Сборник
Бессмертный полк. Истории подвига
Инна Макарова
«В тот день мы решили поехать в сосновый парк»
Но наступило лето 1941 года с его каникулами и перерывом в работе студии. Все казалось серым и неинтересным в сравнении с нашим репетиционным залом, со спектаклями. Я слонялась, как сонная муха, по дому, только выезды за город, на Обь, всегда приносили радость.
В тот день мы с девочками из нашего двора решили поехать в сосновый парк на берегу Оби. Купались, ели мороженое, смотрели на проходящие пароходы, на небо, на людей. Видели, как группы отдыхающих собирались у репродуктора, прикрепленного к сосне. Помню, одна девочка спросила, что это передают. А мы все были так заняты собой, как это бывает у подростков, что опять ничего не поняли. Я ответила: «A-а, опять какая-нибудь нота!» И снова купаться.
Обратно возвращались моторкой, потом – трамваем. Всюду было много народа. И мы опять ничего не поняли. Приехали домой уже вечером. Вошла мама и сказала: «Ну вот и всё с вашим ученьем и со всем на свете. Война!»
Конечно, тайком от мамы я была в райкоме комсомола. Очень робко вошла в прокуренную комнату. Какой-то человек с усталым лицом спросил: «Тебе чего?» Я ответила: «На фронт».
Как видно, ему надоели эти посещения! И огрызнуться нельзя. Я не уходила. Тогда он сказал: «Ладно, приходи завтра, вот тут надо подежурить, полы помыть». Я удалилась. Какое непонимание! Человек на фронт просится, а ему – подежурить, полы помыть!
…Понимала ли я тогда весь страшный смысл слова «война»? Нет, конечно, нет. Разве я могла себе представить то чудовищное, что с каждым днем, месяцем, годом раскрывалось для людей в этом грозном понятии?
…Разве могла я себе представить, что в смертельный бой с этой фашистской ордой уйдут почти все исполнители «Двенадцатой ночи»? Что с фронта они будут писать удивительные письма, а Валентина Викторовна перед репетициями в холодном зале будет читать их нам?
Письма будут написаны между боями и заданиями: «…с которого не надеялся вернуться живым…»; или: «…здесь побывал в таких переделках, что, как вспомнишь, волосы дыбом становятся…»; или: «…я нахожусь все время на передовой, в нескольких метрах от врагов и даже бываю у них в тылу…»
И в каждом письме убежденность в победе и мечта о театре, о творчестве. Мы не знали тогда, что все наши мальчики в тяжелую минуту проявят поразительную силу и величие духа! Что Марат Бондаренко-Стольниц напишет такое письмо:
«Напишите, где ребята?.. Все ли живы-здоровы? Что играют? О чем думают? Я знаю, что мы боремся за лучшее будущее. Я, если надо, жизнь отдам за то, чтобы мои друзья говорили со сцены словами Шекспира и Мольера, Горького и Чехова. Но умирать мне не хочется. Я еще хочу вылезти из-под стола Органом, хочу еще раз станцевать танец Эндрю Эгюйчика и хочу переиграть все возможные и невозможные роли. Надеюсь, что это удастся и сбудется, а если нет, то пусть на моей могиле напишут: “Он любил искусство больше самого себя, а Родину – больше искусства”. Всегда Ваш Марат Бондаренко. 1942 год».
Марат был очень тяжело ранен, контужен и погиб. А от Димы Мелика не будет писем. Он не успеет их написать. В первые же месяцы войны под Ленинградом наш Дима подхватит знамя и побежит вперед! Он ведь всегда был такой легкий в движении! Так и погибнет Дмитрий Мелик со знаменем в руках!
Как выразить вам благодарность, ребята, вечную, неизбывную боль душевную.
…Сколько мы видели потом могил молодых ребят, и на нашей и на чужой земле! И каждый раз, когда я читаю надписи на солдатских могилах – год рождения 1923, 1924, 1925, – я думаю: это все вы, наши старшие ребята, и каждый раз сжимается горло. И ничего нет более святого и трагичного, чем ваша оборвавшаяся юность! Многие стали известными героями, большинство не успело ими стать, но перед нами, живыми, все вы – герои. Своей жизнью вы защитили нашу. И вы победили…
11 мая 1945 года. Москва
С ПОБЕДОЙ!
