bannerbannerbanner
Девочка на войне

Сара Нович
Девочка на войне

Полная версия

4

Два дня спустя в президентский дворец попала ракета. Мы с одноклассниками сидели в убежище и ждали сигнала отбоя, чтобы вырваться из заточения полумрака и плесени. В этом убежище койки были трехъярусные, и, дожидаясь своей очереди на велогенератор, мы затеяли игру, где нужно было вскарабкаться на самый верх и спрыгнуть, а выигрывал тот, кто громче всех шмякался подошвами кроссовок о цементный пол. Наша учительница, которая такие атлетические выходки обычно быстро пресекала, строго велела не переломать кости, но останавливать нас не стала. В этот раз все как-то затянулось. Я мельком оглядела мясника, самоназначенного караульного, с дряблой фигурой, перетянутой кровавым передником. Из нагрудного кармана у него торчала переносная полицейская рация, и он шептался о чем-то с кассиром из соседней лавки. Вдруг мясник обернулся и почти что судорожно стал возиться с дверными засовами – я ни разу не видела, чтобы он так быстро орудовал своими пухлыми руками за прилавком.

– А разве был сигнал? – спросил Лука.

Я сигнала не слышала, но дверь отворилась, и хилые детские ноги не вынесли натиска толпы, хлынувшей вверх по ступенькам. К тому же нам не хотелось пропустить все веселье. Напирая друг на друга, мы с одноклассниками выбрались по лестнице на свет.

Сначала – запах. Землистый запах горелого дерева, химозная вонища от расплавленного пластика и какой-то кисловатый, непонятный смрад. Как оказалось, запах плоти.

А потом – дым: над центром города клубились три столба, расползаясь вширь плотной темно-красной завесой.

Тут уже треволнения и веселье сменились откровенным страхом. Голова шла кругом, будто кто-то затянул посередине веревку и выкачал весь воздух. Где-то за спиной учительница кричала, чтобы мы расходились по домам. Однако все, кто выбрался из убежища, как один пошли на место взрыва. Я схватила Луку за руку, девочка сбоку вцепилась мне в футболку, и другие тоже стали подтягиваться, пока весь класс не образовал сумбурную людскую цепочку. Страшнее было оказаться порознь, чем идти в горящий город.

Мы добрались до подножия каменной лестницы, ведущей в центр города, к Банским дворам. Лестницу полиция уже оцепила, и мы просочились мимо столпившихся взрослых, взобравшись на бетонную террасу, чтобы рассмотреть получше. На неделе мой отец работал в центральном офисе транспортной службы, но по каким дням, вспомнить не получалось. Взрыв же прогремел не слишком близко, чтобы и его задело? Сквозь дымку ничего не было видно, и я вглядывалась в лицо каждого попадавшегося на глаза плечистого мужчины, но отца так и не нашла.

Отовсюду доносились обрывки противоречивых новостей:

– Слышали? Президент взорвался прямо за рабочим столом!

– Да ладно, они ж его неделю как в бункер отправили.

– А вы слышали? С ним и жена была!

Сзади послышался чей-то голос:

– Детишки, вы тут что, одни?

Мы с одноклассниками напугались, что кто-то вдруг заговорил именно с нами, а не у нас над головами, так и обожгло испугом, будто нас поймали за списыванием на контрольной по математике. Я обернулась и увидела репортера – тот держал большущий микрофон и возился с проводком от наушника. Одет он был в серый жилет с нейлонно-металлическим отблеском.

– Мы не одни, – стала оправдываться я. – Мой папа тут…

– А вам-то что? – перебил нас Лука, выпятив грудь под стать массивному жилету репортера.

Тут подоспел и оператор, думал детишек заснять, но репортер вдруг замялся.

– Шли бы вы домой, – сказал он и в смятении выдал свой французский акцент.

Его чужеродность смела последние крупицы авторитета.

– Сами домой езжайте, stranac[3], – расхрабрившись, ответила я.

