Сельма Лагерлёф
Сказания о Христе
© Серова И. Ю., литературная обработка, 2019
© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019
Предисловие
Христиане по имени, мы язычники по своим мыслям, чувствам и поступкам. Эгоизм – вот основа человеческих побуждений. Но душа человека по природе христианка, она тоскует, задыхается в атмосфере эгоизма, она инстинктивно стремится к христианским идеалам, ищет Христа и жизни по Его заветам.
Напрасно люди стали бы искать в современной литературе удовлетворения христианским запросам души. Таких произведений, в которых отражались бы христианские идеалы, теперь почти нет. Рассказы Сельмы Лагерлёф – одна из немногих книг, проникнутых христианскими идеалами. Ее рассказы – не исторические повествования, это благочестивые сказания, навеянные христианскими преданиями и настроениями. И всякий, в чьей душе не погасла искра Божия, найдет в книжке Лагерлёф отзвуки высоких христианских порывов и христианских настроений, найдет отдых и успокоение от мелких эгоистических интересов обыденщины.
1913 год, приложение к журналу «Отдых христианина»
Святая ночь
Когда мне было пять лет, меня постигло большое несчастье. Я не знаю, испытывала ли я впоследствии горе большее, чем тогда.
У меня умерла бабушка. До того времени она каждый день сидела на угловом диване в своей комнате и рассказывала чудные сказки нам, детям, смирно сидящим возле нее.
Я не помню бабушку иной; мы боялись проронить хоть слово из ее рассказов. Это была очаровательная жизнь! Не было детей более счастливых, чем мы.
Я смутно помню бабушку. В памяти запечатлелось, что у нее были прекрасные, белые, как снег, волосы, что была она очень сгорблена и постоянно вязала свой чулок.
Еще помню, что, когда бабушка кончала рассказ, она клала руку мне на голову и говорила: «И все это такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты – меня».
Бабушка умела петь красивые песни; но она это делала не каждый день. Одна из ее любимых песен был про какого-то рыцаря и морскую деву, там еще был припев: «Как холодно веет ветер, как холодно веет ветер по широкому морю».
Вспоминаю я маленькую молитву, которой научила меня бабушка, и стихи псалма.
О большинстве историй бабушки сохранились у меня лишь слабые, неясные воспоминания. Только один из них помню я так хорошо, что могу рассказать. Это маленький рассказ о Рождестве Христовом.
Вот почти все, что у меня сохранилось в памяти о бабушке; но лучше всего я помню горе, которое меня охватило, когда она умерла.
Я помню то утро, когда угловой диван остался пустым, и было невозможно себе представить, как провести длинный день. Это помню я хорошо и никогда не забуду.
Нас, детей, привели, чтобы проститься с умершей. Нам было страшно поцеловать мертвую руку; но кто-то сказал нам, что последний раз мы можем поблагодарить бабушку за все радости, которые она нам доставляла.
Помню, как ушли сказания и песни из нашего дома, заколоченные в длинный черный гроб, и никогда не вернулись.
Помню, как что-то исчезло из жизни. Будто закрылась дверь в прекрасный волшебный мир, доступ в который нам был до того совершенно свободен. С тех пор не стало никого, кто смог бы снова открыть эту дверь.
Помню, что пришлось нам учиться играть в куклы и другие игрушки, как играют все дети, и постепенно мы привыкли к ним. Могло показаться, что заменили нам новые забавы бабушку, что забыли мы ее.
Но и сегодня, через сорок лет, в то время, как разбираю я сказания о Христе, собранные и слышанные мною в далекой чужой стране, в моей памяти живо встает маленький рассказ о Рождестве Христовом, слышанный мной от бабушки. И мне приятно еще раз его рассказать и поместить в своем сборнике.
* * *
Это было в Рождественский сочельник. Bce уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Я думаю, что мы вдвоем были одни в доме; мы не смогли поехать со всеми, потому что она была слишком стара, а я слишком мала. Обе мы были огорчены, что не услышим рождественских песнопений и не увидим священных огней.
Когда уселись мы, одинокие, на диване, бабушка начала рассказывать:
«Однажды глубокой ночью человек пошел искать огня. Он ходил от одного дома к другому и стучался:
– Добрые люди, помогите мне, – говорил он. – Дайте мне горячих углей, чтобы развести огонь: мне нужно согреть только что родившегося Младенца и Его Мать.
Ночь была глубокая, все люди спали, и никто ему не отвечал.
Человек шел все дальше и дальше. Наконец увидел он вдали огонек. Он направился к нему и увидел, что это костер. Множество белых овец лежало вокруг костра; овцы спали, их сторожил старый пастух.