Мамочка! Моя славная! Сейчас сижу в Библиотеке имени Ленина и строчу это письмо. Восьмого я отправила Вам письмо, и поехали мы с Клавой на репетицию в клуб Ногина, это на Дзержинской площади. Репетировали до половины первого, потом пошли к Клаве. Пока пришли, поели, уже второй час ночи, Левитан объявляет, что сегодня передачи будут до четырех часов утра, – мы насторожили уши. И вот прекратили концерт и объявили… конец войне!
Мы с Клавой истерически почти хохотали, прямо по пустякам. А потом легли спать… Утром проснулись, по телефону стали поздравлять, и нас поздравляли. Муж Клавы пошел к себе на работу, они там праздновали, а Клава позвонила брату, и он пришел с невестой. И вот мы вчетвером стали пить портвейн, есть селедку, мед, рисовую кашу с мясом. Затем стали звонить институтским ребятам. Пришел один парень и сказал, что сегодня, то есть девятого мая, весь институт наш в шесть часов вечера после войны встречается у Большого театра в сквере. Мы до вечера погуляли немного, а к шести пошли.
На улице уже было трудновато ходить. Подходим к театру – кругом музыка, танцы. На нас что-то налетело и начало подбрасывать наверх, что-то целовало и плясало – оказывается, наши гиковцы! И вот началось что-то невероятное и бешеное. Мы, было всего тридцать пять человек с разных факультетов, но ведь нас всего-то ничего, так что друг друга все знают, взявшись за руки, ходили по площадям, орали, бежали полькой, останавливали машины американские и поздравляли. У дома посольства кричали: «Ура, да здравствуют союзники!»
Завидев героя, хватали и начинали качать, качали даже бабушку-садовницу Большого театра. Оседлали чью-то машину, то есть в ЗИС село пятнадцать человек, и через Красную площадь вся эта орущая компания летела к дому Кулешова – директора, остальные еще быстрее как-то добрались. С воплями ворвались к Кулешову, целовались с ним, с Хохловой, с их пуделем, потом перед их домом выстроились и кричали приветствие всем кинематографистам.
Потом у Библиотеки Ленина поймали двух французов, качали их, а они кричат «кес-ке-се»! Затем решили к салюту в честь Победы снова собраться у театра. Мы с Клавой и еще с компанией поехали к Кате Деревщиковой. Приехали, девчата были с нашего курса, а ребята с режиссерских и операторских курсов. Мама Кати немедленно собрала стол (какой стол – ахнули), ребята принесли вино, и только было начали ужинать, как объявляют – речь Сталина, затем салюты. Мы подхватились и бегом в центр, трамваи еле ползли или вообще стояли, так много было народа, виллисы были полны и сверху и внутри людьми, и вот начались салюты!!!
Что за зрелище!!! Из прожекторов был сделан купол, летали потом самолеты, бросали ракеты, и в небе горели флаги! На Кремле – звезды! Ура!!! Бесились опять со всеми на площади и к двенадцати добрели до стола, ну уж и ели же и пили!!!
Ночевали у Кати, а с утра в институт на машине, мы часто останавливаем. Занятий не было, я получила от Вас телеграмму, потом снова поехали к Клаве, потом я поехала в Лосинку (уже в мирное время!) и спала до сегодняшнего дня, до одиннадцати часов…
Я пишу: «ночевали у Кати», то есть всех уложили на пол. От усталости я отключилась моментально. Когда утром открыла глаза, первое, что увидела, как парень пристегивает к ноге протез. Заметив выражение ужаса на моем лице, усмехнулся: «Что, испугалась?» Боже мой, значит, он весь этот путь от Большого театра пробежал с нами на протезе! Это был Станислав Ростоцкий…
Из книги Инны Макаровой «Родом из Сибири» (Издательство АСТ)
Людмила Иванова
Мои военные детские годы
22 июня у меня день рождения. Я помню, был жаркий день на даче в Лосиноостровской. Тогда любили выносить патефоны в сады, чтобы они играли для всех, на всю улицу. Мой дядя, младший мамин брат, который был в Севморпути радистом, всю жизнь с малых лет занимался приемниками, собирал их в спичечном коробке – знаете, есть такие любители. У него был приемник, и когда бабушка уходила из дома, он его вытаскивал в сад и включал на полную громкость. Так-то она ему не разрешала, а тут он был совершенно счастлив – на всю улицу играла музыка.
