Сборник
Чёрный снег: война и дети
Голуби
Теперь не свиснешь птиц весёлых —
вираж закончился их ловкий.
Дед продал голубей почтовых
в посёлок дальний по дешёвке.
Но путь назад они огóрили[4],
вернулись в дом родной, еловый,
поскольку сизые не поняли
хозяйской прибыли рублёвой.
Такое голуби жестокое
прошли на верность испытание,
и так была продажа горькая
похожа на угон в Германию!
Я помню – пацаном оборванным
домой стремился из полона
по шпалам выжженным и взорванным
в простреленном гробу вагона.
С горы все пашенки – приметные:
глядеть на Родину – не чудо ли?..
Я в детстве рос, как птицы светлые,
не признавая небо чуждое.
«Сосед въезжает в новый дом…»
Сосед въезжает в новый дом —
военный инвалид.
Протезным гулким сапогом
решительно стучит.
А раньше жил он в блиндажах
без справок жилотдела,
во всяких маялся углах
сырых, заиндевелых.
Он, как ребёнок, нынче рад,
подарком удостоенный.
Покажет орден, как мандат,
на быт благоустроенный.
Шагает в новый он подъезд,
а в сердце – куролесица,
и потому сапог-протез
бодрей гремит по лестнице.
Прямой, как совесть, дом стои´т.
Паркет горит на диво.
На сердце всё ещё хранит
блиндаж, кривой от взрыва.
Кровопролитный бой в ночи,
прорыв тот Ленинградский,
тех, кто жилище получил
на косогоре братском.
Старый дом
Не для него приют покойный.
В дверях – осколки и свинец.
Ему, как воину, достойный
встречать положено конец.
И ребятишки по соседству,
как сувениры грозных лет,
растащат доски – память детства,
моих годов военный след.
Пока прощаться нам не надо.
Стои́т мой дом, стена к стене,
колонка мёрзнет, как в блокаду,
и я, как прежде, – на войне.
И я, как дом, не раз обстрелян
не только в те лихие дни.
На стенах шрамы от шрапнели
морщинам на лице сродни.
Освобождение
Я не снимаю, а сдираю
клейменые лохмотья с плеч.
И в День Победы примеряю
шикарный, не по росту френч.
Хоть всяк поймёт, что сиротина,
но я не хмурюсь, оголец.
Не зря и горькая осина
рядится осенью в багрец.
Через колючку лезу дерзко,
рвусь из барака в яркость трав,
не лагерь жизни пионерский,
а лагерь смерти испытав.
Н. Н. Сотников
«Нам в сорок третьем выдали медали…»
Про выпускника отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета Юрия Петровича Воронова я знал ещё со школьных лет и представить себе не мог, что он, заключив с издательством «Лениздат» договор о расширенном: переиздании его книги стихотворений «Блокада» (некоторые издания носили название «Память»), пожелает, чтобы редактором его книги стал я. Какие-то мои литературно-критические тексты попадались на глаза, но главное – это рекомендация его однокурсника и одновременно моего преподавателя журналистики с первого по пятый курс Алексея Яковлевича Гребенщикова.
Созвонились. Встретились в номере гостиницы. Обсудили некоторые организационные вопросы. С самых первых слов отношения сложились не просто доброжелательные, а, смело можно сказать, сердечные. Никаких конфликтов и даже просто споров между нами не возникало: просто произошла встреча поколения детей войны и нашего, послевоенного поколения.
В итоге – дарственный экземпляр книги, билет на спектакль по мотивам стихотворений Воронова о блокаде в Театре имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима…», а во время следующей встречи – ещё и пластинка «Возвращение». Так я стал обладателей двух автографов: «Дорогому Николаю Николаевичу Сотникову – с большой благодарностью за заботы об этой книге, с пожеланием всего самого доброго в жизни и творчестве. Дружески Ю. Воронов. Х.02.85». А второй автограф предельно лаконичен, но он тоже говорит сам за себя: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю. Воронов». Пластинка вышла в свет через три года после выхода книги «Память». За минувшее время вышли в эфир две радиопередачи, посвящённые стихам Юрия Воронова, несколько рецензий и расширенных аннотаций, но главная публикация была всё же в журнале «Москва». Так коренные ленинградцы встретились сперва в Берлине, где в ту пору работал собственный корреспондент «Правды» на ГДР и Западный Берлин. Думаю, что всех тонкостей перевода Воронов на новое место работы мы никогда не узнаем: что-то кануло в Лету, основные действующие лица ушли из жизни. Знал ли Воронов, когда подписывал в печать проблемный очерк о Солянике[5], о возможных последствиях?
