Сергей Александрович Лизунов
Бессмертная рать

Глава 1. Направление – юг.

Жаркий июль 1942 года. Паровоз быстро и даже как-то задорно отстукивает километры, держа путь на юг, в сторону Сталинграда. 7-ая резервная армия (будущая 62-я) торопилась наперерез 6-й армии вермахта, устремившейся к Волге. Никто из бойцов, находящихся в вагонах, да и многие офицеры не знали, куда они едут и когда прибудут на место. Это знало только командование. Обстановка на фронте обострилась после того, как гитлеровцы изменили направление главного удара – на юг с целью захвата Кавказа и его нефтепромыслов. В этой связи советское командование начало срочно перебрасывать резервы с целью предотвратить поражение на южном направлении и потерю нефтеносных районов. Армия была, что называется, с иголочки, только что сформированная, еще не обстрелянная, а потому полна романтики и в какой-то степени красоты.

Лейтенант Николай Краснов, еще совсем мальчишка, буквально со школьной скамьи, успевший закончить ускоренные командирские курсы, стоял у открытой двери вагона. После школы он поступил в институт, успел проучиться год, и началась война. Из-за дефицита мобилизационных ресурсов отбор курсантов стали проводить среди физически развитых студентов 1-2 курсов ВУЗов. Это несказанно обрадовало Николая, так как с первого же дня войны он для себя решил, что должен быть на фронте. Когда пришли представители военного комиссариата, он в числе первых вызвался добровольцем. В тот момент ему стало даже как-то неловко за некоторых своих сокурсников, так как не все вызвались поступать на курсы командиров. Он был опьянен от того, что так быстро получил согласие и вот-вот должен был уехать учиться, а потом… Потом он видел все, так сказать, в радужном свете: подвиги, награды, возможно, небольшое ранение и снова подвиги, а потом победа. Потому он не обратил особого внимания на то, что некоторые студенты не спешили становиться добровольцами. Признаться, в тот момент он их даже немного жалел, думая, что они теряют прекрасный шанс отличиться, стать героем. «А эта форма? Новенькая, с иголочки, с хрустящей портупеей, кобурой и алыми квадратиками на петлицах. Глупцы. Или трусы? А, черт с ними, они упустили свой шанс. А я нет. Да, наверняка будет непросто. Ну, а как без этого? Придется приспосабливаться по ситуации, учиться, терпеть. Думаю, это ненадолго. Под Москвою же дали фашистам по зубам. Отбросили. Стоят теперь, приходят в себя. И там дадим, там, куда нас везут. На юг, похоже. Это неважно. Главное – едем, надоело в училище. Одно и то же, скукотища. А теперь едем и быстро едем. Вот что значит военный эшелон – дают дорогу на всем протяжении пути следования. Лишь небольшие остановки для смены паровоза, и опять в путь. С питанием, правда, не очень, сухой паек приходится есть. Ну, да это ничего, потерпеть можно. Тем более галеты в сухпайке просто объеденье», – думал Николай, стоя у открытой двери вагона, который пролетал мимо станций, деревень, мостов, дорог и т.д. Эшелон летел на юг.

Краснову досталось командовать пехотой. Целый взвод стрелков. Да какой взвод – четыре отделения, да еще минометчики. Далеко не каждый взвод мог похвастаться наличием миномета. Краснов чувствовал себя командиром небольшой армии, у которой имелась своя артиллерия. «Еще бы пару танков, мы бы тогда надавали немцам», – подумал про себя лейтенант, улыбнувшись.

– Чему улыбаетесь, товарищ лейтенант? – послышался голос. Это был рядовой Сенцов. Молодой парень, щупленький, роста невысокого, тоже еще не побывавший в бою. Он стоял у двери и смотрел на пробегающий мимо пейзаж. Краснов замечтался и не заметил, как тот подошел.

– Да так, думаю.

– О чем, разрешите спросить?

Оба они еще не привыкли к армейскому порядку, потому общались еще как-то по-свойски, почти без формальностей. К слову сказать, необстрелянных было подавляющее большинство во взводе лейтенанта Краснова.