И вот, помню, где-то звучат мелодии – может быть, «Катюша», может, «Люба-Люба-Любушка» или «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали»… И мы обсуждаем, кого из девочек пригласить на мой день рождения – ну, чтобы никто не обиделся, и получалось, что много, мы спорили, кого пригласить, кого нет.
А потом мы с мамой пошли за конфетами на станцию, магазин был на станции. Мы перешли через мост и вдруг увидели на платформе, где висел репродуктор, толпу народа, которая молчала. Меня это поразило, потому что все молчали, и какой-то мужской голос по репродуктору что-то говорил. Мы, конечно, сразу с мамой подошли, и я услышала какие-то очень строгие слова: «Без объявления войны…», «Напали…», «Перешли границу…». Я посмотрела на маму, а у мамы текли слезы по щекам. Еще какая-то женщина рядом всхлипнула и сказала: «Война…» Мама была такая испуганная, а я сразу подумала: «Это что же, у меня дня рождения не будет? А как же я Наташу не приглашу, она же меня приглашала, и Нину тоже… А что я знаю о войне, что такое война?» Я начала вспоминать, что у нас весной были какие-то учебные тревоги в доме. Объявляли это по всему дому, и управдом говорил, что если вы выйдете во двор, вас могут положить на носилки и унести в медпункт – не пугайтесь, это учебная тревога. И тех, кто выходил, быстро хватали, если они не успевали убежать, клали на носилки и несли перевязывать. Противогазы даже раздали. Вот это была война для меня. И потом я вспомнила, что испанские дети без мам и пап приехали в Советский Союз, и подумала: а вдруг и нас куда-то повезут без мам и пап? И спросила маму: «А конфеты мы не пойдем покупать?» Она меня дернула за руку и сказала: «Какие конфеты? Война началась!» И мы пошли домой.
У меня была учительница русского языка, наш классный руководитель, Галина Александровна Половинкина. Я училась у нее с пятого класса. Как-то я ее расспрашивала о войне. Оказывается, она окончила 10-й класс в 41-м году. 14 июня у них был выпускной вечер. А школа их находилась рядом с музеем Васнецова, это около Садового кольца. Вроде центр Москвы, а кругом сад, и весной соловьи поют, сирень цветет, и красивый терем – музей. Был у них выпускной бал, и танцевали они вальс, кто-то играл на пианино, и патефон был, и конечно, были объяснения в любви и первые поцелуи, а 22-го июня началась война. У них была большая дружная компания, 13 человек. И все они получили аттестаты с золотой каемочкой, тогда не было золотой медали, а были аттестаты с золотой каемочкой. Когда началась война, они решили идти на фронт. Немедленно пошли в райком комсомола, а их не взяли – им не было еще 18 лет, сказали, идите домой, ждите. И вскоре они понадобились: их отправили на строительство противотанковых сооружений под Вязьму. Там было очень много школьников из Москвы и Московской области. Они срезали пологие берега речек, притоков Днепра, делали их отвесными, чтобы танки не прошли. Копали и копали; конечно, первое время кровавые мозоли на руках были и есть все время хотелось. Приезжала кухня, горячее даже давали, суп с ржавой селедкой и хлеб. Они молодые были, все выдерживали, даже пели. И так они там работали почти до сентября. Немцы подошли уже совсем близко, каждый день были налеты, но почему-то их не бомбили, самолеты пролетали дальше, и там они слышали взрывы. И вот пришли военные и сказали, что надо немедленно собраться и идти пешком 50 километров. Предупредили, что идти придется без привала, в полной тишине, по лесам, по тропинкам. Ноги, конечно, были у всех стерты в кровь. Дошли до железнодорожной станции, с трудом сели в один из последних эшелонов и доехали до Москвы. Им повезло, им посчастливилось: их успели вывезти. А многие погибли там, потому что по сути дела это был фронт. Ну, а когда они приехали в Москву, то многих уже ждали повестки. И все мальчики ушли на фронт…
В войну я очень повзрослела и стала понимать какие-то важные вещи: например, в первый год войны узнала, что такое паника, одиночество, когда человек беззащитен и закон его не защищает. Это я поняла в теплушке эшелона, который увозил нас на Урал, к отцу. Он еще с довоенных времен был там в геологической экспедиции, прикомандированной к организации «Миасс-золото», которая в войну перешла на добычу циркония.
