Сборник
Город спит, просыпается магия
Зеркало
Юлия Воинкова
Витрины, даже заплаканные дождём, видят всё. Ночной проспект в свете фонарей, блики фар, силуэты домов, фигуры прохожих. Капли, стекая по стеклу, искажают увиденное – мир кажется неправильным и небезопасным. Особенно, если витрины отражают что угодно, кроме тебя самого.
Но, вероятно, я начал не с того. Ещё совсем недавно я не обращал внимания на витрины. Зато постоянно натыкался на зеркала. Выброшенные в мусор, разбитые зеркала. «Такие же, как моя жизнь», – каждый раз повторял я, словно мантру.
Мутные и блестящие; в простых рамах или окружённые лепниной; маленькие и в полный рост. Но все – неизменно – с веером трещин на стекле. Они попадались мне там и тут: выглядывали уголком из-под тающего сугроба; неловко прислонялись к мусорному баку; лежали, распластавшись в тёмной подворотне. Я даже стал фотографировать их на смарт – своеобразная коллекция, запечатлевшая меня в каждом осколке каждого нового зеркала. Высокий, худой, сгорбленный, с усталым взглядом и нарисованной на мгновение улыбкой.
Как-то в обеденный перерыв я рассказал об этом Лизе – моей коллеге, странноватого вида дамочке с худыми ключицами, мелкими чёрными кудряшками и тяжёлым взглядом ведьмы. Лиза помолчала, раздумывая, поставила чашку в кофемашину и сказала, что город наводнили доппельгангеры. Тёмные двойники. Люди без отражений.
Я скептически поднял брови, наблюдая, как её тонкие пальцы с багровым маникюром отбивают дробь по спинке стула.
– Готова поспорить: каждое зеркало разбито и у каждого не хватает одного осколка.
Кофемашина перестала булькать и хлюпать, Лиза вынула чашку, не дожидаясь, когда кофе перестанет капать.
Я вынул из кармана смарт и стал «перелистывать» фото, приглядываясь к каждому. Лиза подошла ближе, чуть навалилась на меня плечом и тыкала «кровавым» ноготком:
– Вот. И вот. И вот здесь – видишь, совсем крошечного нет?
– Действительно. Но откуда ты знаешь?
– Странно, что ты не знаешь. Они же всегда рядом. Наблюдают, ждут.
– Да кто они-то?
– Говорю же – двойники.
В общем, я тогда покрутил пальцем у виска:
– Переутомилась ты, Лиза…несёшь чушь.
Она засмеялась, отпила кофе и предупредила:
– Поосторожнее с зеркалом, разобьётся – ни осколка не потеряй…
Конечно, я во всю эту муть не поверил. Пошарился, правда, в гугле на тему доппельгангеров. Ничего серьёзного не нашёл – одни сказочки для впечатлительных. И про осколки – тоже ничего.
А через пару дней я его увидел. Своего. В своем зеркале.
Он был абсолютной моей копией. Только я не улыбался, а он – да. Жуткое, надо сказать, зрелище. Я зажмурился, тряхнул головой, открыл глаза – он по-прежнему улыбался. Я схватил с полки флакон одеколона – первое, что под руку попало – и запустил прямиком в двойника. По стеклу поползли трещины, несколько осколков упало на пол, а двойник исчез. Совсем. Солнце светило в окно, бликовало на зеркальной мозаике, оставшейся после удара. В каждом кусочке отражалась комната. Я – нет. На душе стало холодно и мерзко. Я вышел из комнаты и включил свет в ванной. В маленьком зеркале над раковиной моего отражения тоже не было. Наверное, так и сходят с ума, решил я. К кому теперь? К психологу? Психиатру?
Стоп-стоп. Что там Лиза говорила про двойников?
Этим утром я впервые за несколько лет торопился на работу.
Войдя в офис, не снимая куртки, влетел в Лизин кабинет. На заваленном бумагами столе стояла чашка кофе, надкушенная конфета лежала рядом на какой-то квитанции. Лиза стояла у маленького овального зеркала за дверью и поправляла пружинки волос.
– Похожа на Горгону, – улыбнулась она, увидев меня.
Я встал у неё за спиной в надежде, что утренняя история мне просто привиделась.
– Твою мать! – глядя в зеркало, прошипела Лиза и оглянулась на меня, – предупреждала же!
