Саша Ирбе
Верни мои сны
От автора
Если бы эта книга была женщиной, ей было бы лет около сорока. Она имела бы омерзительный и очень гордый характер.
Если бы эта книга была домом, он стоял бы на склоне горы и смотрел на черное, спокойное море.
Если бы эта книга была птицей, то жила бы она на Китай-городе, где-то в районе Устьинского моста, чтобы наблюдать, как идут по Москве-реке теплоходы.
Но она – книга. И главный ее герой – время: разрушающее, вдохновляющее, дающее…
Я буду рада, если кому-то она поможет взглянуть на нашу жизнь иначе, а вернее, так увидеть в ней то, что рождает за спиной крылья.
Верни мои сны
1. В час утра над Москвой
Одну из своих книг, «Излом», я уже открывала циклом стихов о Москве, потому что Москва была и остается моим самым любимым городом на свете.
Все стихи этого цикла были написаны в самолете в момент отлета или возвращения домой.
1. «Это я – голытьба татарская…»
Это я – голытьба татарская
без тебя – не сказать – жива.
Не Петрова столица – царская,
мягко-женским звучит – «Москва».
Возвращаюсь в тебя негаданно,
что с ключами в свой отчий дом.
И стоят фонари оградами
на Садовом и на Тверском.
Ты – страна, что дана не каждому,
и не каждый тебя поймет;
точно в землю домишки всажены,
в желтых ризах, наперечет.
Кремль-чудило пурпурной кручею,
точно яблочный взбит пирог.
Если Бог бы задумал лучшее,
он бы лучше создать не смог.
Эх, Москва, пестрота татарская
и церковен славянских ряд.
А душа у тебя цыганская,
слишком гордая, говорят.
Не полюбишь – так планы начисто,
а полюбишь – так впрок, сполна.
Все препоны твои, дурачества
наблюдает в неон страна.
Мною парки твои исхожены,
но спешу в них, как в первый раз.
И стихи про тебя все сложены,
но их снова пишу сейчас.
Потому что душа излечится
от бульваров твоих и стен,
потому что ты тоже женщина,
что не раз попадала в плен.
То царевой была, то ханскою,
то боярской, а то чумной.
Эх, ты, доля моя цыганская
на широкой меже земной.
2. «Костлявая земля, холодный луч заката…»
Костлявая земля,
холодный луч заката.
Встречай, Москва моя,
меня из чуждых стен.
Встречай меня, моя
больничная палата,
любительница пестрых перемен.
Продлится разговор,
а с ним – вино за полночь,
на кухне свет, а за Садовым – тьма.
Встречай меня, Москва,
встречай – покуда помнишь —
и все тебе рожденные слова.
Я снова по Тверской
пройду, как бы не зная,
что сотни раз и вечером и днем
по ней гуляла.
Ты
встречай меня, родная,
встречай меня как дочь,
заехавшую в дом.
Опять не насовсем…
Но воздух твой так сладок,
что и во снах
тебе не изменить.
Встречай меня, моя
излучина загадок,
моих стихов и лет,
и отголосков нить.
3. «Я им, молодым…»
Я им, молодым (хоть душой очень многих моложе),
завидую так,
что и парки мои и газоны
жалею;
и то, что в Москву понаехали тоже,
и нежно глядят
на дворцы ее, башни и склоны,
на спуски к реке,
по мостам ее длинным гуляют,
что любят огни и еще очень многое любят,
что нашей Москвы, не парадной – практичной, не знают,
что сладко все то, что свершилось, а больше не будет.
Я в сквер ухожу!..
В Александровский даже не смею.
Не хочется в сад в своей нынешней, дикой печали.
Как жаль, что я время в то время вернуть не сумею,
где счет не назначен, и все еще только в начале.
Присутствие времени – прелесть такого кредита,
увы, понимаю, чем дальше, тем больше и чаще.
Нет, я не стара, да и жизнью совсем не избита,
но мало в ней жизни над бытом и тленом парящей.
Чарует Москва!..
Но глядит одиночество в спину.
В ней мало друзей, с кем когда-то любили, гуляли…
(Уходят на час, а выходит, что невозвратимо
к своим берегам и в свои вековечные дали.)
Завидую ВСЕМ, по бульварам за полночь бредущим!..
Завидую ВСЕМ – на мой город впервые глядящим!..
Завидую ТЕМ – в своем веке рожденным, живущим!..
Таким молодым и, до боли моей, настоящим.
4. «Мы оба мертвы, потому что живем в Москве…»
Мы оба мертвы,
потому что живем в Москве,
потому что нет времени,
чтобы дышать и петь,
потому что смерть
живет у нас в голове,
потому что нам важно не верить,
а важно успеть.
Мы оба стремимся
укрыться в потоке дел,
свое равнодушие
знаменем в мир неся.
Там кто-то упал —
значит, слабеньким был совсем.
Не в радость любовь —
это значит, иссякла вся.
Ты помнишь друзей,
тех, что были до точки «до»?!.