– О чем? Да вот думаю, что едем быстро, на станциях не задерживаемся, торопимся. Значит, дело предстоит нам серьезное. Сам-то как думаешь?

– То же самое думаю, товарищ лейтенант, – весело отозвался Сенцов. – Думаю, что дело будет. Серьезное дело. Скорей бы уже. Не терпится в бой, показать фашистам, из какого мы теста.

– Во-во, сам об этом же думаю, потому и улыбаюсь.

– Хорошо, если так, а то просидим всю войну в тылу, девчатам рассказать нечего будет.

– У тебя есть девушка?

– Нет. Но будет, обязательно будет. Вот прогоним немца, познакомлюсь, женюсь. Как Вы думаете, товарищ лейтенант? – Сенцов как-то неуверенно посмотрел на командира, словно искал поддержки у него, словно сомневался в том, что говорит.

– Обязательно познакомишься и женишься. Разобьем немцев и будем жить как прежде, в мирное время, в нашей стране. После Москвы немец уже не так силен, а значит, дело к концу, я думаю, движется. Видишь, какая сила едет? Это только наш эшелон. А на станциях сколько таких эшелонов? Судя по всему, большая сила едет. Значит, готовятся нанести решающий удар, задавить фашистскую гадину. – Все это лейтенант произнес на одном дыхании, с каким-то детским и упрямым восторгом.

– Сила, говорите? – послышался голос из-за спины. Говорил сержант Лещенко. Он также подошел к открытой двери вагона и услышал часть разговора.

– А разве нет? – удивленно спросил лейтенант.

– Не спорю, сила большая едет. Видно, что перебрасывается большое количество народа и техники.

– Вот именно. А что тебя удивляет?

– Да так, ничего особенного, – уклончиво ответил Лещенко. Во взводе он был самым возрастным. Хоть лет ему было не более сорока, для всех он казался чуть ли не стариком. За глаза его некоторые называли «папашей». Он знал про это прозвище, но не обижался на него. Он был обстрелянным, опытным бойцом, в войсках с самого начала войны. Война застала его под Могилевым. Ему удалось увидеть первые дни и недели войны, когда во всеобщем хаосе и неразберихе войскам приходилось обороняться и даже наступать, нести огромные потери и отступать, отступать, отступать. Зимой сорок первого Лещенко был ранен, попал в госпиталь, лечился. После распределения попал во вновь формирующуюся дивизию и теперь ехал опять на фронт. Первые недели войны он запомнил очень хорошо, несмотря на некоторый шок – смятение от того, что считал советскую армию самой сильной в мире, а тут… Тут приходилось отступать, оставляя свою территорию с жителями, промышленностью, дорогами, мостами, сельским хозяйством. Самая сильная армия не могла в тот момент защитить свою Родину, оттого многие бойцы, да и он, впадали в некоторое уныние. Нет, конечно, большинство не опускало рук, продолжая драться, даже находясь в окружении. Прорываться с боями к своим. Но как же было больно, а главное, стыдно оставлять свою землю врагу, задыхаясь от бессилия что-то изменить, развернуть движение армии в другую сторону. Потому-то сержант и переспросил насчет силы, которая куда-то торопилась. Он был бывалым бойцом, поэтому не так радужно смотрел на все это, на войну в целом.

– И все же, что тебя смущает? – спросил лейтенант.

– Смущает? Одно смущает: раз такая сила куда-то едет, значит, там немцы тоже силу собирают, значит, будет большая драка. Я так думаю.

– Будет драка, сомнений нет. Но победа будет за нами, – упрямо сказал Сенцов.

– Вот именно, – согласился с ним лейтенант.

– А я и не спорю с этим.

– И все же ты как-то странно рассуждаешь, – уже немного грозно сказал Краснов.

– Я не рассуждаю, я просто предполагаю, что неспроста такое войско куда-то спешит. Просто так гонять такую массу народа и техники никто не будет. Мы-то с вами ничего не знаем, оно и понятно: нам знать этого незачем. А наверху знают, потому и летим мы куда-то, поспешаем.

– Трусите, товарищ сержант? – вспыхнул Сенцов.