Наши все захихикали, и я стояла, упиваясь, хоть и мимолетным, одобрением девчонок. Во мне кипели отвага и даже какая-то сила.

– Stranac, stranac, – вторили наши.

Один швырнул в репортера огрызком от яблока и попал прямо в жилетный наплечник.

– Да мне-то что, хоть все тут подорвитесь, шушера цыганская! – крикнул он.

Он жестом скомандовал оператору отойти на пару метров, чтобы мы не влезли в кадр, и начал репортаж заново.

Рядом с дворцом прогремел еще один взрыв, и ударная волна прокатилась вниз по склону. Тонюсенькая, с прядку волос, трещинка в бетоне протянулась прямо у нас под ногами. Разойтись по домам показалось вдруг не самой глупой идеей. Мы пустились наутек и пронеслись с Лукой по Илице, пока наши пути не разошлись.

– Удачи! – крикнула я, и мы разбежались.

Глупость ляпнула, сразу подумала я, но тут из-за угла выехала очередная вереница скорых, и за воем сирен я уже не услышала, ответил он мне или нет.

Домой я добежала вне себя, насквозь пропахшая пожаром, и распахнула дверь с такой силой, что еще сильнее раскрошила в месте удара трещину в стене, оставленную схожими всплесками чрезмерной горячности.

– Где тебя носило? – крикнула из спальни исступленным голосом мать.

– Я в убежище была. Ты же слышала про Банские дворы?

Я думала, она меня сейчас опять обхватит крепко-накрепко, как после первого налета, но вместо этого мать смерила меня взглядом и сказала:

– Вся провоняла. Господи, Ана, ну почему ты водишься только с мальчишками? – И тут же ускользнула обратно к себе.

Я пошла было следом, но остановилась у порога. Хотя сперва ее реакция меня озадачила, я распознала наживку, призванную вовлечь меня в уже заезженный спор; ей хотелось, чтобы я болтала по пустякам, прыгала на скакалке, готовила выпечку; а мне хотелось кататься на велике, купаться в Саве и гонять в футбол. Мне так нравилось, когда на руках растрескивалась засохшая грязь, а джинсы на коленках были перепачканы травой, мне как бы придавали значимости оставшиеся на одежде следы моих дневных похождений. Почти все вещи в моем распоряжении, велосипед в том числе, достались мне от мальчика этажом выше. Но, хоть матери и претили мои мальчишеские замашки, может, ее утешало, что буквально все необходимое для моего содержания нам отдавали бесплатно.

Существовала сложная система передачи вещей на доноску, объединявшая соседей с чужими людьми на другом конце города. Мне всегда было любопытно, кто изначально покупает все эти вещи, и я воображала, как на верхушке цепи какая-нибудь королевская семья заказывает целые кипы одежды, а потом распространяет их по разным родственным каналам сбыта. Мы то и дело подмечали где-нибудь на улице знакомую футболку на ком-то из общего круга друзей, только у нас было негласное правило не упоминать об этом. На выходных по утрам мы отскребали пятна с наших новых старых вещей, вымарывая друг у друга воспоминания.

– Девочки там тоже были, – еле слышно ответила я.

Но мать не стала дальше спорить и с деловитым видом продолжала ходить из угла в угол. Перетащила с прикроватной тумбочки на стол стопку домашних работ, поправила карандаши, стоявшие навытяжку в кофейной кружке рядом. Верный признак: что-то стряслось. Я уже заметила, что мать забирала Рахелу к себе на кровать, но теперь присмотрелась внимательней. Рахела полулежала на кипе подушек, а на слюнявчике у нее проступали красные пятнышки.

– Мама? Это что, кровь?

Рахела закашлялась, и на губах у нее выступила слюнка зловеще-розового цвета.

– Это из-за нового лекарства. Доктор Карсон нас предупреждала.

– Значит, оно помогает? – спросила я.