– Значит, не привиделось… – сдавленно произнес я и осел на стул у стены.
Лиза вернулась на рабочее место, отодвинула конфету и кофе в сторону и пристально посмотрела:
– Разбил зеркало?
Я кивнул.
– Так. Осколки собрал?
– Нет… Лиза, что происходит?
– Говорила же – осколки не теряй. Ладно, домой придёшь – первым делом собери.
– Что происходит, – повторил я с нажимом.
– Ты вызвал доппельгангера. Если зеркало по кусочку не соберёшь – он тебя со временем заменит.
– Это же фэнтезятина какая-то, Лиза. Не бывает такого. Я никогда не слышал…
– Ты не слышал, потому что не интересовался. А выражение «его будто подменили» слышал? А фразу «он сам не свой»? Двойник приходит и поглощает тебя – по каплям, по минутам, по крупицам эмоций. Он стирает лучшее, что есть в тебе, оставляя самое тёмное и неприглядное.
Я совсем растерялся, в голове было пусто, да и тело словно опустело:
– Но… Но почему? Как?
Она вздохнула.
– Хочешь, напомню, когда я тебя последний раз видела счастливым? Пять лет назад – на корпоративе, мы отжигали с тобой «как бы танго» и ты оттоптал мне ноги.
– Ого. Я и забыл. Да, отлично повеселились.
– А потом…
– А потом появилась Катя… – я усмехнулся, – и мне стало не до веселья…
Катя была – супер. Суперпривлекательной, суперсексуальной, супермолодой. Суперизбалованной. Катя была папиной дочкой в периоде бунта против папы. А я стал лучшим манифестом её противостояния. А потом бунт утих, а я остался. Я лез из кожи вон, влезал в долги и кредиты, чтобы хоть немного приблизиться к Катиному идеалу мужчины и приблизить её саму к привычной дорогой жизни. Наконец я устал, плюнул на всё, и суперженщина подала на развод.
– Не до веселья, не до работы. Вообще, не до чего… – грустная улыбка Лизы вернула меня в реальность. – Вот. А они это любят. Любят тех, кому жить неинтересно. Таких проще всего подменить.
Лиза опять вздохнула, протяжно и как-то обречённо. Но потом собралась, сверкнула тёмными глазами, наклонилась через стол и взяла меня за руку:
– Вот. Поэтому надо осколки собрать – все до единого. Если зеркало склеим, от двойника избавимся – уйти он может только туда, откуда пришёл.
Вечером по дороге домой я заглядывал в каждую витрину, в каждую лужу – ничего. Мир будто бы вырезал меня, стёр ластиком в фотошопе. Вот я – иду по тротуару, ботинки шаркают по асфальту, меня обходят встречные прохожие, объезжают подростки на роликах; но для себя самого там – в отражениях – я не существую.
Придя домой, с порога я бросился в комнату – собирать осколки.
Один, два, три, четыре. Четыре штуки выпали из зеркальной паутины трещин. Один, два, три. Чёрт, где же четвёртый?! Я обшарил всё вокруг, но не нашёл самого мелкого – с Лизин ноготок. Чёрт! Ещё и палец порезал.
Струйка крови текла по пальцу прямо под обручальное кольцо, которое я будто бы забывал снять после развода. Я со злостью скрутил с пальца обручалку и швырнул на стол. Потом долго рылся в шкафу в поисках пластыря, заклеил порез и решил пойти напиться.
Музыка в ночном клубе играла достаточно громко, чтобы заглушить воспоминания, но недостаточно, чтобы притупить страх от отсутствия моего отражения в зеркале за спиной бармена. Я старался не смотреть в ту сторону и сосредоточиться на круглых коленках сидящей напротив девицы. Девица время от времени наклонялась ближе, обдавала волной приятно-цитрусового парфюма, щекотала мою щёку светлыми локонами и что-то кричала в ухо. Я не разбирал – что. Просто кивал в ответ. И угощал нас обоих очередной порцией текилы. Когда мексиканский анестетик наконец подействовал, притупляя страх, я вновь поднял глаза на зеркало, но не увидел там не только себя. Блондинистых локонов там тоже не оказалось.
– Наводнили, – повторил я Лизины слова.
– Что? – переспросила блондинка.
– Да так… – отмахнулся я и наклонился ближе. – На чём мы остановились?
– Может, ко мне? – она игриво улыбнулась.