Человек, искавший огня, подошел к стаду; три огромные собаки, лежавшие у ног пастуха, вскочили, заслышав чужие шаги; они раскрыли свои широкие пасти, как будто хотели лаять, но звук лая не нарушил ночной тишины. Человек увидел, как шерсть встала дыбом на спинах собак, как засверкали в темноте острые зубы ослепительной белизны, и овчарки бросились на него. Одна схватила его за ногу, другая – за руку, третья вцепилась ему в горло; но зубы и челюсти не слушались собак, они не смогли укусить незнакомца и не причинили ему ни малейшего вреда.
Человек хотел подойти к костру, чтобы взять огня. Но овцы лежали так близко одна к другой, что спины их соприкасались, и ему было не пройти. Тогда он взобрался на спины животных и пошел по ним к огню. И ни одна овца не проснулась и не пошевелилась».
До сих пор я, не перебивая, слушала рассказ бабушки, но тут не могла удержаться, чтобы не спросить:
– Почему не пошевелились овцы? – спросила я бабушку.
– Это ты узнаешь немного погодя, – ответила бабушка и продолжала рассказ:
«Когда человек подошел к огню, заметил его пастух. Это был старый угрюмый человек, который был жесток и суров ко всем людям. Завидев чужого человека, он схватил длинную остроконечную палку, которой гонял свое стадо, и с силой бросил ее в незнакомца. Палка полетела прямо в человека, но, не коснувшись его, повернула в сторону и упала где-то далеко в поле».
В этом месте я снова перебила бабушку.
– Бабушка, почему палка не ударила человека? – спросила я; но бабушка мне ничего не ответила и продолжала рассказ.
«Человек подошел к пастуху и сказал ему:
– Добрый друг! Помоги мне, дай немного огня. Только что родился Младенец; мне надо развести огонь, чтобы согреть Малютку и Его Мать.
Пастух охотнее всего отказал бы незнакомцу. Но когда он вспомнил, что собаки не смогли укусить этого человека, овцы не разбежались перед ним и палка не попала в него, как будто не захотела ему повредить, пастуху стало жутко и он не осмелился отказать незнакомцу.
– Возьми, сколько тебе надо, – сказал он.
Но огонь уже почти потух. Сучья и ветки давно сгорели, оставались лишь кроваво-красные уголья, и человек с заботой и недоумением думал, как ему их взять и в чем унести.
Заметив затруднение незнакомца, пастух еще раз повторил:
– Возьми, сколько тебе надо!
Он со злорадством думал, что человек не сможет взять огня. Но незнакомец нагнулся, голыми руками достал из пепла горячих углей и завернул в край своего плаща. И уголья не только не обожгли ему руки, когда он их доставал, но не прожгли и плаща, и незнакомец пошел спокойно назад, как будто нес в плаще не горячие уголья, а орехи или яблоки».
Тут снова не могла я удержаться, чтоб не спросить:
– Бабушка! Почему не обожгли уголья человека и не прожгли ему плащ?
– Ты скоро это узнаешь, – ответила бабушка и стала рассказывать дальше.
«Старый угрюмый, злой пастух был поражен всем, что пришлось ему увидеть.
– Что за ночь, – спрашивал он себя, – в которую собаки не кусаются, овцы не пугаются, палка не ударяет и огонь не жжет?
Он окликнул незнакомца и спросил его:
– Что сегодня за чудесная ночь? И почему животные и предметы оказывают тебе милосердие?
– Я не могу тебе этого сказать, если ты сам не увидишь, – ответил незнакомец и пошел своей дорогой, торопясь развести огонь, чтобы согреть Мать и Младенца.
Пастух очень хотел узнать, что все это значит. Поэтому он встал, пошел за незнакомцем и дошел до его жилища.
Тут увидел пастух, что человек этот жил не в доме и даже не в хижине, а в пещере под скалой. Стены пещеры были голы, из камня, и от них шел сильный холод. Тут лежали Мать и Дитя.
Хотя пастух был черствым, суровым человеком, ему стало жаль невинного Младенца, который мог замерзнуть в каменной пещере, и старик решил помочь Ему. Он снял с плеч мешок, развязал его, вынул мягкую теплую овечью шкурку и передал незнакомцу, чтобы завернуть в нее Младенца.
Но в тот же миг, когда показал пастух, что и он может быть милосердным, открылись у него глаза и уши, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.