Моя крайне дисциплинированная мама сделала все как полагалось: взяла один чемоданчик, бумазейное одеяло, чайник и мое демисезонное пальто. Но уже ночью где-то на остановке начали влезать люди с перинами, подушками, швейными машинками… Кричали, ругали власть. Мама смотрела на них с ужасом, а мне стало ясно, что кроме моего дома, моей семьи есть еще страна, государство и люди, совсем по-другому настроенные, чем мы.
Когда поехали дальше, из Чкалова в Миасс, мы купили билеты в купейный вагон, на нижние полки. Но когда мы вошли, оказалось, что наши места заняты, люди нас обругали, проводник не защитил, и нам пришлось ехать на третьих, багажных полках без постельного белья.
Но мама никогда не скандалила, сохраняя достоинство.
Я узнала о воровстве, о взятках, о дезертирах, о людях, для которых «война – мать родна». Например, когда мы ходили в лес за грибами, очень боялись встретить дезертиров – они могли ограбить, отнять хлеб…
Конечно, были и другие люди, и думаю, их было гораздо больше.
Сначала папа привез нас в село Кундравы. Это бывшая казачья станица на берегу сказочно красивого озера, недалеко от Миасса. Все члены геологической партии жили в избе, в одной большой комнате. Спали на полу, у каждого рюкзак или чемодан и спальный мешок. Нам отвели место с краю.
Урал очаровал меня своей суровой красотой, и я полюбила его на всю жизнь. Улица, на которой мы жили, довольно круто поднималась вверх. Цепь гор, одна из них как огромная груда камней – розоватых, серых; другие покрыты травой или лесом. На каменную я любила забираться. Первый раз меня повел туда папа. Мы стояли, обдуваемые ветром, совсем близко к небу!
Я помню, как пошла в школу. Мама повела меня перед 1 сентября, а школа оказалась закрыта, и нет никакого объявления, ничего. Она поняла, что порядка не будет, и очень расстроилась. Идем мы обратно, а за нами бегут какие-то мальчишки и начинают дразнить: «А-а-а! Из Москвы драпали! Из Москвы драпали!» И мне ужасно показалось это обидно. Мать не отвечает и мне тихонько говорит: «Молчи, не смотри на них, идем». А я не могу выдержать – и язык им показала. Мать меня за руку дернула и говорит: «Я тебе что сказала?» Они опять: «Из Москвы драпали! Трусы, трусы!» Тут я опять повернулась и показала изо всех сил язык. Мать меня опять за руку дернула. Я и в третий раз не выдержала. И когда мы пришли домой, она меня разложила, и, вероятно, оттого, что ей было очень горько, она очень переживала, что мы уехали из Москвы, очень боялась этой войны, она взяла веревку и била меня так, что я потом три дня не могла сесть. Ну, я плакала, конечно, но и то не очень, и считала, что мать справедливо поступила. Я понимала, что у меня не было воли заставить себя не обращать внимания на этих мальчишек, поэтому я была виновата.