Уверен, что знал: за сравнительно короткое время он уже прошёл большой путь административно-партийной работы и многому научился. Я, во всяком случае, ни разу в наших разговорах с Вороновым эту тему не поднимал, отдавая себе отчёт в том, что эта тема, пожалуй, самая больная.
Были у него как у руководителя газет и прежде неприятности, но несравнимо меньшие по силе удара. И здесь нельзя не отдать должное верным друзьям, которые в трудную минуту, многим рискуя, предприняли меры, дававшие шанс во всяком случае на передышку, потому что полностью «замять это дело» было невозможно!
Но зашаталось кресло и под Подгорным. А ведь давно ли он самодовольно заявлял, что успешно работает долгие годы «у штабе нашей партии»? И вдруг его кресло понадобилось первому лицу в государстве в связи с проводимой им реформой власти.
По-настоящему пострадало здоровье. А ведь, по рассказам его ровесников, однокурсников, «Юра был спортивен, крепок, вынослив, заряжен неутомимостью и энергией». В 1993 годуя видел перед собой тяжелобольного человека. И вот на этого человека начал обрушиваться ряд трудоёмких и очень утомительных должностей.
Хуже всего его приняли в редакции «Литературной газеты». Коллектив там был большой, конфликтный. Лично я знал буквально несколько человек. В делах журнала «Знамя» ориентировался несколько лучше, пытаясь сотрудничать с отделом критики. На посту штатного секретаря Правления Союза писателей Юрий Петрович явно не утвердился. Поддержку он имел со стороны руководителя СП СССР Г. М. Маркова, ВНЕШТАТНЫХ секретарей О. Н. Шестинского, Р. Г. Гамзатова и, конечно, Н. С. Тихонова. Но даже среди руководителей второго и третьего ранга его явление на высоте Парнаса озадачило активных деятелей. Лично я слышал такую реплику: «Вчера – Соляник, а завтра, глядишь, до нас доберётся!»
Больше всего, конечно, страдало творчество. Говоря словами А. П. Довженко, «я был задуман на большее». Я сомневаюсь, что Юрий Петрович вдруг принялся бы за трудоёмкий и объёмный текст, например, в жанре документальной повести. В беседе со мной он откровенно признался в том, что «проза с её размахом – это не мой путь».
А вот в лирике он осуществлял творческий прорыв за прорывом, но так получилось, что лучшие, последние, стихи были гораздо менее известны, чем предыдущие.
Был вариант окончательного переезда в Ленинград. Здесь бы он встретил надёжную опору прежде всего среди ровесников. Получил он в этом плане и поддержку в семье. Но, как он лично мне говорил, «Привык я к такому образу жизни, ну, вы сами понимаете, о чём я говорю! Того двадцатилетнего Юры – неприхотливого свойского парня уже нет. Прямо скажу, всякими льготами я уже избаловался…»
А льготы предстояли ещё более весомые: предстояло решить вопрос о должности заведующего отделом культуры ЦК КПСС. Да ещё под непосредственным руководством того самого Яковлева, про которого М. С. Горбачёв прямо говорил в ответ даже на самую мелкую критику в его адрес: «Яковлева не трогать!»
Вот без этого заключительного аккорда понять исход судьбы Воронова невозможно.
Не скрою – он намекал мне, что хотел бы взять меня себе в помощники, зная при этом, что я не член КПСС. Значит, работа могла быть в принципе только административно-творческая. И, учитывая всё ухудшающееся здоровье Юрия Петровича, короткой.
