Сережа Солнышкин Причал для одиноких душ

Вечером она, чувствуя себя обязанной и слегка оглушенной происходящим, накрыла на веранде. Простые продукты, купленные у соседей, бутылка густого, душистого вина, припасенная «на случай», который, она уже с трепетом понимала, сегодня и наступил.

«Вино – огонь, – крякнул Витя, опрокидывая первый стакан одним махом. Его кадык энергично задвигался. – Не то что местная кислятина, что в "Восторге"продают. От нее только изжога и тоска. Ты, я смотрю, хозяйка со вкусом».

«Со вкусом на что? – едко подумала Елена Сергеевна, сжимая в коленках дрожащие от волнения руки. – На приключения в стиле "бабушка-пиздушка искала работника, а нашла… судьбу в лице матерого морского волка"? Нет, Лена, лучше не думай, а то сердце выпрыгнет. Просто потерпи, заплати и проводи».

Они сидели в сгущающихся сумерках, которые на юге наступали быстро и властно. Витя, размягченный вторым стаканом вина, рассказывал байки. Его руки, лежавшие на столе, напоминали выброшенные штормом коряги – узловатые, живые, хранящие память о всех штормах и затишьях.

«…а этот капитан, – хрипел он, размахивая рукой, в которой стакан казался игрушечным, – был настолько криворук, что в проливе Босфор, в ясный-преясный день, умудрился сесть на мель. Мы его потом "Слепой Пират"звали. Он, бывало, выйдет на палубу, карту развернет, а мы уж знаем – щас зацепимся. Он обижался, конечно, кричал, что мы против него заговор устраиваем».

Елена Сергеевна смеялась. Звонко, от души, закинув голову. «Боже, у меня даже ямочки на щеках прорезались, – с удивлением ловила она свои ощущения. – Надо же, а я думала, они навсегда заросли жиром отчаяния и офисного безразличия. А этот звук… Я и забыла, что я так могу».

«У тебя, Леночка, руки… не бухгалтерские», – сказал он вдруг, перебивая сам себя. Его голос потерял хрипоту, стал густым, налипчивым, как патока. Взгляд его выцветших от соленого ветра глаз был тяжелым, цепким, багровым. «Он смотрит прямо туда, – с внутренним ужасом осознала она, – будто рентгеном просвечивает мой потертый халат, потрепанную кожу и все, что под ним. Будто видит все мои тайные мысли, которые я и сама боюсь признать».

«Золотые руки, – продолжал он, не отводя взгляда. – Жизнь в них чувствуется. Настоящая. Не бумажная. Чувствуется, что ими можно не только циферки выводить».

«Золотые? – завопила внутри нее перепуганная бухгалтерша. – Они тридцать лет дрожали над декларациями и стирали ластиком ошибки! А сейчас они потеют, старый кобель! И от его взгляда между ног стало тепло и тревожно. И куда их деть, эти дурацкие руки?» Она почувствовала, как по шее и щекам разливается предательский, горячий румянец. Надо было срочно вернуть все в деловое, расчетливое русло. Встать на твердую почву цифр.

«Спасибо, Виктор Петрович, но забор без вас бы так и стоял, как пьяный сторож после получки. Давайте уже договоримся об оплате. Я не хочу оставаться должной. Я привыкла всегда платить по счетам». В ее словах прозвучала прежняя, офисная твердость, но внутри все было ватным и зыбким.

Витя откинулся на спинку плетеного стула, и тот жалобно, с надрывом заскрипел под его весом, протестуя. Уголки его глаз, иссеченных морщинами, как карта всех морских путей, сморщились в медленной, знающей, немного наглой ухмылке.

«Оплата?»– Он сделал еще один глоток вина, явно наслаждаясь растянутой паузой и ее смущением. – «Ну, смотри, хозяйка. Чтобы ты не говорила потом, что тебя, городскую, обдурили. Вариант раз: пятьсот рублей в час. Честно, прозрачно, скучно, как бухгалтерский баланс». Он медленно, почти лениво провел указательным пальцем по краю своего стакана, и этот простой, бытовой жест вдруг показался ей невероятно интимным, словно он касается не стекла, а ее обнаженной кожи. «Или…» – он протянул слово, давая ему повиснуть в сладком, густом воздухе. «…или бартер. Товар за товар. Ты мне – ужин, компанию и этот божественный напиток. – Он кивнул на почти пустую бутылку. – А я тебе… – он прищурился, глядя на нее исподлобья, – …ну, скажем так, приведу в порядок не только этот дурацкий забор».

Он помолчал, давая ей осознать сказанное, а потом продолжил, и в его голосе зазвучали грубоватые, но откровенные нотки. «Смотри, Лена, считай выгоду. Забор – это цветочки. У тебя крыша сарая течет, фундамент тут местами просел, как старуха на лавочке, водопровод надо консервировать на зиму, а электричество в доме – я поглядел – сделано еще моим дедом, похоже. Там не ремонт, там капиталка нужна. По деньгам… – он свистнул, – ты в своем халате с месячную зарплату проходишь. А если каждый раз по пятьсот рублей платить… Ты, милая, не олигарх, я по рукам вижу. Работали они много».