Я тоже натянул улыбку и вызвал такси.
Воздух на улице был сырым и прохладным, под ногами – маленькие полыньи лужиц, со сверкающими в них огнями клубной вывески. Такси подъехало быстро – не успев сделать и пары затяжек, я бросил сигарету в урну. Нетрезво покачиваясь, подошёл к задней дверце. В автомобильном окне себя тоже не нашёл. Усмехнулся. Ждал, что где-то сохранился?
Усевшись в тёплом салоне, я закрыл глаза и задремал, прислушиваясь к шороху колес по мокрому асфальту.
В подъезде было светло, как днём, чисто и как будто уютно. Словно из дождливой осенней ночи я вошёл в погожий летний день. Я поднялся на нужный этаж, нажал кнопку звонка у двери с чуть покосившимся номером. Послушав тишину внутри, нажал ещё раз и не отпускал несколько секунд. Послышались шорохи, приглушённое ворчание, в дверном глазке мелькнула тень, и дверь открылась.
Лиза, округлив глаза и запахивая поглубже короткий халат, сонно и недовольно спросила:
– Ты очумел? Третий час ночи.
– Знаю, – пьяно согласился я, – потанцуем «как бы танго»?
– Иди домой…
Она потянула дверь на себя, но я втиснулся в открытый проём:
– Я не могу, Лиз. Страшно мне там… и зеркало не склеить…
Она повернулась спиной, пошла по тёмному коридору и бросила из-за плеча:
– Закрой дверь. Пошли – напою чаем.
Я покорно поплёлся за ней в кухню.
Лиза заваривала какой-то странный чай. В прозрачном чайнике танцевали маленькие оранжевые ягоды. Я молча следил за их медленным кружением.
– Облепиха, – пояснила Лиза, добавив ещё немного.
Я перевёл взгляд на неё, стоящую ко мне вполоборота, и стал нести чушь:
– Ты знаешь, Лиза, что у тебя интересный профиль… Такой птичий. Ты птица, Лиза?
– Я предпочитаю эпитет «ахматовский», – улыбнулась она и повернулась, воткнув в меня тёмный взгляд.
Отчего мне казалось, что у неё тяжёлый взгляд? Глубокий, пронизывающий. Тёплый. Не тяжёлый.
Она наклонилась ближе, и тут я увидел то, что позволяет мне до сих пор не потерять себя в пустых зеркалах.
… Витрины, даже заплаканные дождём, видят всё. Ночной проспект в свете фонарей, блики фар, силуэты домов, фигуры прохожих. Капли, стекая по стеклу, искажают увиденное – мир кажется неправильным и небезопасным. Особенно, если витрины отражают что угодно, кроме тебя самого. Это так легко – потерять жизнь, когда ты лишён возможности видеть себя со стороны. Это так легко – отдать её двойнику, пришедшему на зов твоей мрачной жизненной скуки…
– Как насчёт танго под дождём?..
На мои плечи ложатся тонкие ладони.
Я отворачиваюсь от мокрых витрин и смотрю в тёмные Лизины глаза, в который раз удивляясь своему отражению в них.
Дон ю край
marrtin
Ночью пошёл дождь. Илья сидел у окна и глядел, как проступают из тьмы контуры холмов, как становятся видны дорожки, далёкие линии электропередач, серые камни. Оттуда, с холмов, текла мутная глинистая вода, тащившая с собой грязь, листья, обрывки вялых цветов. Знакомыми тропинками, асфальтовыми реками меж бордюров вода проходила сквозь город, смывая в море пустое и суетное – мусор, мечты, желания… Городок тянулся вдоль побережья – пляж, автостанция и цепочка бетонных домов, плавно переходившая в частный сектор. Давно, ещё при Союзе, здесь почти построили атомную станцию, но Союз кончился, и город будущего стал городом прошлого, незаметно потерявшись в зыбком своём настоящем.