И я не мог не думать сперва об отъезде в Москву, а затем – о возвращении на невские берега. О Ленинграде мы толковали не раз, и я всегда отвечал на мною же заданный вопрос: «Вот кто достойнейший ленинградец!»
Блокадным подростком остался навек
Штрихи к портрету Юрия Воронова – журналиста и поэта
Телефонный звонок: «Николай Николаевич? Хорошо, что я вас застал. Это Воронов говорит. Я всего на два дня приехал. Всего понапланировал, а сердце опять свои коррективы внесло… Я в “Европейской”. До “Лениздата” рукой подать, а дойти не могу. Заходите ко мне, я на втором этаже. Часика за два, думаю, управимся…»
Наша первая встреча. С дивана с трудом приподнимается мой автор, подлинный классик блокадной темы в поэзии, блестящий выпускник нашего факультета (тогда ещё отделения), журналист тяжелейшей судьбы Юрий Петрович Воронов.
Вспоминаю его прежние фотографии. Ни на одной из них нет даже намёка на улыбку. И все-таки на тех фотографиях, что открывали его первые сборники стихов и хранились у нас на факультете, он несравнимо бодрее и моложе. Профессор Бережной уже в новом здании на Первой линии Васильевского острова завёл такой, условно говоря, «Уголок почётных ветеранов». Юрий Петрович был снят в полный рост с немецким фотоаппаратом (кажется, «Практикой») в Берлине на каком-то холме. Мало кто тому поверит, но наш собственный корреспондент на ГДР и Западный Берлин «Правды» был… нелегалом для высшего руководства в СССР! Как потом шутил горько в беседе со мной Юрий Петрович, «меня друзья туда спрятали».
За что же, и отчего же, и от кого же надо было прятать, безукоризненного в политико-идейном отношении талантливого организатора печати и необычайно приветливого и доброжелательного человека? От третьего по рангу лица в тогдашней верхушке власти – Председателя Президиума Верховного Совета СССР, разумеется, – члена Политбюро ЦК КПСС Николая Викторовича Подгорного. Для нынешних молодых, да тем более юных, да я вообще от тех, кто далеки от пристального анализа, это не более чем «один из». А фигура-то непростая, заслуживающая особо внимательного изучения!..
В контексте нашего разговора одно несомненно: генеральный директор китобойной флотилии «Слава» (в 50-е – начале 60-х годов о нём подхалимы и несведущие журналисты писали с таким же восторгом, как их отцы о полярниках в 30-е годы, хотя степень риска и меры комфорта даже сопоставить грешно!) некий Соляник.
Не являясь китобоем и не зная лично Соляника по другим каналам, могу о нём судить только по тому очерку – проблемному, хлёсткому, как фельетон, горькому и гневному, который главный редактор «Комсомольской правды», недавний редактор нашей ленинградской «Смены», а ещё раньше – первый секретарь Василеостровского райкома ВЛКСМ Воронов рискнул напечатать после того, как автора, члена Союза писателей, очеркиста, прозаика, штатно нигде не работавшего, с этим очерком отовсюду отфутболили.
Самое удивительное в том, что мне почти с самого начала были известны некоторые детали и обстоятельства и с той, авторской, стороны, так как автор являлся дальним родственником моих знакомых, у которых я нередко бывал дома.
У самого Юрия Петровича за всё время наших очень добрых и, я бы даже сказал, сердечно-приятельских отношений я подробности спрашивать не отваживался: писатель при мне не раз под язык клал не валидол (это уже пройденный этап!), а нитроглицерин.
Третья фигура – сам Соляник. Четвёртая фигура – сам Подгорный, который с Соляником дружил домами, но это, как вы понимаете, дружба синьора с вассалом, как мы припоминаем из истории Средних веков.
