Сельма Лагерлёф
Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями
Selma Lagerlöf
NILS HOLGERSSONS UNDERBARA RESA GENOM SVERIGE
Перевод со шведского Людмилы Брауде
Иллюстрации на вклейке Мэри Гамильтон Фрай
Иллюстрации в тексте Бертила Любека
Оформление обложки Владимира Гусакова
© Л. Ю. Брауде (наследники), перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление
⁂
Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции
Книга первая
I
Мальчик
Домовой
Воскресенье, 20 марта
Жил на свете мальчик – долговязый, тощий, со светлыми, будто выгоревшими волосами. Не так уж мало он успел прожить на свете – лет четырнадцать, а проку от него было не много. Ему бы только есть, спать да бездельничать. А вот проказничать он был мастер.
Как-то однажды воскресным утром собрались его родители в церковь. Мальчик, одетый в кожаные штаны, рубашку и безрукавку, сидел на краю стола и радовался: «Ну и повезло же мне! Отец с матерью уйдут из дому, и я наконец-то буду сам себе хозяин. Захочу – сниму со стены отцовское ружьё и постреляю. И никто мне не запретит».
Но отец словно услышал эти его мысли. Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся и сказал:
– Коли не идёшь с нами в церковь, сиди дома и читай воскресную проповедь. Понял?
– Ладно, – ответил мальчик. А про себя подумал: «Захочу – почитаю, не захочу – не буду».
Тут его матушка – ну до чего ж проворная! – подскочила к полке, висевшей на стене, схватила книгу и, раскрыв её на странице с проповедью, которую пастор должен был читать в этот день, положила на стол у окошка. Тут же рядом она положила и раскрытый молитвенник. Потом придвинула к столу большое кресло, купленное в прошлом году с аукциона на Вемменхёгском пасторском дворе. А ведь прежде никому, кроме отца, сидеть в этом кресле не дозволялось!
Мальчик тем временем смотрел на мать и думал: зря она так старается, всё равно больше одной-двух страниц он читать не станет. Но отец опять словно угадал мысли сына и, подойдя к нему, строгим голосом сказал:
– Смотри читай хорошенько! Когда вернёмся, перескажешь мне каждую страницу, и если хоть что-нибудь пропустишь, пеняй на себя!
– В проповеди четырнадцать с половиной страниц, – добавила матушка (и когда только сосчитала?). – Садись за работу сейчас же, чтобы успеть всё прочесть.
И они ушли. А мальчик, стоя в дверях и глядя им вслед, уныло думал: «Идут небось да радуются, что такую ловушку мне подстроили. Засадили за свою проповедь, корпи теперь, пока не вернутся».
Но отец с матерью вовсе не радовались, а наоборот – были сильно удручены.
Бедняки-крестьяне, они так упорно трудились на своём взятом в аренду крохотном клочке земли, что в последнее время стали жить в достатке: кроме поросёнка да кур, которых поначалу они только и могли прокормить, завелись в их хозяйстве и коровы, и гуси. Таким прекрасным весенним утром они могли бы идти в церковь в радости и веселье, если бы их не мучили мысли о сыне. Отец горевал, что сын непослушен, ленив, учиться не хочет, работы не любит. С грехом пополам приспособили гусей пасти… Одним словом, недотёпа… Мать отцу не перечила: что правда, то правда. Но она больше печалилась о другом: очень уж злого нрава её сын – жесток с животными и недобр к людям.
– Как бы смирить его злобу да смягчить его нрав! – всё повторяла мать. – Не то накличет он беду и на себя, и на нас!
А сын меж тем долго стоял в раздумье: читать проповедь или нет. И наконец решил, что на сей раз лучше не противиться. Войдя в горницу, он уселся в отцовское кресло и целый час повторял вполголоса слова проповеди, пока не начал дремать от собственного бормотания.