Окна съёмной квартиры выходили на холмы. Где-то там, в размытой акварели дождя, ветер трепал узкие листочки олив, жёлтые шарики алычи, сыпал горстями тёмные ягоды тутовника. Дождь затихал и медленно начинался снова. Делать ничего не хотелось. В соседней комнате храпела Маринка. Илья никогда не думал, что женщина может так храпеть. Женщина, тонкая, воздушная, венец творения и предмет мечтаний. Глупая вышла поездка. Матери хотелось «вывезти мальчика на море в Крым», а мальчику было всё равно. В пятнадцать лет многое всё равно, потому что разрыв между желаниями, возможностями и реальностью бесконечен и тёмен, как Марианская впадина. А потом мать не отпустили с работы, и выскочила, как прыщ на попе, Марианская Маринка – дальняя родственница, которая и присмотрит, и накормит, и вообще на море давно не была. Мать подёргалась и сдалась – потому что либо мальчик на море со взбалмошной тридцатипятилетней тёткой, либо вообще никак. Да оно и получилось никак. Идиллия продержалась полтора дня, а потом курортная жизнь накрыла отдыхайку с головой. В комнате поселились окурки и бутылки, Маринка приходила под утро и падала поперёк кровати, как есть – в кожаной куртёшке, мини-юбке и майке с надписью «HardRockCafе». Илья смотрел на это бесчувственное тело с грязными пятками, смятенно борясь с желанием и брезгливостью. Брезгливость побеждала.
Он ходил на рынок и готовил какую-то еду, читал книжки и смотрел в окно. Книжек в квартире оказалось аж два шкафа, а что ещё делать, он не знал. Плавал он плохо, а ходить обгорать на пляж – та ещё глупость. Да ещё Маринка.
Вчера потащила его в кафе на берегу. Шашлыки, чебуреки, домашнее вино. Нет, мальчику нельзя. И я не буду. Дайте кофе. Игра в «Сын? Племянник!» надоела им обоим, но в трезвом виде «мамаша» ещё держалась. Илья смотрел по сторонам, на мужчин и женщин за столиками – о чём они говорят? Зачем нужны друг другу? Почему они здесь, а не… ну, я не знаю, не в Сыктывкаре своём? Могли бы и там поговорить. Откуда вообще появляются эти мужчины и женщины? Ему всё казалось, что есть какой-то квантовый скачок, барьер, когда дети, подростки – чпок! – становятся взрослыми, совсем непохожими на себя прежних.
Принесли кофе в белых чашечках и большой изнемогающий от жара чебурек с сыром и помидорами. Илья глядел на него, свесившегося с краёв тарелки, и не знал, с какого бока взяться за этого распластанного зверя. В динамиках под потолком играл старый рок; Маринка пила свой кофе и тоскливо смотрела в тёмные шумные волны. Всё было нелепо и бессмысленно. А потом… Он сначала и не понял, не разобрал вступления следующей песни, уж больно хорошо лёг пронзительный гитарный перебор на шум прибоя. Только заметил, как Маринка окаменела лицом, как отставила рука задрожавшую чашку. «Саммертайм… – протянул надтреснутый женский голос, – тайм, тайм…» Его пробило. Это случалось редко, но случалось. Один миг – и пространство меняется, как по щелчку. Словно попадаешь в капсулу, а всё остальное – люди, дома, предметы – всё оказывается там, во вне, не с тобой, а как бы само по себе… и тебя нет. Нет совсем. Изнутри подкатила знакомая волна, и он поплыл, не зная, где он сейчас и кто он – мокрая галька на берегу, мошка, толкающаяся в разбитый фонарь, размытая капля кофе на столе, чей-то взгляд, дыхание, тень… Гитара звенела и голос поверх неё растекался, плакал, кричал, упрашивал «бейби, бейби, бейби… но край… но но но но но но но но но дон ю край…» Наваждение задрожало и распалось, порванное надрывной тоской. Только сердце ещё стучало в ритме ударных. Маринка плакала. Он сидел, не зная, что с этим делать. Музыка стихла, снова потянулись негромкие разговоры, смех, звяканье посуды на кухне. Маринка подобрала салфетку, неловко высморкалась, и он выдохнул.
– Кто это был? Чья песня, в смысле?
– Дженис Джоплин. – Маринка прикрыла глаза. – Слушай, уйди, а? Прямщас. Как человека тебя прошу, уйди.
Он встал.
– Хорошо. Так я домой?
– Спасибо. – Она подняла взгляд и нервно улыбнулась. – Давай. Не волнуйся, всё будет тип-топ.