Впервые о публикации ЭТОЙ, громовой на всю страну и даже мир я узнал студентом от руководителя спецсеминара «Морально-этические вопросы на страницах газет». Некоторые подробности сейчас не воскресить, но одно помню отчетливо: «Соляник – это не по зубам “Комсомолке” фигура!» Такое было резюме нашего внештатного преподавателя, человека по-своему интересного и увлечённого, но более чем осторожного: недаром он в Москве уже сделал быструю комсомольско-номенклатурную карьеру. Нет никакого сомнения в том, что именно он (а его ранг в ту пору был скромен – завотделом «Смены») ни при каких обстоятельствах ни на каком месте такой бы шаг не сделал!
Представители старшего и среднего поколений ТОТ самый очерк помнят, а для более младших приведу по памяти только одну деталь: очеркист писал, что по прибытии в Одессу под грохот оркестров с одного борта чинно сходили навстречу фоторепортерам и букетам цветов «отважные» китобои, а с другого борта тихо отгружали труп замученного Соляником матроса. Остальные злоупотребления на фоне тогдашнего ЧП выглядели текущими сводками из критических корреспонденций областных и краевых газет.
Экземпляр «Комсомолки» мгновенно ложится на стол Подгорного, и вскоре Юрия Петровича переводят в ответственные секретари «Правды». (Напомню, что фамилия ответственного секретаря тогда в выходных данных не печаталась. Принято в центральных газетах было одно слово: «Редколлегия». Вдаваться в историю вопроса не станем, хотя даже эта деталь очень многое в истории страны и КПСС проясняет!) Таким образом, нашего Юрия Петровича «спрятали» первый раз. Но надо ж беде случиться – некому было встречать партийно-правительственную делегацию одной из соцстран.
Пришлось ехать Воронову, которого настиг своим взором там же и тех же встречавший Подгорный. Как рассказывают, стоял не просто крик, а буквально рёв!..
…И вот в Берлине объявляется новый собкор БЕЗ ЗНАНИЯ немецкого языка, подписывающий довольно-таки короткие расширенные информации безымянно: «Наш собкор в ГДР». (Напомню, что в ФРГ был другой собкор, со знанием немецкого языка.)
О коротких поездках по некоторым странам Западной Европы Юрия Петровича я спрашивал. Среди моих знакомых в ту пору уже были четыре собкора в зарубежных странах, но никто так нехотя и так равнодушно не отвечал мне на вопросы о странах, где побывал, и о стране своего рабочего пребывания, как Воронов: «Ну что сказать, даже не знаю… Кто я там был? И не турист, и не почётный гость, и даже не спецкор! Вот, разве что в Голландии я через переводчика спросил, как же они, голландцы, отапливались зимами, когда немцы старались их лишить и топлива? Так мне ответили очень просто: все деревья в больших и малых городах в печки пошли! А я им отвечаю с гордостью: я – ленинградец, блокадник. Жил подростком в центре Ленинграда. Так мы НИ ОДНОГО не спилили! Да, на окраинах было немало ещё дореволюционных деревянных домов. Вот они на топливо шли. Но деревья? Да ещё в Летнем саду, скажем? Никогда!»
А второе, сильнейшее впечатление, он не стал мне прозаическими словами передавать, подарил большую долгоиграющую пластинку: «Возвращение. Стихи и песни». Поэт – Юрий Воронов. Композитор – Леонид Назаров. Исполнители: Герман Орлов, Нина Ургант, Дима Троицкий, а дальше – долгое перечисление ансамблей, инструменталистов… Отличная пластинка во всех отношениях! Но более всего я дорожу автографом: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю. Воронов. 1/Х.92». Подарил и сказал: «Обратите особое внимание на песню (я её больше всех люблю!) “Между Каннами и Ниццей”. Послушайте, и вы всё поймёте. Вот ради этого стоило отправляться в такую даль!»
Вечером того же дня я поставил на старенький электрофон подаренную пластинку и стал дожидаться…
Между Каннами и Ниццей
в ресторане путевом
спела русская певица
о берёзе под окном…
Дальше уже можно не цитировать: всё и так понятно! Эмигрантка во втором, а то и в третьем поколении, более чем скромный ресторанчик, случайный посетитель, тоже эмигрант из России, глубокий уже, вероятно, старик: «Ты мне спой, а я заплачу. Я слезами заплачу!»