На дворе же, хотя было всего лишь двадцатое марта, стояла чудесная погода. Ведь мальчик жил на самом юге провинции Сконе, в одном из приходов Вестра-Вемменхёга, и весна здесь была уже в полном разгаре. На деревьях набухли почки, рвы наполнились водой, а на обочинах зацвела мать-и-мачеха. Вьющиеся по каменной ограде двора растения стали коричневыми и блестящими. Буковый лес вдали словно распушился и прямо на глазах становился всё гуще и гуще. Ярко голубело небо в вышине, и сквозь полуотворённую дверь в горницу доносилось пение жаворонков. По двору расхаживали куры и гуси, а коровы, почуявшие приход весны даже в хлеву, время от времени растревоженно мычали.
Мальчик читал и клевал носом. «Нет, ни за что не усну, – твердил он, борясь с дремотой, – не то мне до полудня проповедь не вызубрить».
И всё-таки уснул.
Долго он спал или нет, только разбудил его лёгкий шум за спиной.
Прямо перед ним на подоконнике стояло небольшое зеркало, а в нём видна была вся горница. И в тот самый миг, когда мальчик, очнувшись ото сна, поднял голову, он явственно увидел в зеркале, что крышка сундука, принадлежавшего матушке, откинута!
А ведь в этот громадный дубовый сундук, окованный железом, никому, кроме неё, заглядывать не дозволялось. В сундуке она хранила всё, что досталось ей по наследству от матери и чем она особо дорожила. Там лежали старинные женские наряды из красного сукна со сборчатыми юбками, с короткими лифами, с расшитыми бисером нагрудниками. Были там и белые накрахмаленные головные повязки, и тяжёлые серебряные застёжки, и всякие подвески и цепочки. Таких нарядов и украшений никто нынче не носил, и матушка не раз задумывалась, не расстаться ли ей с этой стариной, да всё как-то не хватало духу.
И вот сейчас крышка сундука была поднята. Мальчик не мог понять, как это случилось. Ведь он видел собственными глазами, что, прежде чем уйти из дому, матушка заперла сундук на замок. Да разве оставила бы она сундук открытым, когда сын один дома?
Тут мальчик не на шутку перепугался: может, в дом забрался вор? Не смея шевельнуться, он во все глаза глядел в зеркало, ожидая, что вот-вот там кто-то появится.
Вдруг какая-то чёрная тень упала на край сундука. Она становилась всё отчётливее и отчётливее. Да это же вовсе не тень, это кто-то живой, понял мальчик. Он смотрел и не верил своим глазам: верхом на краю сундука сидел самый настоящий домовой!
Увидев домового, мальчик не особенно испугался – чего пугаться такого малыша? Хоть он не раз слышал про домовых, но и представить себе не мог, что они так малы. Этот, на краю сундука, был не более ладони. Его сморщенное, безбородое лицо казалось очень старым. Одет домовой был в чёрный долгополый кафтан, тёмные панталоны до колен и чёрную широкополую шляпу. Но воротник и манжеты, отороченные белыми кружевами, башмаки с пряжками, подвязки с бантами придавали ему нарядный и даже щеголеватый вид. Вытащив из сундука расшитый бисером нагрудник старинной работы, домовой с восхищением стал его разглядывать. Он всецело погрузился в это занятие и не заметил, что мальчик проснулся.
А мальчику вдруг пришла в голову озорная мысль: что, если спихнуть домового в сундук и прихлопнуть сверху крышкой? Или сыграть с ним ещё какую-нибудь весёлую шутку?..
Но коснуться домового руками у мальчишки не хватило духу, и он стал озираться по сторонам: чем бы столкнуть его в сундук? Взгляд мальчика блуждал по горнице от деревянного диванчика к столу с откидными краями, от стола к очагу, от печных горшков к кофейнику, стоявшему на полке у очага, от ведра с водой у дверей к посудному шкафу, через полуоткрытую дверцу которого виднелись ложки, ножи и вилки, блюда и тарелки. Глянул он и на отцовское ружьё – оно висело на стене рядом с портретом датской королевской четы, – и на герань, и на фуксии, которые цвели на подоконнике. Наконец он заметил старую мухоловку, висевшую на оконном косяке.
В мгновение ока сорвал он её с гвоздя и, метнувшись по горнице, накинул сетку на край сундука. И сам не поверил своей удаче: неужто он и впрямь поймал домового?!