Он увидел, что пещеру окружили множество ангелов с серебряными крыльями и в белоснежных одеждах. Все они держали в руках арфы и громко пели, славословя родившегося в эту ночь Спасителя мира, Который освободит людей от греха и смерти.
Тогда понял пастух, почему все животные и предметы были нынче так добры и кротки, что не хотели никому причинить вреда.
Ангелы были всюду; они окружали Младенца, сидели на горе, парили под небесами. Всюду было ликование и веселье, пение и музыка; темная ночь сверкала теперь множеством небесных огней, светилась ярким светом, исходившим от ослепительных одежд ангелов. И все это увидел и услышал пастух в ту чудесную ночь, и так был рад, что открылись глаза и уши его, что упал на колени и благодарил Бога».
Тут бабушка вздохнула и сказала:
– То, что увидел тогда пастух, могли бы и мы увидеть, если бы были достойны этого. Ведь ангелы каждую Рождественскую ночь летают над землею и славословят Спасителя.
И бабушка положила руку мне на голову и сказала:
– Заметь себе, что все это такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня. Ни свечи, ни лампады, ни солнце, ни луна не помогут человеку – только чистое сердце открывает очи, которыми может человек лицезреть красоту небесную.
Видение императора
Это случилось в то время, когда в Риме был императором Август, а в Иудее правил Ирод.
Глубокая, таинственная ночь спустилась на землю, такая темная, черная, какой еще никогда не видели люди. Можно было подумать, что весь земной шар погребен под сводами глубокого погреба или окутан густой черной пеленой. Невозможно было на самом близком расстоянии отличить землю от воды, легко было заблудиться на самой знакомой дороге. Ни один луч света не падал с небес, ни одна звезда не зажглась в эту ночь на мрачном, таинственном небосклоне, а месяц отвернул свой ясный лик от земли.
Эта ночь была полна какой-то великой, чудесной тайны.
Такими же глубокими, как тьма, были тишина и молчание на всей земле. Ни один звук не хотел нарушить торжественного, глубокого молчания этой ночи. Реки затаили в глубине свое течение, не было слышно ни плеска волн, ни шелеста листьев, замерли ветры, и даже листья осины перестали трепетать.
Если бы кто-нибудь взглянул в эту ночь на море, то увидел бы, что волны морские не ударялись о прибрежные скалы, остановили свое вечное движение, а в пустыне песок не хрустел под ногами путника. Вся природа замерла, чтобы не нарушать торжественного покоя святой ночи. Даже трава не осмеливалась расти в эту ночь, роса не сверкала алмазными каплями, а цветы не дерзали испускать благоухание.
В эту ночь хищные звери не нападали, ядовитые змеи не жалили, собаки не лаяли. Еще удивительнее и прекраснее было то, что даже неодушевленные предметы не хотели нарушать святости чудесной ночи, отказывались участвовать в недобром деле. Ни одна отмычка не помогла бы вору открыть замок, ни один кинжал не пролил бы кровь.
Как раз в эту ночь в Риме несколько человек в темных плащах вышли из дворца императора и направились через город к священному Капитолию. Нынче днем сенаторы и другие знатные римляне объявили императору Августу о своем намерении воздвигнуть в честь него храм на священном холме Рима. Но он еще не дал им на это согласия. Император не знал, угодно ли богам, чтобы рядом с их храмами на священном холме был поставлен храм в честь него, человека. Он надеялся узнать волю богов через своего бога-покровителя и отправился ночью принести ему жертву.
Император был стар и слаб; его несли на носилках, потому что Августу было бы не под силу подняться на вершину холма по высоким ступенями лестницы Капитолия. Август сам держал клетку с двумя голубями, предназначенными для жертвоприношения. Ни жрецы, ни сенаторы, ни солдаты не сопровождали императора; с ним были только его друзья; впереди шли слуги с зажженными факелами, свет которых разгонял ночную тьму; тут же шло несколько рабов, они несли треножник, священный нож и уголья – словом, все необходимое для жертвоприношения.
Император был весел, по дороге он, не переставая, беседовал и шутил со своими друзьями. Ярко горели факелы, и пока путники шли по узким улицам Рима, никто из них не заметил ни чрезвычайной мглы, ни поразительной тишины этой ночи. Но когда поднялись они на верхнюю площадку Капитолия и достигли открытого места, предназначенного для нового храма в честь Августа, люди заметили, что в природе происходит что-то необычайное.
Свет многочисленных факелов рассеял тьму, и люди увидели на самом краю обрыва какую-то бесформенную темную фигуру. Сначала путники приняли ее за сломанный бурей пень оливкового дерева или старый обломок какой-нибудь древней громадной статуи, но наконец разглядели, что это живое существо, и в ужасе отступили: перед ними была старая мудрая сивилла.