Россия, Ленинград всегда были с ним неотступно. Он тяготился своим немецким собкорством и, как он мне прямо признавался, как блокадник с трудом, чисто психологическим, общался, даже через переводчиков, с местными. Если бы он узнал, что зимой 2004 года в мемориальном зале под памятником Михаила Аникушина героям блокады будет НА РАВНЫХ с фотографиями блокадного Ленинграда развернута выставка гитлеровских вояк, он бы непременно получил новый, роковой для него инфаркт! Такого кощунства блокадный подросток бы не вынес.
Надо сказать, что мы до той встречи в «Европейской» с Юрием Петровичем были знакомы заочно: во-первых, ему в Берлин переслали тот номер журнала «Москва», где была напечатана моя рецензия на его книгу стихов о блокаде (а фактически – эскиз творческого портрета) под названием «У памяти великой на посту». Эта публикация пришлась Воронову по душе и заочно нас подружила. Во-вторых, у нас было несколько друзей-посредников: однокурсник и друг юности Алексей Гребенщиков; поэт-фронтовик, первый учитель в литкружке при Дворце пионеров Леонид Хаустов; поэт-блокадник Олег Шестинский. Впоследствии я подружился с композитором Леонидом Назаровым, который Воронова просто боготворил!
Постепенно, шаг за шагом, при работе над сборником стихов Воронова для «Лениздата» мы стали сличать наши вкусы, взгляды, позиции. И оказались очень во многом единодушны. Не скажу, что замечаний у меня не было – были, но мелкие, и в основном касались они композиции. Воронов стихами очень дорожил, чего я не могу сказать о его отношении к своим газетным публикациям. Когда я ему напомнил о его самой первой брошюре в «Библиотечке “Комсомольской правды”», он махнул рукой: «Из прозы ценю только блокадный дневник. А вот стихи – другое дело! Смотрите!..» И вынул из портфеля старенькую, довоенную ещё ученическую тетрадку: «Это моя первая поэтическая летопись блокады!»
Будем честны – никого не желая обидеть, я всё же утверждаю, что после Николая Тихонова и Ольги Берггольц блокадная лирика Юрия Воронова – высшая ступень этой святой для нас темы. Нет здесь возможности раскрывать тезисы дальше, но даже лучшие блокадные стихи Олега Шестинского, Олега Цакунова (самого молодого из блокадников-лириков) и Анатолия Молчанова такой блокадной панорамы не дают. И – такого обобщения.
Юрий Петрович очень гордился высокой оценкой своих блокадных стихов Николаем Тихоновым и Расулом Гамзатовым. Оказывается, Гамзатов как редактор дал ему очень важный совет – заменить всего лишь строчку и предложил свой вариант. Действительно, строка заиграла и окрылила всё стихотворение. Воронов неизменно показывал на эту гамзатовскую строку и говорил с гордостью: «Как он, не ленинградец, всё точно подметил и какой верный, единственно правильный акцент сделал!».
…Ушел с политической арены, причём абсолютно бесславно, Подгорный. Исчез со страниц прессы Соляник. Наступали новые времена. Прятать Воронова было больше не надо, и он вернулся в Москву. (Удивительная всё же страница истории нашей прессы!) И тут началась кадровая чехарда. Во многих кадровых отношениях он оказался фигурой привлекательной: опальный, независимый, да ещё поэт, да ещё гражданин… Был штатным секретарем Правления Союза писателей СССР, главным редактором «Знамени», главным редактором «Литературной газеты». Всюду – очень недолго! Мне лично говорил, что особенно он «не вписался в “Литгазету”». А дальше – и взлёт, и тупик. Нужен был завотделом культуры ЦК КПСС. При ком и «при как» (шутка Воронова) вы уже знаете почти все. Результат – ещё один инфаркт и резкое общее ухудшение здоровья.
Как мне говорила моя приятельница, личная ученица академика Вотчала и стажёрка аса кардиологии, обладателя золотого стетоскопа профессора Мясникова, цитируя Вотчала, «после инфаркта, особенно второго, живут либо десять секунд, либо десять лет».