Ты помнишь людей
без их брендов,
без их чернил?!.
Твердишь: «Ты устала…»
– «Ты – тоже… Уже давно!..»
Твердишь, что немногих
так сильно еще любил.
А помнишь наш вечер
на пыльной такой Тверской?!.
Ходили-мечтали…
Но все ли сбылись мечты?!.
Ты вроде все тот же,
а все-таки ты – другой.
И время надежд
стало временем пустоты.
Парадный цвет улиц —
отныне тревожный цвет.
Не шумных кофеен, не споров —
а тишины!..
Живем с тобой в мире,
в котором нас больше нет.
Нужны очень многим,
а значит, что не нужны.
Вновь вечер… Авто…
Пьем в кафешке вишневый чай…
Раз можешь: прости!..
А вернее, так не скучай!..
Я вскоре уеду, чтоб выжить,
верней – ожить!..
Когда я приеду,
мы будем с тобой дружить.
5. Умершей девочке-поэтессе
Дробью бульваров спешу к тебе,
опытом, знанием наизусть,
в новосибирский, тугой разбег,
в старомосковский, ядреный пульс.
В первую правду из всех и вся
(окна квартиры на старый дом).
Нежным, как ты, на земле нельзя.
Я и сама здесь живу с трудом.
Все здесь искомое – аж судьба.
Все здесь знакомое – аж рябит.
Выше – сиреневых звезд резьба,
ниже – Марина в цветах стоит.
Руки возложены на груди!..
Девочка-ангел, не уходи!..
Девочка-ангел глядит вослед
всем, кому в жизни и жизни нет.
Адовы кольца – гремит Москва.
Девочка плачет – она жива
тоненькой ниточкой детских строк:
«Люди – любите друг друга впрок!
Люди – храните друг друга впрок!
Люди – дышите друг другом впрок!»
6. Московское утро
Час утра над Москвой подобен сновиденью.
Почти нездешней дышит тишиной.
Как будто мир во время сотворенья.
И снова пахнет в воздухе весной.
А там, в саду, под белой колокольней,
под пестротой Кремлевского дворца,
земля рождает новый день субботний,
земля не прячет бледного лица.
Дома, проспекты – все покрыто тайной.
И в облаках такой прозрачный свет.
Я в это утро встретилась случайно
с Москвой из прежних, из державных лет.
И вы скорей в окно свое взгляните
на ту Москву, что исстари жива!..
И у Христа Спасителя в граните
по-прежнему сияет голова.
И веришь вновь, что красота бессменна
и что еще нас кто-нибудь хранит
среди тревог, невзгод обыкновенных,
чужих признаний, сплетен и обид.
Святая дева или Бог степенный?!.
А, может быть, величием красна,
Москва,
как лучший город во Вселенной,
в который вновь вторгается весна.
Готический роман
1. В детстве меня схоронила от этого мама
Не отзовешься на мое: «Замри
над вечностью!»
Безвременный покой.
Он не у этой – у другой земли.
И город там, наверное, другой,
куда идут безмолвные суда.
Пространство моря – все вода, вода…
А жизнь как будто временный ночлег.
Вчера был сад. Сегодня – холод, снег.
И я по снегу этому бреду.
И я все меньше чувствую беду.
И улыбаюсь просто оттого,
что жив лишь куст от сада моего.
Я явственно помню тот последний день моей яркой, стремительной, но… Но ничем не омрачаемой жизни.
Вверху, надо мною, плыли черные, безликие ветки деревьев, а вместе с ними плыло все: кресты, стволы и, точно яичной скорлупой, обсыпанные снегом могилы…
Я никогда не была на кладбище. В детстве меня схоронила от этого мама, а потом?.. Потом как-то и не случалось, чтобы кто-нибудь умирал.
А если и умирал, то обстоятельства всегда складывались так, что именно в этот день на меня сваливалось неимоверное количество дел и, при всем моем великом желании, я не успевала приехать.
Наверное, вы удивляетесь, почему «великом». Здесь я грешна. Меня, как писательскую душу, всегда интересовал вопрос встречи жизни со смертью. Будучи наполовину язычницей, я относилась к последней как к неизбежной участи бытия; к тому, без чего гармония в мире была бы непредставима.
Вы только представьте, какое желание власти и страсти явилось бы в каждом из нас, если бы мы только знали, что мы бессмертны?!.
И лишь одно праздное любопытство, вечное желание еще неиспытанных впечатлений, а вовсе не стремление с кем-то проститься, влекло меня на таинственные погосты.
Нет, вы только не подумайте, что я вовсе не видела кладбищ!
Раньше мне очень нравилось бродить среди всяких надгробий: разглядывать кресты и надписи на пустынном Донском; а на Ваганьковском читать стихи под торжественным бюстом Есенина или готовиться к экзаменам по истории русского языка на заброшенной могиле Даля.
У меня даже были друзья, которые тоже обожали бродить в окружении бессмертных могил.