– Рядовой Сенцов, отставить, – оборвал его Краснов.

– Вы, рядовой Сенцов, подбирайте выражения, – незлобно отозвался сержант. – Да и субординацию не стоит нарушать.

Сенцов опустил глаза, поняв, что сболтнул лишнего.

– Не робей, Сенцов. Дальше нас наш разговор не пойдет. Не такой я человек, – также добродушно продолжил Лещенко.

– Вам, товарищ сержант, тоже не мешало бы осторожнее озвучивать свои мысли, ну или хотя бы понятнее. А то развели домыслы: что, куда, а что там? Услышит кто из особистов, может попасть тебе, Лещенко, – уже миролюбиво сказал лейтенант.

– Потому и говорю при вас обоих, так как не опасаюсь. Скажу еще вот что. Раз силу такую собрали и гонят, что есть силы, то очень может быть, что немцы с такой же силой уже там, куда мы едем, или на подходе. Очень может статься, что прямо с колес в бой придется вступать. Потому и задумался. Готовлюсь, так сказать, настраиваю себя. А ты сразу «струсил». Не струсил, но и в пекло без головы лезть не хочу. Моя задача как солдата – нанести урон врагу, измотать его, чтобы зря жизнь свою не отдавать. Понял теперь, вояка?

Лещенко, улыбаясь, смотрел на сконфуженного Сенцова. Тот уже был готов провалиться сквозь землю от стыда, но куда денешься из едущего вагона?

– Ну, ладно, предлагаю всем помириться и забыть, – сказал Краснов, кладя им руки на плечи.

– А мы и не ссорились, товарищ лейтенант. Ссориться с врагом будем, сильно будем ссориться, в морду будем бить, чтобы знал, сволочь, с кем связался.

Глаза Лещенко засверкали. Он давно уже устал находиться в тылу, давно рвался в бой, горел желанием мстить за прошлый позор. Из-за ранения он не участвовал в контрнаступлении под Москвой. Точнее он там был только в самом начале, потом был ранен и не смог со своими товарищами отбросить врага от столицы. Теперь же он жаждал реванша и мщения. Ему самому нравилось то, что новые только укомплектованные соединения едут навстречу врагу. Как это было не похоже на начало войны, когда не хватало ни боеприпасов, ни техники, ни обмундирования. Он помнил, как их полк отступал, ведя ожесточенные бои с наседающим противником. Помнил, как попали в окружение и полк был полностью разбит. Помнил, как остатки полка мелкими группами пробирались лесами на восток. Как он с несколькими бойцами примкнул к соединению, собранному из таких же мелких групп – остатков некогда полноценных батальонов, полков, дивизий. Он все это помнил: и как приходилось днем прятаться в лесах, чтобы ночью опять начать движение и как оставляли раненых в деревнях, так как не было возможности вынести всех. Что с ними потом стало? Нашли их немцы или нет? Если нашли, то что с ними сделали? Лещенко старался не думать об этом. Но эти вопросы постоянно всплывали в мозгу. И тогда он старался утешить себя другими воспоминаниями. Вспоминал, как практически каждый день не давали покоя врагу, нападая отдельными группами на небольшие колонны, комендатуры, склады, как отбивали своих советских людей, взятых в плен гитлеровцами. Он помнил это. И прекрасно понимал, что можно бить врага, можно. Нужно только учиться этому. Учиться воевать, через кровь, лишения, потери и боль. Нужно учиться. И мы обязательно научимся. И победа будет за нами. Но победа будет трудной, ее нужно будет не просто заслужить, ее нужно вырвать у врага, переломив ему хребет. Только хребет у него, судя по всему, еще крепкий. Потому и ломать его собралась такая сила.

Паровоз летел дальше, а наши герои, стоя у двери, молчали. Каждый думал о чем-то своем: о доме, о семье, о предстоящих боях… Был уже полдень, стало очень жарко. Спасало только то, что через открытую дверь обдувало большую часть вагона, иначе пришлось бы сидеть в ужасной жаре и духоте. Остальные бойцы из-за жары стали придвигаться ближе к проему, чтобы ветер, хоть он был и горячий, обдувал их. Эшелон стал замедлять ход. На горизонте показалась какая-то станция, название которой потом так никто и не смог вспомнить. Показалось небольшое станционное здание, дома неподалеку и огромное количество вагонов, занятых военной техникой и солдатами.