Из села Кундравы мы переехали в Миасс. Там в школе в первом классе было 60 человек – и местных, и эвакуированных, которых в город уже приехало много. Были и восьми-, и двенадцатилетние – местные ребята из бедных семей: обувь от старших освободилась, и они смогли пойти в школу. Да еще тогда оставляли в классах по несколько лет, были и второгодники, и третьегодники.
Учительница Валентина Полуэктовна, красивая женщина с косой вокруг головы, безучастно сидела за столом, не обращая внимания на наше жужжание. Она только что получила похоронку…
В Миассе нас приютила солдатка Елена Селиванова, мы жили с ее семьей одним домом. Она отдала нам лучшую комнату со всей мебелью и бельем и снабдила кое-какими припасами: солеными грибами и огурцами из подпола, луком в красивой косичке, сушеной черемухой, которую мы мололи и пекли с ней пироги, моченой вишней. Вишня была на Урале только дикая, в садах она не росла. Ее держали в бочонке в сенях, просто в воде, всю зиму.
Тетя Лена научила маму печь хлеб в русской печке. Мама пекла семь хлебов – по одному на каждый день недели. Хлеб хранился в деревянном сундуке, тоже предоставленном тетей Леной, и почему-то не черствел.
Я гуляла одна, предоставленная самой себе целый день, ходила по горам, в лес, по берегу речки Миасс, и очень любила думать и сочинять какие-нибудь сказки про себя. А потом приходила домой и часто сидела на лесенке, ведущей из нашей комнаты, как в подпол, в комнату на первом этаже (дом у тети Лены был двухэтажный). Там жила моя подружка Зоя, с которой мы сидели за одной партой. А зимой там же жил теленок, которому было холодно в сарае, ягненок, два козленка, три курицы в клетке, кошка и собака. Я увидела, что белье может быть не белым, а – для немаркости – цветным, ситцевым. Удивлялась, что картошку не варят, а жарят на воде, а потом все садятся есть из одной сковородки – и тетя Лена с Зоей, и приходящие к ним родственники. А для «вкуса» они разводили горчицу водой в блюдечке и макали в нее картошку.
Я узнала, что такое сепаратор. Тетя Лена никогда не пила цельного молока: она пропускала его через сепаратор, сливки продавала, а сами они пили снятое молоко.
Вот сколько всего узнала городская девочка, занимавшаяся в Москве музыкой и балетом и носившая до войны шелковые платьица.
В Ильменском заповеднике папа помогал разместиться Академии наук, ученые жили сначала очень трудно, почти голодали. Папа – человек очень добрый, всегда кому-то помогал. Он был более приспособлен к жизни в трудных условиях: во-первых, геолог, во-вторых – детство и юность он провел в деревне. Ученые же в большинстве своем были абсолютно беспомощны.
Папа купил нам козу и научил маму ее доить. Мама была городской женщиной, театралкой, и плакала, когда училась доить. Козу звали Музой – это мама настояла на таком имени. Козье молоко было нашим спасением. Мама на целый день уходила на работу и оставляла мне маленькую мисочку пшенной каши и кружку молока. Когда мы первый раз отпустили козу в стадо, то весь день думали, как же мы узнаем ее – ведь они все одинаковые. Идут с горы, все розовато-серые с черной полоской на спине. Но Муза оказалась умнее нас и сама пришла к нашей калитке. Мы были потрясены и очень ее зауважали.
Огромным событием в моей эвакуационной жизни был фильм «Свинарка и пастух». Я не помню, вышел он зимой или ранней весной, – во всяком случае, город был весь в снегу. Кинотеатр один-единственный, на другом конце города. Мама дала мне деньги на билет, сама она работала с утра до вечера без выходных, теперь это, наверное, трудно понять. И я, восьмилетняя, пошла в кинотеатр пешком – конечно, транспорта никакого не было. Встала в очередь за билетами, бесконечный хвост, отстояла часа два, но все-таки попала на фильм, который доставил мне огромную радость. Это была моя довоенная Москва, Сельскохозяйственная выставка, на которую мы ходили всей семьей. Это была любовь, которую так нежно, самозабвенно, гениально сыграли В. Зельдин и М. Ладынина. Они остались для меня героями на всю жизнь, я была влюблена в них обоих и в их любовь. Музыка Т. Хренникова так легко запоминалась, так волновала, что все сразу запели эту песню – «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве…» Потом я еще несколько раз смотрела этот фильм, моя мама понимала меня и давала деньги на билеты.