Бедняга беспомощно барахтался на дне глубокой мухоловки, а вылезти оттуда не мог.
Сперва мальчик даже растерялся и не знал, что делать со своей добычей. Он только размахивал мухоловкой туда-сюда, чтобы помешать домовому вскарабкаться наверх.
Вдруг домовой заговорил; он горячо молил отпустить его на волю.
– Я, право же, заслуживаю куда лучшего обхождения за то добро, что сделал твоей семье за долгие-долгие годы, – сказал он. – Отпустишь меня – подарю тебе старинный серебряный далер, серебряную ложку и ещё золотую монету, а она ничуть не меньше крышки карманных часов твоего отца!
Хотя эти обещания показались мальчику не больно-то щедрыми, он сразу же пошёл на сделку с домовым и перестал размахивать мухоловкой, чтобы тот мог выбраться на волю. По правде говоря, теперь, когда домовой оказался в его власти, Нильс перепугался… Он понял наконец, что имеет дело со страшным, чуждым ему существом из волшебного мира. Кто его знает, этого нелюдя… Поскорее бы от него избавиться…
Но когда домовой уже почти вылез из мухоловки, мальчик вдруг спохватился: как же ему не пришло в голову выговорить себе побольше всякого добра? И перво-наперво потребовать: пусть домовой поколдует, чтобы он, Нильс, получше запомнил воскресную проповедь. «Ну и дурень же я! Чуть не отпустил его!» – подумал он и снова стал трясти мухоловку, чтобы домовой скатился вниз.
Но вдруг он получил такую страшную затрещину, что в голове у него зазвенело. Он отлетел к одной стене, потом к другой и в беспамятстве повалился на пол, да так и остался лежать.
Когда он очнулся, в горнице никого, кроме него, не было; домового и след простыл. Крышка сундука была заперта на замок, а мухоловка висела на своём обычном месте. И если бы не правая щека, горевшая от пощёчины, мальчик решил бы, что ему всё померещилось. «Отец с матушкой наверняка скажут, что это мне приснилось, – подумал он. – И никакой поблажки из-за домового не сделают, спросят всё до единого словечка. Примусь-ка я лучше опять за книгу».
Но когда он пошёл к столу, ему стало не по себе. Что за притча? Разве горница может вырасти? Однако же до стола пришлось сделать гораздо больше шагов, чем всегда. А что сталось с креслом? Рядом со столом оно не казалось выше прежнего, но мальчик вынужден был сперва взобраться на перекладину между его ножками, а оттуда вскарабкаться на сиденье. Такое же чудо приключилось и со столом. Чтобы увидеть книжку, пришлось влезть на подлокотник кресла.
«Да что же это такое творится? – снова сам себя спросил мальчик. – Уж не заколдовал ли домовой и стол, и кресло, и горницу?»
Книга по-прежнему лежала на столе, с виду всё такая же. Но с ней произошло что-то уж вовсе несусветное: чтобы разобрать хоть слово, мальчику пришлось влезть на книгу!
Всё же он прочитал несколько строк, но когда поднял голову и нечаянно взглянул в зеркало, то увидел в нём маленького-премаленького человечка в кожаных штанишках, с остроконечным колпачком на голове.
– Ишь ты! Ещё один! А одет точь-в-точь как я! – всплеснув от удивления руками, воскликнул мальчик. Малыш в зеркале проделал то же самое.
Тогда мальчик стал дёргать себя за волосы, щипать руки и кружиться по горнице. И тот, в зеркале, мгновенно повторял все его движения.
Мальчик раза два обежал вокруг зеркала, чтобы поглядеть, не спрятался ли там, сзади, какой-нибудь малыш, но никого не нашёл. И вот тогда он наконец всё понял и задрожал от страха: домовой заколдовал его, и малыш, которого он видел в зеркале, – он сам.
Дикие гуси
И всё-таки мальчик не мог поверить, что превратился в домового. «Мне это, наверно, снится или чудится. Через минуту-другую я опять стану прежним», – думал он.