Станция была крупной. На всех путях, где только было возможно, стояли военные эшелоны. Меж ними изредка мелькали фигуры работников железной дороги. Все эшелоны ждали смены паровоза, чтобы отправиться дальше. Похоже, что был какой-то приказ, иначе как объяснит то, что солдаты не вылезали из вагонов и ждали отправки, стоя у дверей, пытаясь хоть немного освежиться после душного и жаркого вагона. Эшелон остановился, и подчиненные Краснова также столпились у дверного проема. Неожиданно к вагону подошел мальчишка. Мелкий еще, лет восьми-девяти. В руках у него было ведро, наполненное огурцами. Он стоял, как-то нерешительно оглядывая вагон, не забывая при этом смотреть по сторонам. Видимо, он боялся, что кто-то из станционных работников увидит его и прогонит, или еще хуже – поймает и отведет куда-нибудь. Так он стоял с минуту. Наконец, его окликнул Лещенко.

– Что, малый, потерял кого?

Мальчик вздрогнул, словно испугался вопроса, но тут же взял себя в руки и уже смелее подошел ближе.

– Нет, товарищ солдат. Не потерял.

– А что ж ты, словно ищешь кого-то?

– Да вот маменька послала меня на станцию. Велела огурцов набрать и отнести, сказала отдать солдатам. Да велела отдать настоящим солдатам, тем, кто воюет. А то, говорит, есть такие, что только форму носят, а на деле – в тылу отсиживаются.

– Так и сказала?

– Да, так и сказала.

– А как же ты определишь: воюют они или тыловые?

– Как-как? Те, кто воюют, они раненые часто. А раз раненые, то бинты на них должны быть. А я что-то с бинтами и не вижу никого.

– Это тебе, мальчик, долго придется искать таких, кто в бинтах весь. Да и ехать они будут в другую сторону. Не туда, а оттуда скорее всего, – вмешался в разговор лейтенант.

– А вы куда едете?

– Это, малец, тебе знать не обязательно. Тайна военная, – ответил Лещенко, напуская на себя серьезный вид. Про себя же он уже успел окрестить мальчишку «воробышком» из-за его худобы и неразвитости тела в силу небольшого возраста.

– Вы, товарищ красноармеец, меня не пугайте. Я тайны хранить умею, и мне можно доверять их, – «воробышек» оказался с «зубами».

– Ишь ты, бравый какой. Смотри, скажу твоей мамке, что ты солдатам грубишь. Вмиг выпорет, – сержанту все больше нравился мальчишка.

– Неа, – ответил тот, улыбнувшись во весь рот и принимая гордую позу. – Не выпорет, не догонит.

Солдаты, слушавшие этот разговор, весело засмеялись. Все были рады этой небольшой передышке, так как устали от стука колес и раскачивания вагона. А тут перед ними мальчишка. Такой беззаботный и домашний. Словно нет войны, оружия, обмундирования, сапог и ожидания. Ожидания боя, неизвестности. Ведь многие из солдат сами еще не так давно бегали от мамки или отца, дабы не получить нагоняй за свои шалости.

Малец же, совсем освоившись, подошел вплотную к вагону. Ему было ужасно интересно. Он хотел попросить потрогать ремень и портупею у лейтенанта, и, если повезет, кобуру, но никак не решался.

– Ты что-то спросить хочешь, мальчик? – задал вопрос лейтенант.

– Я… это.. Можно мне ремни ваши потрогать, товарищ командир?

– Откуда ты знаешь, что я командир?

– У Вас на петлицах квадратики. Нам в школе Федор Семенович рассказывал, я и запомнил.

– А кто такой Федор Семенович?

– Учитель у нас был. Да как война началась, ушел на фронт. И папка мой ушел. Много мужиков ушло из нашей деревни. Теперь я у мамки главный помощник. Мне папка так и сказал: теперь ты за меня. А потом ушел.