Он наклонился через стол ближе, и от него пахнуло соленым потом, деревом, табаком и здоровым, пахнущим мужчиной. Его голос стал тише, доверительнее, но от этого не менее весомым. «А так… бартером… Ты мне – ну, там, ужин, завтрак… ну и себя, грешным делом, в придачу. Не каждый день, конечно, я не тиран, – он усмехнулся, – а по настроению. А я тебе весь этот хаос в райский уголок превращу. И тебе дешевле, и мне… приятнее. Одно дело – бабки считать, другое – с красивой женщиной вечера коротать. Я хоть и старый, но не дуб еще, чувства во мне играют. Что скажешь?»

«Вот оно, – пронеслось в голове у Елены Сергеевны, и земля под ногами поплыла, а внизу живота что-то теплое, тревожное и давно забытое ёкнуло с такой силой, что она едва не ахнула. – Предложение, от которого порядочные бабушки в обморок падают. А я, похоже, не совсем порядочная. Или уже настолько отчаявшаяся, что порядочность – это роскошь. Пятьсот в час – это скучно, прозрачно и безопасно. А этот "бартер"… Этот "бартер"пахнет опасностью, потайным грехом и… черт возьми, как же это притягательно. Он не просто предлагает секс. Он предлагает… решение. Термина "содержанка"здесь не подберешь, это что-то более древнее, простое и честное. Женщина и мужчина. Ты – мне, я – тебе. И он прав, черт его дери, с этими счетами…»

«Ну что, ягодка, – читал ее мысли Витя, наблюдая, как на ее лице, освещенном тусклым светом лампы, танцуют тени смущения, страха и неподдельного, живого интереса. – Ломаешься? Понимаю. Дело-то житейское, но для тебя, я смотрю, целая эпопея. Но глаза у тебя говорят "да", ясные такие, влажные, а губы боятся вымолвить. Щас твоя внутренняя бухгалтерша подсчитывает убытки и прибыль, а другая часть… та, что пониже, уже все решила и даже ноги под столом потеплели.»

«Бартер, – наконец выдохнула она, и собственный голос показался ей чужим, низким и каким-то бархатным, с хрипотцой. – Но… с одним условием».

«Каким?»– он наклонился еще ближе, и его мощные плечи снова заслонили свет, окутав ее теплой, плотной тенью.

«Что вы останетесь на завтрак.Чтобы оценить… ассортимент и качество товара. Полностью. С первого и… до последнего пункта.»

Она произнесла это, и внутри у нее все оборвалось и провалилось в оглушительную тишину, а затем взорвалось адреналином. «Лена, что ты несешь?! "Ассортимент"! "Пункта"! Да я сама себя не узнаю! Кто это сейчас сказал? Не та, серая, затюканная бухгалтерша, а какая-то другая, дикая, смелая и отчаянная, проснувшаяся после долгой спячки где-то в глубине души!»

Молчание повисло между ними, густое, тягучее и сладкое, как тот самый мед. И вдруг Витя рассмеялся. Его смех был похож на скрип старого, добротного дерева, скрип, в котором не было ни капли насмешки или злорадства, а одно чистое, неподдельное, мужское веселье.

«По рукам,– сказал он, и в его глазах, как чертики, заплясали веселые, алчные искорки. – Но учти, на завтрак я омлет люблю. С луком. И с салом. И чтобы кофе был покрепче, в два ствола. А то, знаешь ли, после… полной инвентаризации твоего хозяйства, силы мне понадобятся. Не мальчик уже, но и не развалина, поверь.»

Он протянул свою ладонь – огромную, шершавую, иссеченную морщинами и шрамами – настоящую карту его тяжелой, но полной жизни. Она, с улыбкой, в которой было и безумие, и озорство, и давно забытая смелость, положила в нее свою – маленькую, с тонкими пальцами, все еще хранящую следы от ручки. Руки больше не дрожали.

Его пальцы сомкнулись вокруг ее кисти. Грубая, продутая соленым ветром и табаком кожа оказалась на удивление нежной и очень, очень теплой. Она почувствовала, как это тепло растекается по ее руке, поднимается выше, к локтю, заливает плечо и устремляется вниз, в самое нутро, разжигая там давно забытый, дикий, влажный и сладкий огонь. В этом рукопожатии было все: и похабный договор, и молчаливое обещание, и начало чего-то нового, того, чего она уже и боялась, и ждала всем своим изголодавшимся по ласке телом.

«Да, – пронеслось в ее голове уже без всякой иронии, а лишь с животным любопытством и предвкушением, – определенно, не мальчик. И инвентаризация, кажется, будет долгой и очень, очень тщательной».