Помню: мы как-то целый день провели на Новодевичьем. Общались с местными кошками, смотрителями, начальником тюрьмы, ставшим при выходе на пенсию начальником кладбищенской охраны. Он же с неистребимым удовольствием рассказывал нам о том, к кому ходят, а к кому не ходят из недавно почивших знаменитостей их земные родственники, коллеги, друзья… какие могилы пользуются любовью у посетителей, а какие забыты.
И оказалось, что каждые ходят к своим: спортсмены – к спортсменам, писатели – к писателям, архитекторы – к архитекторам, и только люди, далекие от всяческих каст, – к политикам и артистам.
А был случай: я испугалась, когда, придя ранним утром на могилу Зинаиды Райх (теперь и сказать не могу, что меня туда привело в столь странное время), увидела курточку… Просто курточку… Просто лежащую на камне. И вдруг меня обуял такой страх, что я стремглав понеслась к выходу.
А по дороге мне встретился гробовщик: худой, высокий, будто бы весь выпачкавшийся в земле и с измазанной землею лопатой. Такой, каким и полагается быть гробовщику. Страх увеличился, и меня вмиг стало трясти так, что я и сейчас отчетливо помню, как дрожали на бегу мои руки и ноги.
Только потом от всего этого мне было смешно. С великой гордостью рассказывала я своим знакомым, что многих в жизни вещей не боюсь, а вот курточки и гробовщика испугалась.
Но я не об этом, а о том, что никогда в жизни до этого даже не предполагала, что значит НАСТОЯЩЕЕ КЛАДБИЩЕ.
Сколько любви
в этих спящих навеки
в могилах!
Разве кого-то она до конца утолила?
Разве оставила в ком-то
хоть что-то живое?
Разве здесь есть, как в мечтах,
голова с головою,
руки с руками;
колени к коленям прижались?
Все одиноки, как были когда-то,
остались.
Вечер февральский. Москва.
Год две тыщи девятый.
Жутко болит голова,
и алеют закаты.
Я и теперь не могу понять, как тогда смогла выстоять на белом полотне, точно сонная артерия, пересекающей некрополь дороги.
Всюду от нее вздыбленными венами отходили огибающие многочисленные надгробья тропинки, а совсем вдали виднелись черные, резные ворота кладбища. Из мира «нет» в мир «да».
Кажется, рядом стоял фонарь. Возможно, я даже встала рядом с ним, чтобы на него опереться. Мне было безумно холодно и очень стыдно оттого, что тело мое чувствует холод.
Было тревожно. Не помню даже, хотела уходить с кладбища или нет, но помню, что чрезвычайно не хотела никого видеть.
Казалось странным, что люди ходят, говорят, считают что-то правильным, а что-то – нет. Сама способность человека соображать меня удивляла.
Нет, я не возненавидела людей. Просто само их существование теперь казалось мне странным.
Это то же самое, как если бы вы уехали из дома далеко-далеко, уехали лет на тридцать… И вот, вернулись… И вот, замечаете старинный дубовый шкаф, стоящий в прихожей.
Этот шкаф и раньше там стоял, только вы не примечали, что он старинный, и что стоит он в прихожей тоже никакого значения не имело. Просто вешали одежду и все.
А вот вернулись – и странным он вам кажется, несуразным… И удивительно сделалось, как это так: прошло столько лет, изменилось все, а шкаф – шкаф не изменился.
Вот и во мне отмотались тогда не минуты, а годы, может быть, даже несколько десятков лет моей жизни.
Потому что зашла я на это кладбище одним, а вышла?!. Вышла совсем другим человеком.
Верни мои сны
2. Две жизни
Две девочки
Эти девочки любят вместе и плачут вместе,
пока что так неразлучны и так похожи
в манере смеяться, думать, смотреть на вещи
блюдцами глаз, от которых мороз по коже.
Слишком уж радостны – слишком уже печальны.
Странно представить, что как-нибудь, лет через десять,
суетно встретившись, станут уже иными.
Одна будет мамой; другая – директором банка,
но обе горды, обе счастливы, обе довольны,
что жизнь повернулась не так, как они ожидали.
Лишь после, разъехавшись, ночью, смешно и несмело,
одна будет думать, что надо бы тоже ребенка,
но время хватает за горло, сшибает все сроки,
другая подумает: «Надо бы тоже за дело!..
Не всю же мне жизнь
среди кухонь, пеленок и спален,
и мужа,
которого больше всего по субботам;
воскресные дни
он обычно проводит с друзьями».
Но обе забудутся… Обе не встретятся боле.
А если и встретятся (что, если лет через двадцать),
то сделают вид, что и раньше друг друга не знали.
Подумают только, что лет этих пудрой не скроешь,
и каждая снова по жизни своею дорогой,
уже не мечтая, что можно прожить по-другому,
уже не желая хоть что-то прошедшее вспомнить.
Но это все позже… Сегодня же девочки вместе
идут на свиданье к двум разным, но тоже похожим.
В ушах по наушнику: общие слушают песни.
Те двое в метро эту музыку слушают тоже.