– Отец-то пишет? – осторожно спросил Лещенко.

– Писал, да вот уже месяца два, как писем нет. Мамка плачет ночью, я слышу. А я нет, я знаю, что он напишет, обязательно. Да и не принято мужикам плакать.

Рассуждения этого мальца выглядели весьма зрело, отчего становилось как-то не по себе. Еще мальчишка, мелкий совсем, но уже что-то изменилось в нем, переломилось, оторвалось и ушло навсегда. Война словно выжгла в нем кусочек детства, а взамен не появилось ничего.

– А что, мальчик, и убитые есть в вашей деревне? – грустно спросил лейтенант.

– Есть. Недавно соседке, тетке Марье, похоронку принесли. Уж как она плакала. А мама ее утешала. А ее сыну, Андрею, я свой ножик перочинный подарил, чтобы он за папку не так сильно переживал. Да только ножик не особо помог. Он тоже с мамкой плакал.

Солдаты опустили головы. Каждый задумался о своем. Молчание длилось несколько минут. Наконец сам мальчик спросил:

– Товарищ командир, а вы и правда едете фашистов бить?

– Правда, мальчик. Уже скоро встретимся с ними.

– Тогда берите. Для таких не жалко. Берите, только ведро верните.

Мальчик напрягся, поднимая ведро к вагону.

– Не надо. Зачем? Да и без бинтов мы, сам видишь, – попытался пошутить Лещенко, но в горле у него запершило, и он, сглотнув конец фразы, кашлянул.

– Берите, я вам верю. А мамке скажу, что раненым отдал. Берите же, тяжело держать.

Никто не протянул руку к ведру.

– Оставь, мальчик. Подожди, наверняка эшелон с ранеными придет, – Краснов также как и Лещенко говорил с трудом. Горло сдавили спазмы. Как у него можно что-то взять?

– Товарищ командир, берите. Некогда мне тут торчать. Надо домой возвращаться, мамке помогать. Берите уже, некогда мне.

– Подожди, мальчик. Сенцов, где мой мешок, опять переложил куда-то? – строго спросил сержант, уйдя вглубь вагона.

– Не перекладывал я. Разве чуть-чуть подвинул только, – начал оправдываться боец.

– Чуть-чуть, – передразнил его Лещенко. – В другой угол переложил, это чуть-чуть, по-твоему?

– Я …

– Ладно, нашел уже. На, держи, – Лещенко протянул мальчишке банку с тушенкой. – Держи, что стоишь? Меняемся.

– Не, тогда мамка точно заругает. Еще и ремня даст. У солдат нельзя брать. Так-то. А огурцы берите, и побегу я. Вон, паровоз уже идет сюда. Как бы меня не изловили тут.

Мальчик опять протянул ведро. Лещенко взял его, высыпал в углу вагона и вернул мальчику.

– Спасибо, малец. Мы потом разделим меж себя. Спасибо. И мамке «спасибо» передай.

– Передам. Вы только гадам этим наваляйте хорошенько. За папку Андрея, за других. Уже несколько дяденек хороших из нашего села убило. Обещаете?

– Обещаем, не переживай, малый. От всех говорю: «обещаем». Верно, братцы? – Лещенко обратился ко всем. «Верно, обещаем», – раздались в ответ голоса.

Состав вздрогнул – меняли паровоз. Малый взял ведро и, помахав рукой, побежал восвояси. Бойцы проводили его взглядами и стояли, молчали. Только что каждый из них дал клятву, может, самую суровую во всей своей жизни: надавать гадам. Никто из них даже не задумывался над тем, чего будет стоить исполнить эту клятву. Они знали, что исполнят ее, несмотря ни на что. Надо только доехать до фронта, а там дать волю своим чувствам, выпустить накопившуюся злость, отомстить. За всех, за все.