Конечно, суперлекарства, суперуход должностного лица такого ранга сделали своё дело, но общий тонус у Воронова становился всё ниже и ниже. Он радовался только редким приездам в Ленинград: «И станет светло и легко мне, как тополю после дождя», грезил сиренью на Марсовом поле. Я его спрашивал: «Но ведь и в Москве есть сирень?!» Юрий Петрович печально улыбался: «Но ведь и в других городах есть белые ночи, но разве это ТЕ белые ночи?!»
У меня хранится как драгоценная реликвия пригласительный билет на спектакль Театра имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима», можно сказать, спектакль-концерт по мотивам блокадных стихов Воронова. Никогда не забуду блестящий режиссёрский ход: открылся железный занавес, в зале и на сцене полностью погас свет, и лишь морозный парк сиял перед нами! Блокадная зима была трагедийна, но была и прекрасна своей трагедийностью, что доказал ещё Николай Тихонов в своей поэме «Киров с нами».
Поэт Юрий Воронов, композитор Леонид Назаров и график Андрей У шин – иллюстратор многих книг Юрия Воронова все вместе силою тройной своих искусств запечатлели для нас облик блокадного Ленинграда. Низкий им поклон! Вечная слава их творческому подвигу!..
В общении со мной Юрий Петрович держался скорее не как отец, а как старший брат – заботливый, доброжелательный. Появляясь в другие свои приезды на пятом этаже «Лениздата», как правило, по вечерам, он неизменно спрашивал меня, не устал ли я, успел ли перекусить, и тут же командовал: «Заваривайте чай! Есть сыр и вкусный пряник!» Я любил с ним тихо беседовать в эти часы, когда в лениздатовские окна уже глядела иссиня-чёрная Фонтанка, в которой золотыми блёстками отражались фонари.
«Скучаю! А решиться переехать не могу! Хотя и чувствую, что надо, надо возвращаться!..» – делился со мной как с младшим товарищем Юрий Петрович. О студенческих, факультетских годах рассказывал он мне очень мало, но однокурсников видеть хотел всегда. «Вот что, я тут зайду в “Ленправду”, а вы пока обзвоните наших ребят! Мальчишник собираем!» Не скрою теперь, спустя годы, что далеко не все выражали готовность собраться, и я, чтобы не огорчить Юрия Петровича, сокрушался: «Не дозвонился! Не отвечают эти телефоны!..»
Не стану здесь вдаваться в свои домыслы и предположения, только одной тревогой поделюсь: мне кажется, что однокурсники не хотели затрагивать некоторых неминуемых при встрече тем. Думаю, что некоторых тем не хотел бы касаться и сам их однокурсник, достигший столь высокой власти, когда по одному его звонку в движение приходили тысячи творческих людей по всей стране. Но в то же время была в нём какая-то почти мальчишеская безоглядность, которая мне очень была по сердцу, и он это чувствовал.
К величайшему сожалению, должен признаться, что я был последний ленинградец (о чужих людях на перроне Московского вокзала чего говорить!), кто провожал Воронова в последний раз из города его детства, его блокады, его судьбы в Москву, и – навсегда.
В тот поздний вечер Юрий Петрович как-то был особенно удручён, не находил себе места. Всё ходил по нашей довольно большой редакционной комнате из угла в угол и вдруг остановился и произнёс: «Сбой даёт! Лучший прибор, называется!» Затем снял пиджак, расстегнул, к моему удивлению, рубаху и показал мне прибинтованный (но не бинтом белым, а каким-то крепежом мягким) странный приборчик диаметром с маленькую чашку и толщиной пальца в два. «Это – стимулятор сердца. Очень дорогой прибор. Даётся строго по списку. Работает так: почувствует сбой – включается! Называется очень поэтично: стимулятор сердца!» – с трудом улыбнулся не только печально, но и как-то обречённо Юрий Петрович.