Мать с размаху задвинула ящик комода.

Когда отец вернулся домой, завязалась ссора. Родители кричали что-то про больничные счета и пограничный контроль, про Банские дворы, убежища и Америку. Кричали про Рахелу, потом про меня.

Я с Рахелой на руках вышагивала взад-вперед по гостиной. Ор доносился из-за смежной стены.

– Мне надоело ждать! Надоело, что ты постоянно просишь меня подождать! – кричала мать.

– От меня-то ты чего хочешь? Что нам еще остается – только смотреть, поможет ей лекарство или нет.

– Не помогает оно! Надо ехать.

– Никто не даст нам визу, мы же потенциальные беженцы.

– Но ведь у нас надежная работа. И квартира.

– Дияна, весь город в огне. Так что мы – потенциальные беженцы.

Кто-то из них с грохотом раскидывал лежавшие на столе вещи.

– К тому же, – добавил через некоторое время отец. – Я и так уже подал документы. На всех.

Я очень смутно понимала правила с паспортами и визами и в чем суть подачи документов, но что в ссоры лучше не встревать – это я уяснила давно. А потому, закутав Рахелу вторым одеялом, я со всей силы дернула дверцы, крест-накрест укрепленные двойным слоем скотча, и сбежала на балкон. Вид с высоты девятого этажа охватывал большую часть города. Кучка небоскребов вдалеке по правой стороне служила наглядным образчиком самой современной, неприглядной архитектуры Загреба. Называли их высотками «братьев Домани», хотя никто и знать не знал никаких братьев Домани и почему их именем назвали многоэтажки. В тот жилой комплекс заселили стольких людей, что по городу ходила шутка, мол, если знакомого не удается выследить, надо всего-то выслать письмо на любой адрес в высотках.

По левой стороне выше всех зданий в округе вздымались шпили-близнецы Кафедрального собора Загреба. Я не могла припомнить случая, чтобы собор хотя бы частично не был спеленут лесами с брезентом, но это даже добавляло его образу величия, будто все эти раны напрямую воплощали исповеди и печали города. По вечерам, еще до войны, два прожектора подсвечивали каменные башни парными лучами теплого золота. Теперь же свет в преддверии очередного затемнения гасили, и на фоне ночного неба стало трудно четко провести очертания шпилей.

В воздухе еще витал остаточный запах дыма, но облако над центром города понемногу рассеялось. Я легла на спину, свесив ноги между железных прутьев перил и крепко прижав Рахелу к груди. Она не спала, но притихла. Когда меня что-то расстраивало, на балконе всегда становилось полегче, и я подумала: вдруг у нее то же самое.

 

Потом мать позвала меня домой и отругала за то, что я вынесла Рахелу на холод. Я попыталась вспомнить, какой мать была до рождения младшей сестренки, всегда ли так на меня раздражалась, но на память ничего не приходило, кроме всегдашней суеты вокруг вопящей малышки.

– Поправляйся скорей, – шепнула я Рахеле.

Но тут я поняла, что надеюсь на это не только ради сестры, но и ради самой себя, и мне стало стыдно.

Я отдала Рахелу на руки матери, и та ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Через пару минут в комнату зашел отец и сел за пианино. Он сыграл пару первых тактов одного из риффов Спрингстина, набравшего популярность еще до войны, но сфальшивил и бросил играть. В лучшие времена он частенько играл – доставал из ящика в скамье целую кипу желтеющих нотных листов мне на выбор. Идеально у него не выходило, но получалось всегда узнаваемо, а ведь он в жизни уроков не брал.