Есть фильмы, которые стали живой историей войны. Их помнят до сих пор, целое поколение выросло на этих фильмах. Пересматривая их, я сама погружаюсь в ту жизнь, плачу, смеюсь. Наверное, поэтому и теперь люди (я знаю, и молодежь) любят эти фильмы: «В шесть часов вечера после войны», «Два бойца», «Женя, Женечка и “катюша”», «Небесный тихоход», «Летят журавли» и другие. У нас в «Современнике» работал актер, герой фильма «Дом, в котором я живу». Это Владимир Земляникин. В театре «Экспромт» он играл небольшую, но очень важную роль в спектакле «Давным-давно» – губернатора. Он объявляет о начале Отечественной войны 1812 года и призывает грудью защитить Родину. Мне было так приятно, когда он вышел на сцену – и зрители зааплодировали, увидев его!
Театр и кино помогают людям жить, а на войне помогали побеждать.
В те годы очень многие люди получали похоронки.
У нас была приятельница, Прасковья Григорьевна, друг нашей семьи, папина землячка из Великих Лук. Мы дружили семьями. Очень строгая женщина, работала учителем математики. Когда школы разделили на мужские и женские, она стала завучем мужской школы и справлялась со всеми хулиганами.
Ее муж Василий ушел на фронт в первые дни войны. А сын учился в той же школе, где она работала. В школе готовили новогодний праздник, несмотря на войну. И вдруг она получает похоронку! Сына в это время не было дома, она плакала, плакала, но решила никому не говорить, чтобы не портить праздник. Пошла на новогодний вечер и даже танцевала с сыном вальс, и только на следующий день сказала, что убили его отца, ее мужа.
В войну самым дорогим был хлеб. У всех постоянно, с утра до вечера, была забота о питании. Люди меняли все свои вещи на картошку, на хлеб, на масло. Моя законопослушная мама уехала в эвакуацию в летней одежде (разрешали брать с собой только 20 кг багажа) – ни теплого пальто, ни обуви ни себе, ни мне она не взяла. Мой дедушка, который работал слесарем на Ярославском вокзале, каким-то чудом смог переслать нам зимние вещи – железнодорожники помогали друг другу. Среди вещей он положил мою любимую куклу. Мама поняла, что это большая ценность, и убедила меня выменять ее на 500 граммов масла: кукла была очень красивая, и кто-то из местных жителей смог заплатить такую огромную по тем временам цену.
Когда мы в 1943 году вернулись в Москву из эвакуации, я пошла в гости к своей любимой тетке, на 3-ю Миусскую улицу. Ее семья тоже только что вернулась в Москву. Они жили в маленькой комнатке, у окна стояла железная печка-буржуйка, и труба выходила в форточку. Рядом большая комната не отапливалась. «Загляни, загляни!» – сказала мне тетка. Я заглянула: на груде мебели – стол, стулья, комод – стояла черная коза и смотрела в зеркало напротив. Чернушку они привезли с собой из эвакуации, ребенку нужно было молоко.
Сама тетка вместе с соседками по дому ездила менять вещи на картошку куда-то в деревню. Ездила в валенках, другой обуви не было. Началась оттепель, она промочила ноги, у нее поднялась температура. За спиной мешок, 25 кило картошки… Они с соседками не сумели влезть в поезд и повисли на подножке. Так они висели всю дорогу, поддерживая друг друга. Тетка с благодарностью вспоминала соседок, которые держали ее, больную, и не давали упасть всю дорогу до Москвы. Эти женщины потом дружили всю жизнь.
А тетя Люся всегда ободряла меня: «Что ты, Мила! В войну куда тяжелее было! Только не унывай!»