Он зажмурился и немного погодя снова взглянул в зеркало, надеясь, что наваждение исчезло. Но не тут-то было – он оставался таким же маленьким. Правда, он ничуть не изменился. Светлые, словно выгоревшие волосы и веснушки на носу, заплатки на кожаных штанишках и штопка на чулке – всё было как прежде, только всё маленькое-премаленькое.
Нет, сколько ни стой, сколько ни жди – всё равно зря. Надо что-то делать. А лучше всего, пожалуй, скорее отыскать домового и помириться с ним.
Мальчик спрыгнул на пол и пустился на поиски. Он искал за шкафами, заглядывал под стулья, под деревянный диванчик и в очаг. Он залезал даже в крысиные норки – всё без толку!
И чего-чего только, плача и моля, не сулил он этому нелюдю-домовому! В жизни он никогда больше не обманет, не даст волю злобе, не заснёт над проповедью! Только бы ему снова стать человеком – он будет добрым, примерным и послушным мальчиком! Но все обещания были напрасны. Домовой исчез.
Вдруг мальчик вспомнил, что матушка однажды говорила, будто домовые предпочитают жить в коровниках. И он решил тотчас отправиться туда. К счастью, дверь была приотворена, не то он не смог бы дотянуться до щеколды.
Он, как был в одних чулках, выскользнул из горницы в сени и стал искать свои деревянные башмаки. Искал и думал: как же он наденет эти огромные неуклюжие деревянные башмаки на свои маленькие ноги? И вдруг увидел на пороге крошечные башмачки. Тут мальчик ещё сильнее испугался. Если уж домовой так предусмотрителен, что заколдовал даже его башмаки, значит он не скоро снимет заклятие!
На старой дубовой доске, лежавшей у крыльца, прыгал воробей. Увидел он мальчика да как закричит:
– Чик-чирик! Чик-чирик! Гляньте-ка на Нильса Гусопаса! Теперь он Малыш-Коротыш! Ай да Нильс Хольгерссон. Ай да Малыш-Коротыш!
Гуси и куры, бродившие по двору, тотчас уставились на мальчика и подняли ужасный переполох.
– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! – закричал петух. – Поделом ему! Ку-ка-ре-ку! Он дёргал меня за гребень!
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! – закудахтали куры. – Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Гуси же, тесно сгрудившись в стаю, вытянули шеи и загоготали:
– Га-га-га! Кто бы мог такое сделать? Кто бы мог такое сделать! Га-га-га!
Но самое удивительное – мальчик прекрасно понимал всё, что они говорили. «Я, должно быть, знаю теперь язык птиц, потому что сам превратился в домового», – сказал он самому себе. Застыв как вкопанный на крыльце, он стал удивлённо прислушиваться к речам птиц.
Невыносимо было слышать, как куры, не переставая, кудахтали:
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Швырнув в них камнем, он крикнул:
– Цыц, негодницы!
Но он не подумал о том, что теперь ему, такому малышу, никого не устрашить. Куры ринулись к нему, обступили со всех сторон и закудахтали:
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом тебе! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Мальчик бросился от них наутёк, но куры помчались следом, так громко кудахтая, что он чуть не оглох. И ему никогда бы от них не избавиться, не появись во дворе домашний кот. Стоило курам завидеть кота, как они тотчас смолкли и начали рыться в земле, притворяясь, будто ни о чём другом на свете, кроме червяков, и не помышляют.
Мальчик кинулся к коту.
– Милый Мур! – взмолился он. – Ты, верно, знаешь каждый потайной уголок, каждую норку во дворе?! Будь добр, скажи, где отыскать домового!
Кот ответил не вдруг. Он уселся на землю, обвив передние лапы кольцом пышного хвоста, и уставился на мальчика. Кот был большой, чёрный, с белым фартучком на груди. Его тщательно вылизанная шубка лоснилась на солнце. Когти он втянул, а серые глаза зажмурил так, что они превратились в узенькие щёлочки. Он казался самым добродушным котом на свете.
– Ещё бы мне не знать, где живёт домовой, – ласковым голосом промяукал кот. – Но с чего ты взял, что я расскажу об этом тебе?