Лещенко, чтобы отвлечься от этих мыслей, стал раскладывать огурцы. Делил поровну, на всех. Пусть понемногу, но каждому. Чтобы каждый, съев свою долю, подписался под своей клятвой, чтобы не только словами скрепить свое обещание. Эшелон тронулся. Опять замелькали пейзажи, вагон стал раскачиваться и отстукивать колесами километры. С каждым стуком они все ближе к врагу, к своей цели, к исполнению своей клятвы. Дальше ехали молча, обдумывая то, что произошло на станции, название которой потом никто и не вспомнил. Никто не догадался спросить даже имени мальчика.

После ночи проносящийся в дверном проеме вагона пейзаж начал меняться. Растительности, в первую очередь деревьев, становилось все меньше. Началась степь. Стало очевидно, что эшелон направляется к Волге, к Сталинграду. Из сводок бойцы знали, что гитлеровцы устремились на юг, на Кавказ. Теперь стало понятно, куда их везут. Эпизод с мальчиком на станции еще оставался какое-то время в голове у лейтенанта. Но вскоре эти мысли вытеснили другие. После разговора с «воробышком» Николай почувствовал, что что-то начало его беспокоить. Что именно, он не знал. Нет, страха у него не появилось, скорее наоборот, он еще больше стремился в бой. Возможно, его несколько отрезвили разговоры о похоронках, об убитых, об ушедших на фронт мужчинах… Находясь в училище, он был несколько оторван от обычной жизни (оно и понятно, как-никак военный человек). Разговор с мальчиком вернул Краснова в реальность, выдернул его из мечтаний, напомнил о том, что война – это не так уж и красиво и романтично. Но вскоре он снова стал мечтать о подвигах, но уже не так размашисто, как раньше. Теперь лейтенант представлял, что его подразделение просто выполнит свою задачу, нанесет урон врагу, поможет фронту сдержать натиск, чтобы потом нанести контрудар и прогнать фашистов.

К обеду вдали послышалась канонада. Стало ясно, что фронт совсем близко. Эшелон остановился на какой-то небольшой станции. Солдаты и офицеры замерли в ожидании приказа. К вагону подбежал боец и сообщил, что командиров взводов вызывает капитан Смирнов – командир роты. Капитану было лет тридцать пять, высокий, подтянутый, но волосы уже с проседью. Ему уже довелось воевать, он был ранен, а теперь снова в строю, командует ротой. В его возрасте можно уже было командовать батальоном, тем более выбытие командирского состава во время войны позволяло быстро продвигаться по служебной лестнице. Но он был только командиром роты. Кто-то рассказывал, что из-за своего характера он засиделся в ротных, будто он повздорил с кем-то из штабных, потому карьера у него не задалась. Но это были только слухи.

Спрыгнув с поезда, Краснов побежал к вагону, где ехал капитан. Он прибыл первым, остальные командиры еще не подошли. Капитан хмуро ответил на приветствие и буркнул:

– Где остальные? Почему копаются?

Этот вопрос не предназначался лейтенанту, капитан как бы говорил сам с собой, но Краснов почему-то стал оправдываться:

– Думаю, товарищ капитан, сейчас прибудут. Возможно, боец ко мне первому прибежал.

– Я не Вам претензии предъявляю, – сказал капитан, махнув рукой.

Подбежали остальные командиры взводов. Капитан сразу же набросился на них:

– Долго ходите, товарищи командиры взводов. Расторопнее надо быть. Мы на войне, а не дома на печке. Хорошо еще, что мы не в бою. В бою такой медлительности не прощу. Запомните это.

Лейтенанты стояли, боясь что-то возразить. Они побаивались капитана за его крутой нрав.

– Теперь к делу, – продолжил Смирнов. – Получен приказ выгрузиться и двигаться в сторону Суровикино и занимать оборону. Двигаться максимально быстро. На месте окапываться. Как можно глубже и как можно быстрее. Слышите канонаду? Немцы на подходе. Времени в обрез. Любое отставание будет расценено как трусость. Никакой медлительности и нерасторопности не потерплю. Наказание будет самым суровым.

Капитан замолчал. Лейтенанты стояли, не шевелясь. Слова командира произвели на них сильное впечатление. В дополнение к этому канонада вдалеке намекала на то, что бой будет уже совсем скоро. Смирнов молча смотрел на подчиненных. Он не просто так был сейчас с ними таким суровым. Он хотел закалить их таким образом, обтесать, как он сам выразился, с них домашнюю шкуру. Показать, что мирное время для них закончилось, что дальше их ждет война, жестокая и беспощадная. Впрочем, он, похоже, перестарался. По крайней мере, ему так показалось.