В войну моим добрым ангелом была бабушка… Из моего одиночества в эвакуации в Москве я попала в теплые ласковые руки – мама поселила меня у бабушки в Лосиноостровской. Школа была за забором, она была вся разбита во время бомбежки. Мы учились в маленькой бывшей столовой.
К ужасу родителей, нога моя все время росла, подходящей обуви не было. Бабушка нашла под лестницей какие-то мужские ботинки с калошами. Они были мне велики, я плакала, но бабушка говорила, что это счастье – ноги будут сухими.
Мы с бабушкой ходили в лес, собирали сучки и ветки для нашей маленькой буржуйки. Бабушка переживала, что мне не хватает витаминов, мы с ней собирали желуди, она молола их в кофемолке, пекла лепешки и заставляла меня их есть, хотя они были ужасно горькими.
Она очень красиво составляла букеты, почти из сорняков: травка огуречника, ромашки. Собирала несколько букетиков и шла на мост, продать на кружку молока для меня. Сама она пила морковный чай – сушила морковь и заваривала. К чаю кусочек черного хлеба, посыпанного солью. На сахарные талоны иногда давали конфеты-подушечки, она заворачивала их в бумажку и носила в кармане фартука: встретит знакомого ребенка и угостит.
Мне все время хотелось есть. И мы с бабушкой мечтали, что когда война закончится, будем есть сколько хочешь белого хлеба с повидлом!
Все ждали, когда откроется второй фронт. В 44-м году мы начали получать американскую помощь. В посылках из Америки были очень вкусные вещи – сгущенка (это теперь она везде есть, а тогда я первый раз ее попробовала). Были также яичный порошок и бекон – такая узенькая баночка, а в ней сало.
Бабушкин дом был разрушен взрывной волной, мы жили в маленькой комнатке, в которой стояла буржуйка. В большой комнате было холодно, и когда бабушка получила заграничное мясо и копченую баранину, она все это хранила там. А я тайком прокрадывалась туда и по маленькому кусочку отрезала, не могла удержаться. Так никто и не заметил.
В посылках были и вещи, мне досталась красивая кофточка. А еще почему-то розовый зонтик с цветами. Бабушка рассердилась – зачем нам зонтик! Но он тоже пригодился, я с ним потом в самодеятельности участвовала через несколько лет.
Вообще мы были очень рады, что открыли второй фронт. Я ощущала, что мы боремся против фашистов всем миром, вместе с другими странами. Это было очень важно.
А потом был первый салют – наши войска взяли Белгород. Я помню, как сидела у окна, слушала радио и смотрела на звездное небо. И мне так понравилось это название – Белгород… Говорят, что на вокзале в Белгороде есть табличка: «Белгород – город первого салюта».
Мы уже понимали, что война закончилась и что вот-вот объявят победу. И наконец – объявили! День был солнечный, трава уже зеленая. Мы побежали в школу, а нам сказали – уроков не будет, идите и празднуйте! Я пришла домой, дома мне показалось, что все как-то буднично, а мне так хотелось праздника. И я решила ехать в Москву. Надела розовое шелковое платье и новые босоножки на деревянных подметках, с матерчатыми перепонками, очень тугими, и пошла пешком к остановке троллейбуса, тогда от «Северянина» к площади Ржевского вокзала (теперь это Рижский вокзал) ходил троллейбус № 2. До остановки было километра два, и я в кровь стерла ноги этими босоножками. Тогда я сняла их и пошла босиком, а земля была еще холодная. Так босиком и села в троллейбус и доехала до вокзала. В Москве квартира, где жили мои родители, была недалеко от Рижского вокзала. Пришла домой, а там никого нет. И я почему-то взяла песенник, еще довоенный, такую большую красную книгу, вышла на вокзальную площадь, а там уже гуляли, качали какого-то военного, играли на гармони, кто-то нес пол-литра… Я встала у магазина, открыла первую страницу песенника, а там песня о Сталине. И я стала петь! А вечером был потрясающий салют.