– Милый Мур, помоги мне! – снова взмолился мальчик. – Разве ты не видишь? Он заколдовал меня.
Кот чуть приоткрыл зажмуренные глаза, вдруг позеленевшие от сверкнувшего в них злого огонька.
– Мяу! Мяу! Мур-мур-мур! – злорадно замурлыкал он. – Уж не за то ли я стану помогать тебе, что ты частенько дёргал меня за хвост?
Слова эти рассердили мальчика, и он, снова позабыв, как мал и беспомощен, рванулся к коту, закричав:
– А вот ещё раз дёрну!
Что тут сделалось с котом! Невозможно было поверить, что это тот самый Мур! Шерсть вздыбилась, спина выгнулась колесом, хвост напружинился, лапы напряглись. Кошачьи когти судорожно царапали землю, уши прилегли к голове, глаза широко раскрылись и загорелись красным пламенем. Кот страшно зашипел. Но Нильс не испугался и даже шагнул ему навстречу.
Тогда кот одним прыжком свалил мальчика с ног и, встав ему на грудь передними лапами, прижал к земле. Мальчик почувствовал, как острые когти впиваются ему в тело сквозь безрукавку и рубашку, а в горло вонзаются страшные кошачьи клыки. И он закричал что было сил.
Но никто не пришёл ему на помощь, и мальчик в ужасе подумал, что настал его последний час.
Вдруг кот втянул когти и отпустил его.
– Ну вот, – промяукал он, – на первый раз хватит. Я тебя прощу ради хозяйки. Мне хотелось только, чтобы ты знал, кто из нас теперь сильнее.
И кот ушёл, гладкий и смирный, как всегда.
Мальчик был так сконфужен, что не мог слова вымолвить, и поспешно отправился в коровник искать домового.
В коровнике стояли всего три коровы. Но когда туда вошёл мальчик, они подняли такой шум, словно их было не меньше тридцати. Коровы мычали, лягались, метались в стойлах, тряся цепями, – словом, неистовствовали так, как будто Нильс опять науськивал на них чужую собаку.
Мальчик хотел спросить у коров, где домовой. Но голос его потонул в их громком мычании.
– Му-му-му! – мычала Майская Роза. – Вот счастье-то: есть ещё на свете справедливость! Попробуй подойди – я так тебя лягну, не скоро забудешь!
– Попробуй подойди, – грозилась Золотая Лилия, – попляшешь на моих рогах! Я отплачу тебе за осу, что ты запихнул мне в ухо!
– Попробуй подойди – узнаешь, каково это, когда в тебя швыряют деревянными башмаками, как ты швырял в меня летом! – вторила ей Звёздочка.
Майская Роза, самая старшая и самая мудрая, гневалась больше всех:
– Попробуй подойди, я отплачу тебе за все твои проделки, за то, что ты столько раз выбивал скамеечку из-под твоей матушки, когда она садилась доить меня. И за все подножки, которые ты ей ставил, когда она несла подойник с молоком. И за все слёзы, которые она пролила здесь, в коровнике, из-за тебя!
Мальчику хотелось крикнуть коровам, что он раскаивается в своей жестокости и никому никогда больше не причинит зла! Пусть только они скажут, где домовой! Но коровы даже не слушали его и бушевали по-прежнему. И он, испугавшись, как бы они не вырвались из коровника, решил, что лучше ему самому уйти.
Мальчик потихоньку выбрался снова на двор. Он совсем пал духом, так как понял – никто в усадьбе не поможет ему найти домового. Ну а что проку, если он даже найдёт его?
Мальчик взобрался на широкую, заросшую терновником и ежевикой каменную ограду, опоясывавшую торп, и задумался: что будет, если ему не удастся снова стать человеком? То-то удивятся отец с матушкой, когда вернутся домой! Да и не они одни! Вся страна станет диву даваться. Из Эстра-Вемменхёга, из Торпа, из Скурупа да и со всего Вемменхёгского уезда сбегутся люди, чтобы поглазеть на него, начнутся ахи да охи. Может статься, отец с матушкой повезут его на ярмарку в Чивике и будут показывать за деньги!