И он ушёл знакомой дорогой между спящих домов. Музыка ещё вилась в голове, ветер в деревьях шептал бейби, бейби, бейби, и басы отдавались в шагах, и фонари качались но но но но но… Подъездная дверь жалобно скрипнула её голосом, он поднялся на этаж и нырнул в гулкую пустоту квартиры – словно плыл в потоке, в ритме ставил чашку, чистил зубы, выключал свет. И во сне плыл, плыл, как оторвавшийся мятый листок, словно тянула его куда-то грязная река вместе с другими листьями, камешками, цветами и прочим, прочим, прочим… Утро пришло в сон шорохом дождя, звоном капель-тарелочек по карнизу, басами проехавшей за окном машины, вздохом-шуршанием ветра. Песня всплыла и закружилась внутри – и снова, и снова, и снова…
Ближе к вечеру проснулась Маринка. Не глядя на него, прошмыгнула в ванную. Илья ставил чайник, когда в дверь позвонили. Он открыл дверь – на пороге стоял высокий мужик в чёрной майке и драных джинсах. На тёмных с проседью волосах, собранных в хвост, блестели капли дождя. Мужик радостно улыбнулся.
– Здорово, я Паша! А ты Илюха, да?
Он машинально кивнул.
– Маринка дома?
– Д-да. Вы проходите.
Гость незамедлительно прошёл, с интересом оглядел прихожую и подмигнул.
– Ну чё, как сам?
Илья пожал плечами.
– Тётя у тебя мировая. Такая зажигалочка! Особенно, когда заправится под крышечку. Но это между нами, да? – Он дружески пихнул Илью в бок и протянул тяжёлый пакет. – Держи, ставь на стол.
Илья отнёс на кухню и выставил на стол бутылку вина, пару пива, какую-то нарезку и банку маринованных огурцов. Странно всё это смотрелось на его тихой кухне, под пузатым оранжевым абажуром, дававшим мягкий тёплый свет. Вода в ванной затихла, и через минуту в прихожей уже рокотал басистый мужской голос, и истерически взвизгивал заливистый Маринкин смех. Илья, стараясь не вслушиваться, сидел, уставившись в книжку. Под женский шёпот и жаркое бормотание гостя космический корабль спускался на чужую планету.
– Чего читаешь?
Илья молча показал.
– Фантастику любишь?
– Ну, так…
– Не куришь? Нет? А я подымлю.
Гость чиркнул зажигалкой и встал у форточки. Сигаретный дым тянулся вверх и уходил в сырые серые сумерки.
– Я тоже читал. Желязны там, ещё кто-то. Сегодня редкая ночь, кстати.
Илья поднял взгляд.
– Почему?
– О! – Гость выпустил струйку дыма. – Про фейри слышал?
Он кивнул.
– Они здесь есть, на Казантипе и там, в холмах. И раз в двенадцать лет наступает такая ночь, когда фейри могут выполнить любое твоё желание. Ну как попросишь, конечно… но были такие случаи. Волшебная ночь…
Илья посмотрел за окно. Любое желание…
– А сам-то чего?
– Я? – Паша рассеянно пыхнул дымом. – Да стар я уже. Суперстар, чувак. Чтобы эти девчонки выполнили твоё желание, нужно быть нецелованным, чистеньким, аки агнец. А я, как понимаешь, маленько того уже. Нагрешил по горло. А у тебя как, есть шанс?
Илья покраснел.
– Так давай вперёд, юный падаван. Ночь только начинается. Всё в твоих руках.
В прихожей скрипнул паркет. Паша стряхнул пепел и оглянулся.
– Марин, ну ты чего там? У нас тут стол ломится, а бокалов нет! Непорррядок!
Раскрасневшаяся, сияющая Маринка переступила порог; плеснулись голоса, захлопали дверцы шкафчиков, двинулись табуретки. Илья тихо прошёл в прихожую, надел сандалии и вышел на лестницу, привалился к стене. Сквозь тонкую деревянную дверь волновался Маринкин голос.
– Ты что, сдурел? Куда он пошёл, ночь на дворе! А заблудится, мне мать мозги выест!
– Не заблудится, – примирительно бормотал Паша. – Там море в двух километрах, чего там блуждать-то? Ночь тёплая, здоровый лоб, погуляет и придёт. Ему полезно, а то усохнет за своими книжками.
– Я волнуюсь, ты чего…
– Забей, всё нормально будет. Иди ко мне. Помню, мы пацанами бегали по ночам купаться на Татарку. Луна полная, идёшь, травы колышутся – аж жуть.
– Что, и фейри видели?