Трудно было представить себе человека, к которому время было бы менее милосердно; несуразно высокая, с поднятыми старыми, длинными, как крылья, костлявыми руками, она походила на мрачную, зловещую птицу.
Уже много-много лет старая сивилла не показывалась людям, не выходила из горного ущелья, где жила в одной из пещер. Что могло заставить ее подняться на крутой обрыв Капитолия?
При виде сивиллы ужас охватил спутников императора Августа.
– Она недаром пришла сюда нынче ночью, – тревожно шептали люди, – она мудра и обладает высшими знаниями, ей столько же лет, сколько песчинок на морском берегу. Что предвещает ее приход, добро или зло? Ведь она знает все, что должно случиться с человеком, она пишет свои пророчества на листьях деревьев и повелевает ветру отнести вещие слова тому, кому они предназначены. Может быть, она пришла, чтобы предсказать императору грядущую судьбу?..
Страх, овладевший людьми, был так велик, что они готовы были пасть ниц по первому знаку сивиллы. Но она сидела неподвижно, как неживая, и, казалось, даже не заметила пришедших. Затенив глаза рукою, она пристально вглядывалась в черную, беспросветную тьму. Но как могли что-нибудь различать ее старческие глаза, когда на расстоянии всего нескольких шагов мрак становился непроницаемым?
Тут, на вершине, люди сразу заметили, как темна ночь; словно темные завесы спускались с небес, и взор не мог ничего различить на расстоянии вытянутой руки. Тибр точно спал мертвым сном, ни разу не донеслось ропота его шумливых журчащих волн. Воздух был душным и влажным, с трудом можно было им дышать; какая-то обессиливающая истома овладевала людьми, им было тяжело двигаться, руки и ноги отказывались повиноваться, холодный пот выступал на лбу.
Каждый подумал, что в эту ночь происходит что-то непонятное.
Но никто из друзей императора не решился сознаться, что боится. Не желая огорчать господина, они старались уверить его, что все необычное в этой ночи – добрые предзнаменования для Августа: вся природа затаила дыхание, чтобы приветствовать нового бога! Старая сивилла, наверное, пришла для того, чтобы поддержать императора, поклониться и приветствовать его.
Друзья Августа и не подозревали, как далека была от них в эти мгновения старая сивилла. Дух ее перенесся через необозримые моря и пустыни в далекую страну Востока. Ей казалось, что она идет по незнакомому обширному полю. Старческие ноги ее то и дело натыкаются в темноте на какие-то мягкие кочки; нагнувшись, сивилла увидела, что это были овцы: она шла через огромное стадо спящих овец.
Вдали мерцал огонь пастухов, и она направилась к нему. Пастухи мирно спят вокруг догорающего костра, тут же лежат длинные остроконечные палки, которыми они обычно защищают свои стада от хищных зверей. Немного дальше дремлют сторожевые собаки; они не слышат, как подкрадываются к стадам небольшие звери со сверкающими глазами и острыми зубами. Это шакалы. Но овцы не вскакивают в ужасе, почуяв их; не лают собаки, не просыпаются пастухи – все спокойно спят… О чудо! Шакалы не хватают добычу, они спокойно ложатся возле овец и мирно засыпают, как домашние ручные животные…
Напряженно смотрела сивилла вдаль, она была вся поглощена тем, что видела, и не замечала того, что происходило за ее спиной. Треножный жертвенник был поставлен посередине площадки; зажглись уголья, распространяя аромат жертвенного курения. Император осторожно вынул из клетки одного из голубей; но руки Августа были так слабы, что он совершенно не мог владеть ими: без малейшего усилия голубь выскользнул из его пальцев, взмахнул крыльями и исчез в темноте.
Это был дурной знак, и все снова с затаенным страхом взглянули на сивиллу; не она ли принесла несчастье?
Люди не могли знать, что старая сивилла была духом в далекой стране. Она все еще стояла у костра пастухов и прислушивалась к какому-то таинственному, едва слышному звону, который шел неизвестно откуда и трепетно будил мертвую тишину ночи. Долго не могла сивилла разобрать, откуда этот звон, наконец различила, что звуки несутся с небес. Она подняла голову и увидела лучезарных ангелов в белоснежных одеждах: они скользили по воздуху, наполняя все пространство от земли до небес, и словно искали кого-то.