Музыка, как он при мне не раз говорил, все равно что десерт. Можно прожить и без него, но жизнь будет уже не та. Иногда, по вечерам, когда полагалось делать уроки, мы с отцом снимали с полки магнитофон и ставили его на пол прямо посреди гостиной. И когда на радио звучала песня, которая нам нравилась, мы бросали все свои дела, бегом неслись в комнату и кидались к магнитофону, точно вратари в футболе, руками вперед. Кто первым, стирая о ковер коленки, добегал в порыве неумеренного атлетизма к приемнику, тот и нажимал кнопку записи. И потом, пока меня еще не отправили спать, мы вписывали на наклейку новые песни и убирали магнитолу обратно на полку, а кассету бережно клали к остальной коллекции песен без первых десяти секунд. А иногда, если кассета вдруг ломалась, мы ее потрошили, доставая переливчатую полупрозрачную пленку и, раскидывая ее по комнате, бегали и хохотали, натыкаясь на ножки мебели. Мать, которая чаще всего ворчливо пресекала любые поползновения в сторону прокрастинации, никогда не прерывала наших шаловливых диссекций.

Но сегодня вечером, когда отец включил радио, в эфире были сплошь помехи.

– Слеме тоже разбомбили, – пояснил отец. – Пытались сбить сигнальную вышку.

Он до упора провернул колесико по очереди в оба конца и выключил приемник. Я услышала, как он дыханием подстроился под ритм и стал тихонько напевать какой-то новый мотив, пришедший с Загорских холмов, гимн восточно-хорватских солдат.

– Nećete и Čavoglave dok smo živi mi. Пока мы живы, не пройти вам в Чавоглаве.

– Nećete и Čavoglave dok smo živi mi! – подхватила я.

– Тихо! – крикнула мать через стену.

– Dok smo živi mi! – крикнул отец в ответ книжной полке.

Я захихикала. Мать уже крутилась на кухне, гремя тарелками, и улыбка на лице отца померкла.

– Все, Ана, спать, – сказал он.

– Допой сначала, – попросила я, заправив диван простыней и натянув одеяло.

Отец оглянулся на мать, затем выключил лампу и шепотом пропел слова мне на ухо.

Утром полиция соорудила из мешков с песком укрепления. Прежде чем отправиться в школу, я вышла на балкон и смотрела, как они перекрывали подступы к городу. Мешки передавали по цепочке и сваливали в аккуратные перекрестные стопки, а люди на стремянках выравнивали верхние пласты.

Эти укрепления должны были послужить баррикадами, за которыми можно стоять и стрелять, если сербы явятся брать город силой. Но доверия они не внушали, наоборот, отдавали наивностью. Будто мы правда верили, что лавина танков – все равно что потоп и грудой песка мы запросто ее остановим. Как будто никогда не видели репортажей, где танк подминает под себя «жука» на улицах Осиека или проезжающий по обочине военный грузовик пускает пассажирский автобус под откос. Никому как будто даже в голову не приходило, что перекрывать подъездные дороги – все равно что перекрыть пути отхода.

Но вчерашний страх уже притупился, и мы с друзьями условились после уроков пересечься у ближайшей баррикады; она так и манила нас, такая высоченная и притягательная, – чем не площадка с кучей турников и перекладин. Под конец недели груды мешков с песком вписались в наш игровой ландшафт. Войнушка скоро стала нашей любимой игрой, а парк мы окончательно забросили. Мы собирались около мешков, ведь там границы были уже обозначены. Если удавалось убедить достаточно участников играть за сербов, мы делились на команды – четников и хорватов, а это значило, что жизнь у каждого одна, и если кто-то умер, мертвым и остается. Игра кончалась, как только одна команда подчистую убивала другую. Если команды не набирались, мы играли в войнушку по принципу «каждый сам за себя», где у всех по три жизни и убивать можно любого без разбору.

В обеих версиях замысел был в том, чтобы убивать игроков из воображаемого пистолета; заместо него годилась любая дощечка или бутылка из-под пива. Только надо было обязательно пересечься взглядом с тем, кого убиваешь, чтобы избежать разногласий. В основную игру входило еще два побочных соревнования. В одном нужно было как можно натуральнее воспроизвести пулеметную очередь – лучшие игроки знали характерные звуки Калашникова, томпсона и збройовки. Тут обычно выигрывал Лука. В другом нужно было лучше всех сыграть убитого. Если бы мы начисляли очки, то за падение в замедленной съемке давались бы бонусы. Посмертные судороги или бессвязное бормотание тоже засчитывались, если не переигрывать. А тот, кто умирал с неестественно вывернутыми конечностями и мог дольше всех протянуть в этой позе, выигрывал.