Нет! Только не это! Пусть никто на свете никогда его больше не увидит!
До чего же он, Нильс, несчастный! Никого нет на свете несчастнее его! Ведь он больше не человек, он – чудище!
Только теперь дошло до него, что с ним случилось.
Его лишили всего: он не сможет играть с другими мальчишками, не сможет наследовать торп после смерти родителей и никогда не найти ему девушку, которая захочет стать его женой.
Он сидел, глядя на отчий дом, небольшой, с выбеленными стенами, весь словно прижатый к земле высокой и крутой соломенной крышей. Службы были тоже невелики, а клочки пашни такие узкие, что там едва ли удалось бы поворотить лошадь. Но как ни мал, как ни беден этот торп, теперь и он слишком хорош для Нильса! Крысиная норка под половицами конюшни – вот единственное пригодное для него жильё!
Стояла на диво прекрасная погода: небо было голубым как никогда, журчали ручьи, на деревьях распускались почки, щебетали птицы. Только Нильс был убит горем. И никогда ему больше не радоваться!
Ой, сколько в небе перелётных птиц! Возвращаясь из заморских краёв, они перелетали Балтийское море, держа путь прямо на самый южный мыс Швеции Смюгехук. Теперь они направлялись на север. Среди них были, конечно, разные птицы, но Нильс узнал только диких гусей, летевших клином.
Уже не одна стая диких гусей пронеслась мимо. Они летели высоко-высоко, но он всё-таки слышал, как они кричали:
– Летим в горы, на север! Летим в горы, на север!
Увидев домашних гусей, которые расхаживали по двору, дикие гуси спускались ниже и гоготали:
– Га-га-га! Га-га-га! Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Дворовые гуси невольно вытягивали шеи и прислушивались. На первых порах они благоразумно отвечали:
– От добра добра не ищут! От добра добра не ищут!
Однако с каждой новой стаей диких гусей, проносившихся мимо, их всё сильнее и сильнее одолевало беспокойство.
Как, должно быть, чудесно в такую прекрасную погоду парить в воздухе, свежем, лёгком… И домашние гуси начали взмахивать крыльями, словно испытывая непреодолимое желание последовать за своими дикими сородичами. Но старая гусыня была настороже и всякий раз твердила:
– Не сходите с ума! Опомнитесь! Диких гусей ждут и голод, и холод!
И всё же среди домашних гусей нашёлся один молодой гусак, который, слушая призывный клич диких сородичей, воспылал желанием присоединиться к ним.
– Я полечу со следующей стаей! Пусть только прилетит! – сказал он.
И вот в небе показалась новая стая; дикие гуси снова стали кричать:
– Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Молодой гусак ответил:
– Подождите! Подождите! И я с вами!
Он сумел подняться в воздух, но крылья, не привычные к полёту, не выдержали, и гусак камнем рухнул на землю.
Должно быть, дикие гуси услыхали его крик. Повернув, они медленно полетели назад, высматривая, не летит ли он за ними.
– Подождите! Подождите! – снова закричал, пытаясь взлететь, молодой гусак.
Всё это видел и слышал мальчик, растянувшийся на каменной ограде. «Немалый будет убыток, – подумал он, – если молодой гусак улетит. То-то будут горевать отец с матушкой, когда вернутся домой и хватятся его».
Снова позабыв, как он мал и беспомощен, мальчик спрыгнул с ограды и, очутившись посреди гусиного стада, крепко обхватил гусака за шею.
– Только посмей улететь! – пригрозил он.
В этот самый миг молодой гусак, взмахнув крыльями, наконец-то взлетел. Но сбросить мальчика он уже не мог. Не успел Нильс и глазом моргнуть, как оказался высоко в воздухе. Глянув на быстро удалявшуюся землю, он похолодел от страха: если прыгнуть вниз – разобьёшься насмерть.
Что ему оставалось делать? С большим трудом Нильс перебрался на гладкую, скользкую спину гусака и обеими руками вцепился в гусиные перья. Голова у него кружилась, в ушах стоял страшный гул от непрестанно хлопавших по обеим сторонам крыльев.