Помимо бед, у него «наверху» начались и издательские беды: переиздание его книги «Блокада» в «Лениздате» было исключено из плана. Воронов спешно пытался найти какие-то связи, имена, называл мне должности, новые и старые… Всё рушилось: никто уже помочь ему не мог!
Это был потрясающий парадокс той короткой эпохи: завотделом культуры не мог помочь себе как автору отстоять малолистный сборник переиздания лирики! Будущий историк литературы и общества ещё вернётся к этому феномену.
Вообще-то, я убеждён в том, что все и всяческие хождения во власти на пользу Юрию Воронову не пошли. Как-то представляю себе его ЕЩЁ студента отделения журналистики филфака ЛГУ и УЖЕ первого секретаря Василеостровского обкома ВЛКСМ (случай редчайший! Разумеется, у него было свободное расписание, но юмор в том, что студент университета руководил комсомольской организацией всего района, в том числе и университетской!). Вижу его в кресле редактора «Смены», менее отчётливо – в кресле главного редактора «Комсомолки», а дальше – как бы это сказать… всё не в фокусе! Зато не могу забыть одну чудную фотографию (куда она подевалась?), хранившуюся в стенах нашего факультета: студенты конца 40-х годов в переулочке между зданием филфака и востфака и Военной академией (вид переулочка какой-то ужасно провинциальный: хоть фильмы о той эпохе без декораций снимай!) толпятся около длинного остромордого синего (это – по памяти, я ещё малышом такие застал, а фотоснимок – чёрно-белый) автобуса, собираются ехать на какую-то очередную картошку тех лет. А среди них узнаваемы Михаил Гуренков (будущий редактор газеты «Вечерний Ленинград»), Алексей Гребенщиков и Юрий Воронов в кепке. Кепку как-то особенно глаз выделил. Одеты все простецки, но не в браваде и нарядах тогда счастье было. Ни иномарок, ни мобильников-рубильников, ни швейцарских часов, коими козыряют нынешние студенты. Зато есть братство, союз поколения, портрет эпохи.
«Не надо мне, не надо было…» — поется в песне Николая Доризо из фильма «Простая история». Там, правда, речь о любви. А надо было сразу идти в литературу, как это сделали Олег Шестинский, Анатолий Чепуров, Сергей Орлов и другие поэты-фронтовики и блокадники, которым сейчас я посвящаю радиопередачи «Память сердца» на нашем радио. Работал бы в газете, поскольку на гонорар прожить первое время не мог бы, писал, поскольку не мог бы не писать. Никакие странствия и никакой руководящий опыт не дали его стихам практически ничего! Зато получилась уникальная психологическая ситуация, при которой видный в масштабах страны руководитель прессы и общественный деятель будто бы стесняется самого для него дорогого, самого заветного – поэтического творчества! И это в то время, как прозаик Вилис Лацис занимает пост Председателя Совета министров Латвии, драматург Александр Корнейчук, с которым я был лично знаком, является коллегой Лациса на таком же посту. Прозаик Салчак Тока возглавляет Тувинский обком КПСС. И при этом они вовсе не «сидят на двух стульях»!
Я об этом честно говорил Юрию Петровичу один на один. Он то соглашался, то отмалчивался, то (лишь один раз!) бросил фразу о том, что на политическом Олимпе комфортнее, чем на поэтическом Парнасе, но воздух там, на Олимпе, – более разреженный. Последние слова Воронов произнёс с очень горькой усмешкой.
…И всё же фотографию для книги стихов Юрия Воронова «Блокада» я отобрал раннюю: он в клетчатой рубашке, с распахнутым воротом, сорока лет, вероятно, ему ещё нет. Таким мы, ленинградцы, мы, собратья по городу и по факультету, его и запомнили. На титульном листе он причудливым почерком аккуратно вывел: «Дорогому Николаю Николаевичу Сотникову – с большой благодарностью за заботы об этой книжке, с пожеланием всего самого доброго в жизни и творчестве. Дружески – Ю. Воронов. 8.02.85».
Так породнились поколения тех, кто родились после войны, и тех, кто стали студентами в то же самое время.