Если при штурме извне мешки еще помогли бы, то против тех, кто был уже внутри блокады, они никак защитить не могли. Поговаривали, сербы из гражданских в Загребе взяли дело в свои руки – стали мешать взрывчатку прямо на кухнях. Изготавливали из подручных вещей мины-ловушки и подкладывали на тротуар; особенно любили начинять игрушечные машинки с шариковыми ручками. Мате клялся, что чуть не клюкнул на пивную банку – пнул ее, а та как вспыхнет. Прожгла ему снизу штанину, но не взорвалась, мол, а быстро затухла, так что мы сомневались, верить ему на слово или нет. Но учительница воспринимала такие истории всерьез и каждый день напоминала, что нельзя ничего подбирать на улице, пусть даже самое блестящее. Жестокий урок для бережливых жителей, и так уже под гнетом пайков.

Томислав из нашего класса обнаружил старшего брата в переулке за квартал от дома, но к тому моменту кровь у него уже запеклась и забилась в трещины на тротуаре. Никто нам так и не сказал, что случилось, во всяком случае, прямым текстом, но из пересудов у нас над головами мы поняли.

Два дня спустя я видела Томислава в убежище во время налета. Мы с ребятами пихались, стоя в очереди на велогенератор, как вдруг вошел он. Мы бросили толкаться и уставились на Томислава. Его опустошенный взгляд напугал меня сильнее всяких слез. Мальчик на велогенераторе без лишних слов остановился. Томислав прошел мимо нас и сел за велосипед.

Я немного постояла, глядя, как неистово он крутит педали, преобразуя боль в энергию – во что-то осязаемое и научно объяснимое. Потом очередь разбрелась, и мы перешли в другой угол, чтобы дать Томиславу побыть наедине с собой, как вроде бы и полагалось согласно кодексу военного времени, который мы изобретали на ходу.

5

Лето резко и без лишних прикрас уступило место осени, как в Загребе обычно и сменялись времена года. Листья побурели и сразу опали, а небо словно побелили грязной тряпкой. Иногда стоял такой холод, что, казалось, вот-вот пойдет снег, но вместо этого тяжелые, набухшие облака сыпали мелкой моросью, отбивая всякое желание играть на улице. Мы с друзьями отсиживались по домам, а взрослые выходили на улицу с хмурым видом, вооружившись черными зонтами.

После взрыва дворца Хорватия официально провозгласила независимость, что повлекло шквал преобразований, ставивших под сомнение самые обыденные мелочи прежней жизни. Знаменитые на всю Югославию поп-исполнители стали перезаписывать свои хиты на двух диалектах – такие с виду безобидные слова, как кофе, следовало заменять на kava для хорватской публики и kafa для сербской. Даже то, кто и как привык здороваться, подвергалось переоценке: целовать в обе щеки при встрече было допустимо, а третий поцелуй – уже лишний, обычай скорее православный, а значит, предательский.

Осмысляя крах родного языка, мы с Лукой засыпали друг друга вопросами.

– Как думаешь, придется менять свидетельство о рождении, раз Югославия уже не Югославия? – спросил он.

– Вряд ли. Родились-то мы еще в Югославии.

– А медицинский полис? Паспорт?

– Паспорт… – задумалась я. – Наверное, паспорт придется менять после победы в войне.

– А трамвайный проездной?

– Трамвайный – да кому он сдался? Мы же никогда не покупаем проездных.

Я оглянулась на него, и Лука дурашливо улыбнулся.

– Повелась.