«Мальчишки совсем. Только от мамкиной юбки. Какие из них командиры? Как они будут командовать, если они сами с собой справиться не могут?» – думал капитан, глядя на командиров взводов.

– Выполняйте, – выдохнул капитан и отвернулся. Лейтенанты побежали к своим взводам, а Смирнов молча стоял и смотрел куда-то вдаль, не в первый раз вспоминая октябрь 1941 года. Это было под Москвой, у реки Изверь. Сам капитан тогда командовал батальоном, так как остался самым старшим офицером. Да и батальоном это было сложно назвать. Чуть более сотни измученных и смертельно уставших бойцов, которые уже много дней с боями отступали на восток. Сил задержать продвижение немцев у них не было, но и бежать никто не думал. Их батальон занял оборону недалеко от населенного пункта Юхнов. Обороной это назвать было сложно, скорее лоскуты, так как стабилизировать линию фронта в тех условиях было проблематично. Приказа об отходе не было, потому стояли на месте. В образовавшуюся на фронте брешь командование бросило курсантов военных училищ, так как на всем протяжении Варшавского шоссе не было войск, чтобы защитить Москву. Более того, был получен приказ вместе с курсантами наступать в сторону Юхнова, чтобы отбросить прорвавшуюся мотопехоту противника. Наспех скорректировав действия с командованием курсантов, капитан Смирнов повел в атаку свой батальон. Что его сильно поразило, так это то, что эти мальчишки, по сути еще недавние школьники, настолько отчаянно бросились в бой, что немцы дрогнули. Они не ожидали контратаки, тем более такой яростной. Сил, чтобы захватить Юхнов, естественно не хватило, но задача минимум была выполнена: прорвавшаяся группа мотопехоты была отброшена за реку Изверь и даже дальше – на западный берег реки Угры.

Батальон Смирнова и курсанты заняли оборону. Пока окапывались, Смирнов успел познакомиться с командирами подразделений курсантов. Особенно ему запомнился молоденький курсант Трофимов. Белокурый, с веснушками и каким-то по-детски вздернутым носом. Тоже такой же недавний школьник. Трофимов, как и все курсанты, был хорошо обучен военному делу, несмотря на то, что доучиться на командира ему не пришлось. Сразу же после ликвидации прорыва мотопехоты противника курсанты занялись обустройством обороны. Капитан с удивлением обнаружил, что Трофимов весьма грамотно расположил на местности огневые точки, наметил запасные позиции и прочие фортификационные сооружения. Учили их хорошо. Немцы достаточно быстро опомнились и организовали контратаку. Но немецкая атака была организована наспех, потому, потеряв несколько десятков убитыми, противник отступил. Поняв, что сходу выбить с позиций советские войска не получится, немецкое командование на данном участке начало подготовку к более обдуманным и решительным действиям. Подошла бронетехника. Наши бойцы слышали рев моторов на переднем крае. Подготовка немцев к решительному штурму сыграла на руку обороняющимся. За время передышки было оборудовано много огневых точек, вырыто большое количество окопов. Подоспели артиллерийские орудия. Про артиллерию у курсантов хочется сказать отдельно. Большая часть орудий была уже морально устаревшей. Часть орудий была вообще выведена из классов училища. Несмотря на это, утром, когда противник начал наступление при поддержке танков, он был встречен хорошо организованной обороной и понес ощутимые потери. Начались бои на занятом рубеже, которые продолжались где-то с неделю. Все это время мальчишки проявляли чудеса храбрости, изумляя даже капитана Смирнова, не говоря уже о противнике. Хорошо организованная оборона позволила нанести серьезный урон врагу, при этом наши потери были относительно небольшими. Но перевес в живой силе и особенно в бронетехнике и авиации постепенно склонял чашу весов в сторону врага. Наши потери значительно выросли, когда в бой вступила немецкая авиация. Средств для борьбы с ней практически не было, потому она безнаказанно бомбила наши позиции, нанося громадный урон. Ответить на этот урон было нечем. Силы батальона Смирнова и курсантов таяли на глазах. Также остро начала проявляться проблема с боеприпасами. Снабжение было скудным и нерегулярным. Все пути подвоза бомбились и обстреливались авиацией противника, которая практически не прекращала вылетов.

