. Понял, что люди не все хорошие, что есть среди людей и откровенные негодяи.

– Вы про кого-то из наших?

– Нет, я в общем говорю. Зачем люди войны затевают? Неужто, не хочется жить в мире и согласии?

– Для того и затевают, что завидуют чужому миру и согласию. А еще чужой кусок всегда слаще.

– Не понимаю. Неужто на Земле всем места не хватает?

– Человек – такая скотина, ему всегда мало кажется. Вот, глядишь, еще немного оттяпаю и все, успокоюсь. Оттяпает, а потом опять корысть заедать начинает.

– Похоже, что так. Как думаешь, устоим завтра?

– Надо устоять. Хватит уже нам пятиться. И так врагу много чего оставили, пора бы и назад уже забирать.

– Это верно. А ведь у кого-то из бойцов родные на оккупированной территории. Каково им?

– Да уж не лучше, чем нам, факт. Я бы, если такое случилось, не знаю, что делал бы. На стену бы лез. Может, даже сбежал бы и через линию фронта перешел бы.

– А смысл?

– Смысл? Про партизан то наверняка слышали. Там тоже воюют. Вот и я бы. Я сам из деревни. В своей округе каждый кустик знаю. Хрен бы они нашли меня.

– Но ведь это же дезертирством признали бы?

– Признали бы. Только, товарищ лейтенант, по совести скажите. Вот отступает наша армия, оставляет территорию и людей. Сильно это от дезертирства отличается?

– Ох, получишь ты за свой язык. Болтаешь много.

– Я знаю, где, с кем и о чем говорить. Я же сказал, что верю Вам.

– На мой счет можешь не сомневаться.

Они замолчали. Стали доедать уже остывший ужин. В тишине раздавались только шум ложек о котелки и изредка разговоры неподалеку в окопах.

Доели молча. Облизав ложку, лейтенант убрал ее и посмотрел на сержанта. Тот уже закончил с ужином и сидел, опустив голову, словно старался что-то разглядеть у себя под ногами.

– О чем задумался, сержант?

– О «воробышке».

– О чем? – переспросил Краснов.

– О мальчишке на станции. Помните? С огурцами который.

– Помню. А почему он «воробышек»?

– Имя-то у него не спросили, а как его еще назвать? Внешность у него птичья. Вот потому и окрестил я его «воробышком».

– Ему подходит такое имя. А что ты его вспомнил?

– Не знаю. Сказал Вам про дезертирство и вспомнил. Ведь народ нам, армии, отдает все, зачастую последнее, а мы его бросаем. Потому и совестно мне. Стыдно. Вот сидит сейчас под немцем такой же «воробышек», который отступающую армию видел, и, возможно, также угощал чем-то. Сидит и думает: «Я отдал своей армии, что мог, а где она теперь? Почему я под немцем? Когда наши придут?». И спросить не у кого, ответить тоже некому. Вот и задумался я.

– Сам же говоришь, что меньше на войне думать нужно.

– Говорю. Только не всегда получается, как хочешь. Ладно, пора мне, товарищ лейтенант, пойду солдат проведаю. Разрешите идти?

– Иди, Лещенко. Спасибо за компанию.

– И Вам, товарищ лейтенант.

– Иди, мне тоже пора. Проверю посты, что да как.

Они расстались. Лейтенант еще раз обошел позиции, проверил посты. Все было в порядке, все было готово. Бойцы собирались спать. Проверив посты, лейтенант вернулся к себе и тоже лег. Уснул не сразу. В голове крутились мысли: о семье, о войне, о людях в оккупации. Он лежал и думал. В нем действительно что-то изменилось. Наивность и недоразумение уступили место протесту, гневу и злости. Злости против фашистов, заваривших эту кашу.

Лещенко зашел в землянку. Часть бойцов уже спала, часть занималась своими делами, стараясь быстрее закончить и также лечь спать. Сенцов сидел в углу, рядом с лампой-коптилкой, сделанной из гильзы. Боец что-то писал на клочке бумаги. Стараясь не шуметь и никого не задеть, сержант пробрался в угол землянки к Сенцову.

– Чего не спишь, Сенцов?

– Сейчас допишу и буду ложиться.

– Домой пишешь?

– Да, пока время есть. А то завтра не известно, что будет.

– Что будет, все нам достанется, – Лещенко улыбнулся.

– Не опозоримся, товарищ сержант, отсыпем немцам по полной.

– Ох, какой бравый, – начал задирать его сержант.

– Трусить не буду, уж поверьте, – насупился Сенцов. Он дописал письмо и складывал треугольник.

– Да я шучу, ишь надулся сразу. Не обижайся, это я так, для поднятия боевого духа.

Сенцов промолчал. Он не обиделся на сержанта, просто хотел показать, что не боится и готов дать отпор врагу. Еще совсем молодой, мальчишка еще.

– Мать честная, – удивленно произнес Лещенко, глядя на Хаблиева. Тот сидел немного отвернувшись от Сенцова и чем-то сосредоточенно занимался.

– Ты где взял такой меч-кладенец, богатырь осетинский?

В руках у Хаблиева был длинный клинок, длиною не менее сорока сантиметров.

– Это не меч, это кинжал, кама по-нашему, – сказал осетин, поспешно спрятав кинжал в вещмешок.

– Ты его с собой из дома привез что ли?

– Да. Отнимать будете?

– Семейный, небось?

– Да, отца, а ему от деда достался, а деду от его отца. Мой дед говорил, что этим кинжалом предки против турок воевали.

– Он такой древний? – спросил Сенцов с любопытством.

– Да, триста лет ему.