– Да ну, какие фейри. Хиппари только обкурившиеся, дети цветов. Пойдём выпьем уже, что мы тут стоим, как бедные родственники…
Илью передёрнуло. Он почему-то верил, на чуточку верил в эту легенду о фейри. Одно другому не мешает. Возвращаться в квартиру было противно. Пусть себе трахаются. Фейри есть, и он обязательно их встретит. Именно сегодня.
Дождь затихал. Во дворе пахло мокрой листвой; под ногами струилась вода и чавкала нанесённая глина. Он повернул за угол – там, в лунном блеске, стояли холмы. Он постоял немного и упрямо пошёл вперёд.
Дорогу основательно размыло. Он пробирался по тропке вверх и вниз; дышалось легко и свободно. Где же искать этих фейри? Или сами тебя найдут? Однажды он оглянулся – городок редкими огнями светился во тьме. Вдали вспыхивали зарницы, и что-то там, в черноте, дрожало размытым серебристым пятном. Ветер лениво шевелил траву, пахло полынью и ещё чем-то сладким, тянущим, медовым. Он прошёл один курган, другой, спустился в лощину и снова поднялся вверх… Глаза постепенно привыкли к темноте. Ветер вдруг толкнул его в спину, и он очнулся, выпав из забытья. Кругами лежали серые старые камни, дорожка терялась в траве, скрадывалась тенями. Он сделал шаг, другой. Было так странно. Каждый шаг кружил его, или камни вокруг него, или небо над ним. Он замер, пошатываясь.
– Эй, здесь есть кто-нибудь?
Ветер швырнул в него листьями, каплями, пылью. Кто-то засмеялся – тоненько, нежно. Он обернулся – на камне сидела девушка. Небольшого роста, едва ли ему по грудь, но красивая, ладная. Глаза, как маленькие звёздочки. Фейри насмешливо улыбалась.
– Ты же фейри, верно? Ты правда исполнишь моё желание?
Она только засмеялась.
– Самое заветное, я понимаю.
Меж ними упали капли дождя. Илью била дрожь.
– Послушай, я устал быть один. Я словно попал между двух колей, понимаешь? Я везде чужой, везде другой. Слишком умный для одной компании, слишком глупый для другой. В результате я никто, лишний. Я не хочу быть всё время лишним, я хочу иметь настоящих друзей, вместе что-то делать, быть с девушками… Если не можешь сделать меня умным, сделай глупым, потому что мне не нужна такая жизнь!
Небо за его спиной грохнуло, и сверху полились струи дождя. Он мгновенно вымок, оглох, ослеп. Фейри сидела как ни в чём не бывало.
– Если я с кем-то, я всё равно бегу от него, отгораживаюсь. Пожалуйста…
– Глупый…
Голос её прекрасен.
– Какой смешной дурачок.
Он судорожно глотает воздух, дождь, небо.
– Кто сказал, что тебе не хватает ума? И с чего ты вдруг решил, что, поглупев, станешь счастливым?
Дождь бьёт его по лицу. Луна расплывается.
– Мне нечего тебе дать.
Что-то швыряет его в грязь, и слова сами вылетают из горла.
– Сделай! Пож-жалуйста! Я заплачу, всё, что хочешь! Я молод, здоров, я никому не нужен!
Молния разрывается прямо над ним, и он падает, катится, катится. Луна мечется в обрывках туч. Только луна, трава, камни, серые камни в серебристых струях дождя. Вода подхватывает его и несёт, плавно покачивая, утешая, баюкая. Дон ю край, бейби… но но но но но но… край…
Где-то шумит море. Он словно корабль, приставший к берегу после шторма. Чьи-то руки вытаскивают его на берег, и нежные пальцы прикасаются к лицу.
– Эй, ты откуда такой грязный?
Женский голос, ласковый, хороший.
– Погоди, сейчас…
Шорох шагов по гальке. Плеск волн. Шаги возвращаются, и вода смягчает разгорячённую кожу, смывая грязь, пену, кровь…
– А ты красавец. Гляди-ка, дышит и молчит. Чего молчишь, спящая царевна? Али расколдовать тебя надо?
Мир поворачивается и падает, падает, падает. Что-то нежное и тёплое прикасается к его губам, и слёзы сами льются потоком.
Море шумит.
Кто-то обнимает его и покачивает, прижимая к себе.
Дон ю край, бейби… край.