И все же, несмотря на эти трудности, сразу же после окончания арт или авиа налета оборона оживала. Удивительно, как на этом небольшом клочке земли, где, казалось, взрывами все перемешано с землей, все выкошено и выбито осколками, сожжено огнем, оставался кто-то живой, способный обороняться, досаждая врагу своим упорством и храбростью. Как только стихали разрывы, в окопах начиналось шевеление, мелькали каски, санитары. Блестели саперные лопатки, отбрасывая землю в местах, где окопы обвалились. Слышался даже смех. Даже в такой сложной ситуации курсанты шутили и не падали духом.

Каждый раз после боя или налета Смирнов, отдав необходимые указания, начинал выглядывать на соседнем участке уже знакомую фигуру командира курсантов – Трофимова. Почему он это делал? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Увидев знакомую фигуру, как-то деловито и не спеша расхаживающую по позициям, капитан радовался про себя тому, что мальчишка этот жив, что соседи еще могут держать оборону, что еще есть надежда.

С боеприпасами становилось все хуже. Двадцатого октября немцы, как обычно, предприняли очередную атаку. Удалось отбиться, хоть и не без труда. Бойцы было приготовились ползти после боя вперед, чтобы подобрать оружие и патроны у убитых немцев. Такое стали практиковать из-за острой нехватки боеприпасов. Несколько человек вылезали из окопа и собирали, что могли, под прикрытием своих товарищей. Но в этот раз так не получилось. Немцы видели это и понимали, что у нас есть проблемы со снабжением. Поэтому в этот раз они пошли на хитрость. После первой атаки практически сразу началась вторая. Патроны и снаряды подвезти еще не успели, собрать также не получилось. И опять атака. Одной пехотой, без танков, так как те не успели заправиться и пополнить боекомплект. С нашей стороны раздались одиночные выстрелы. Пулеметы, выпустив по несколько коротких очередей, замолчали. На наших позициях наступила практически полная тишина. Изредка раздавались одиночные винтовочные выстрелы, стрелять было нечем. Перестали стрелять и немцы, видя, что им практически никто не отвечает. Возникла некая пауза. Немцы шли вперед, а наши бойцы не знали, что делать. Тут над позициями зазвенел голос Трофимова, такой звонкий и детский, с высокими нотками.

– Приготовиться к атаке!

Видя, что в наших рядах произошло некое замешательство, курсант принял, пожалуй, единственно верное решение – контратаковать и отбросить пехоту противника, не давая подойти к окопам. Если бы немцы подошли вплотную, то попросту закидали бы наших бойцов гранатами. Оборона всколыхнулась, заблестели штыки, примыкаемые к винтовкам, блеснули наточенные саперные лопатки. Курсанты скинули с себя шинели, чтобы было удобнее. На подготовку к атаке ушло не более минуты. Все это время немцы шли на наши позиции.

– В атаку, впереееееед!!! – как-то неестественно закричал Трофимов. – Вперед!

Голос его изменился. Как будто что-то треснуло в нем, словно его горло обожгло, и голос стал грубым и скрипучим. Получилось так потому, что курсант закричал изо всех сил, сорвав себе голос. Крикнул, чтобы слышали все, вложив в свой крик всю накопившуюся злость. Курсанты бросились в атаку. В едином порыве, не прячась за спинами товарищей, все как один устремились на врага. За последние дни в бойцах накопилась злость. Злость за испытания, за потери, за невозможность отомстить стервятникам в небе. Говорят, злость разрушает человека. Возможно, это так. Но в данном случае злость эта достигла наивысшей точки, сконцентрировалась в одном направлении – в сторону врага. Достигнув апогея, она стала совершенной, страшной и беспощадной.