Сивилла внимала нежному песнопению ангелов и не видела, что Август снова готовился к жертвоприношению. Император омыл руки, велел очистить жертвенник и подать второго голубя. Но, несмотря на все предосторожности, он снова не смог удержать птицы, голубь выскользнул из рук, взвился над головой императора и скрылся во мраке.
Ужас охватил Августа и всех присутствовавших; они упали на колени и стали громко молиться, чтобы боги отвратили свой гнев, не посылали бедствий и несчастий.
Но старая сивилла не видела и этого. Она всецело была поглощена дивным пением ангелов, которое звучало все громче и торжественнее и стало таким могучим, что разбудило пастухов. Они с удивлением приподнимались, опершись на локти, прислушивались и наконец замечали светящиеся сонмы ангелов, которые летали в поднебесье длинными вереницами, как стаи перелетных птиц. У одних из ангелов были в руках лютни и гусли, у других – цитры и арфы; с чудесной музыкой сливалось ликующее пение ангелов, веселое и звонкое, как смех ребенка, беззаботное и радостное, как песня жаворонка, сладкозвучное и нежное, как трель соловья.
Пастухи встали и поспешили со своими стадами в горный городок, видневшийся невдалеке, откуда были родом, чтобы там рассказать о чудесном небесном видении.
Они поднимались по узкой горной тропинке, и старая сивилла не отставала от них.
Вдруг на вершине горы стало светло, как днем: огромная яркая звезда зажглась над горой, и город на вершине ее засверкал в серебристых лучах звезды. В тот же миг сонмы ангелов, парившие в поднебесье, устремились с ликующими кликами и пением к городу, а пастухи ускорили свои шаги и почти бежали. Еще издали они заметили, что ангелы столпились у бедного хлева, пристроенного к горной пещере так, что одну стену его составляла обнаженная скала. Как раз над этой пещерой стояла звезда, и сюда отовсюду продолжали стекаться толпы ангелов. Они сидели на жалкой соломенной крыше, у входа в пещеру, на дороге и покрывали почти всю гору. Высоко-высоко, до самых небес, светился воздух над пещерой, и в этом сиянии еще ярче сверкали ослепительно-белые одежды и крылья ангелов.
В тот самый миг, когда зажглась звезда над пещерой далекого горного городка, проснулась вся природа, и люди, все еще стоявшие на вершине Капитолия в Риме, не могли не заметить этого. Они тотчас почувствовали дыхание свежего ветерка, зашелестевшего в листве деревьев, сладкое благоухание растений, трав и цветов, услышали говорливые волны Тибра, увидели, как загорелись звезды на темном небе и месяц своим серебристым сиянием озарил землю и рассеял мрак, а оба голубя, ускользнувшие из рук императора, прилетели и сели на плечи Августа.
Когда совершилось это чудо, император с гордой радостью поднялся с колен, а все спутники бросились к его ногам с криками восторга:
– Да здравствует император! Боги ответили тебе, Август, ты тот бог, которому должно поклоняться на вершине Капитолия!
Радостные возгласы друзей императора долетели до слуха старой сивиллы. Она наконец-то обернулась, поднялась со своего места и стала приближаться к людям. Словно темное облако поднялось из недр земли и покрыло вершину холма. Сивилла была величественна и ужасна: спутанные космы седых волос обрамляли темное морщинистое лицо, но по-прежнему тверда была ее походка, глаза горели, как уголья, презрительная усмешка кривила обветренные губы.
– Смотри! – властно сказала сивилла, схватив Августа за руку и указывая на далекий восток.
Сквозь бесконечные пространства проник взор императора, и он увидел бедный хлев у подножия горы. Через раскрытые двери разглядел он коленопреклоненных пастухов. Узрел в пещере молодую Мать на коленях перед новорожденным Младенцем, положенным на сноп соломы, и колосья, как лучи сияния, окружали Его.
– Вот тот Бог, которому будут поклоняться на вершине Капитолия! – указала сивилла на Младенца.
Дух прорицания овладел ею. Глаза ее метали молнии, руки возделись к небесам, голос звучал мощно и властно; казалось, что слова ее будут слышны по всей земле:
– Нынче явился на свет великий Бог, Христос, Обновитель Мира, Спаситель людей! Ему будут поклоняться на вершине священного Капитолия, а не тленному человеку!
Медленно прошла старая сивилла мимо пораженных ее словами людей, даже не взглянув на них, спустилась с вершины холма и исчезла в ущелье.
Август на другой день отдал строгое запрещение воздвигать в честь него храм на Капитолийском холме. На месте, предназначенном для этого храма, император вскоре сам построил алтарь в честь новорожденного Божественного Младенца и назвал его Небесным жертвенником.