– Покажи, – продолжал любопытствовать Сенцов.

Хаблиев нехотя полез в вещмешок. Он боялся, что за неуставное оружие ему влетит или еще хуже – отнимут. Достав кинжал из ножен, он из своих рук показал Сенцову. Сержант также с любопытством рассматривал идеальные формы оружия, его блеск от слабо светящей лампы.

– Красивый. Только зачем ты его привез с собой? – спросил Лещенко в недоумении.

– Отец дал. Я же рассказывал про наказ.

– Я помню. Только основное оружие твое – винтовка и гранаты. А с ним, – он показал на кинжал, – ты до врага не доберешься в открытом бою.

– Надо добраться, и я доберусь.

– Если ты завтра полезешь на рожон без головы, то я точно его у тебя отниму. Твоя задача нанести урон противнику. А значит, завтра будешь сидеть в окопе и стрелять, пока другого не прикажут. Понял?

– Понял. – Хаблиев убрал кинжал.

– И не обижайся. Ты нам всем живой нужен. И ты, Сенцов, и все остальные. Умереть просто. А нужно сделать так, чтобы противник подыхал. Понятно?

– Понятно.

– То-то. А кинжал свой без надобности не вынимай. Мало ли какое начальство на позиции придет. Мне все равно. Хочешь носить – носи. Дело твое. Не хвались им без надобности.

– Да просто смотрел, дом вспоминал.

– Это дело хорошее. Может, теперь спать, товарищи солдаты? – сержант посмотрел на товарищей смеющимися глазами.

– Пора, – ответил Сенцов.

– Тогда отбой, – проговорил Лещенко и стал укладываться. Была уже ночь. Все кругом стихло окончательно. Только редкие крики ночных птиц и стрекот кузнечиков.

Ночь прошла спокойно. На рассвете на позициях противника послышался гул моторов – подошла бронетехника. Не осталось сомнений, что в скором времени придется иметь дело с бронетанковым кулаком армии Паулюса. Краснов спал неспокойно, постоянно просыпался. На рассвете он проснулся окончательно, потому гул моторов услышал сразу и насторожился. Он понимал, что противник сосредотачивается на позициях, что это еще не атака. Но его волнение, его страх что-то упустить, сделать не так или не вовремя, заставил его вскочить на ноги и начать всматриваться в сторону, где предположительно находились части немецкой армии. Он стоял так минут пять, тщетно пытаясь что-то увидеть сквозь сумрак и пелену тумана. Вскоре подошел Лещенко. Лейтенант отметил про себя, что тот уже успел побриться. «Когда успел? Не спал что-ли всю ночь?» – мелькнуло в голове у Краснова.

– Слышишь? – спросил он сержанта.

– Слышу, – ответил тот, словно обрадовался чему-то.

– Похоже, будет сегодня дело. Танки, похоже, выдвигаются.

– Похоже на то.

– Интересно, сколько их?

– Появятся – посчитаем.

– Ты вчера всех успел обучить?

– Всех. Вы уже спрашивали меня об этом, товарищ лейтенант.

– Не помню.

– Всех. Все в порядке. Теперь еще первый страх осталось побороть. Народ-то необстрелянный.

– Как-нибудь поборем, другого выхода нет.

– Хорошо, если все так думают.

– Очень надеюсь на это.

Прибежал связной от капитана Смирнова. Связь наладить пока не удалось из-за нехватки аппаратов и проводов. Эшелоны разгрузились еще не все. Оставив Лещенко за старшего, лейтенант побежал к командиру. Капитан был также сосредоточен и резок в общении, как и вчера на станции. Он коротко сообщил: готовиться к бою, держаться до подхода подкреплений, права отхода нет (к чему он это?).

Командиры взводов отправились к своим подразделениям. Окончательно рассвело. Противника пока не было видно из-за рельефа местности. Бойцы уже были подняты и готовы к бою. Было заметно волнение и некоторая нервозность. Все по-разному старались успокоить себя. Кто-то перебирал патронные обоймы, гранаты. Кто-то обустраивал окоп, дополнительно маскируя его травой и землей. Выделялся Хаблиев. Он проснулся раньше всех в землянке. Немного подумав, он разбудил Сенцова (чем вызвал его недовольство) и попросил написать слова песни «Священная война». Сенцов, хоть и был раздосадован тем, что его разбудили, быстро написал слова на каком-то клочке бумаги и отдал. Хаблиев, забрав листок, вышел из землянки в окоп и принялся усердно учить слова. К моменту, когда весь взвод уже проснулся, он успел сносно выучить первый куплет и решил не останавливаться на достигнутом. Лещенко, увидев, что Хаблиев что-то бормочет, подошел к нему.

– Что бормочешь, Хаблиев?

– Песню учу, товарищ сержант.

– Какую? – удивился сержант.

– «Священная война», вы же сами говорили.

– А, да, помню… Это ты вовремя. А к бою-то готов?

– Готов.

– Это самое главное. Не забудь еще, что я говорил тебе насчет геройства.

– Я помню, – ответил боец. Из-за того, что сержант приставал с вопросами, у него не получалось учить строки из второго куплета. Заметив это, сержант оставил его в покое и пошел дальше. Он хотел поговорить с Грицуком. Найдя его на дне окопа, Лещенко подумал про себя: «Вот же забился, словно мышь. Ну мышь и есть. Трусит. Видно, что трусит». Грицук и правда трусил. Страх его стал еще больше, когда послышался рев моторов. Тело его оцепенело настолько, что даже не могло дрожать. Он просто сидел на дне окопа и бесконечно вращал своими глазами, словно соображая, куда ему бежать.