– А когда мы поженимся, – сказала я спустя мгновение, – как наших детей в свидетельстве запишут, хорватами или боснийцами?

Лука резко осадил меня:

– Чего?

– Когда мы поженимся…

– С чего ты взяла, что мы поженимся?

Я об этом как-то даже не задумывалась – просто приняла как должное.

– Ну мы ведь лучшие друзья?

– Не думаю, что все так просто.

– Почему?

– Тут любовь должна быть и все такое. Понимаешь?

Я задумалась.

– Ну, я тебя люблю, – ответила я. – Мы уже сто лет знакомы.

– Но любовь это или нет, понимают только в подростковом возрасте, когда целуются, – возразил Лука. – В смысле, придется подождать, тогда и проверим.

– Ладно.

– Только в школе ничего такого не ляпни. Надо мной и так уже смеются.

Я и не догадывалась, что мальчишки точно так же дразнят Луку, как девчонки – меня.

– Конечно, – ответила я, и мне стало неловко.

Я пожалела, что вообще подняла эту тему, и подумала, может, под каким-нибудь предлогом улизнуть домой, но Лука перекинул ногу через раму и поехал дальше, так что я рванула следом. Мы проехали баррикаду, где мальчишки из нашего класса лазили по грудам мешков. Лука помахал им рукой.

– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – сказал он. – Ты деньги видела?

Правительство уже пустило в производство новую валюту, тоже динары, но с изображением Загребского собора на обороте каждой купюры независимо от номинала. Сначала это даже будоражило – держать в руках деньги с надписью «Республика Хорватия» неказистым шрифтом официально существующей страны, – и радовало, что запечатленный на них вид открывался у меня с балкона квартиры. Но никто даже не знал, сколько стоил динар, цены безбожно колебались день ото дня, а в некоторых лавках, где заведовали сербы или расчетливые дельцы, динары не принимали – боялись, что деньги опять поменяются в ходе войны. Для покупок на хоть сколько-нибудь значимую сумму в ход шли немецкие марки.

Мать посылала меня к мяснику с целой пачкой новых динаров и поручением купить пакет костей, а потом при мне варила суп со вкусом мяса. И разливала по тарелкам с каждым разом уменьшавшиеся порции, а сама порой вообще ничего не ела, уходя из-за стола под предлогом головных болей или проверки домашних работ. За ужином я никогда не наедалась, но читать по лицам родителей наловчилась лучше, чем они себе представляли, поэтому не подавала виду.

Петар с Мариной, как обычно, приходили каждые выходные, и Марина с матерью объединяли припасы, чтобы накормить всех сразу. На вино и сигареты денег больше не было, поэтому мы пили воду, а Петар набивал рот жвачкой, а когда заканчивалась и она – грыз ногти.

Как-то в воскресенье Марина приехала вся побледневшая. Мать отдала Рахелу мне, и они вдвоем ушли в спальню шептаться за закрытой дверью. Я пыталась отрешиться от гнетущей атмосферы и ходила взад-вперед по комнате, держа Рахелу лицом вперед, чтобы она все видела и, может, на время забыла о том, что болеет и наверняка проголодалась. Я пересказывала ей на ушко шутки с площадки. Что за штука – маленькая, красная и катается то вверх, то вниз? Помидор на лифте. Что будет, если усадить двенадцать сербок в круг? Полный рот зубов. Иногда мне казалось, что на кульминационной реплике она улыбалась. Рахела исхудала, но плакала уже реже, и я сделала вывод, что лекарство помогает, несмотря на легкий присвист у нее при каждом вдохе.

Наконец Марина с матерью вышли из спальни, и Петар объявил: ему через неделю надлежало явиться на учебный полигон.

– Волнуешься? – спросил отец.

– Нет, – ответил Петар. – Просто форму растерял!

Он похлопал себя по животу и, посмотрев на меня, ухмыльнулся в надежде рассмешить, но даже я заметила, что он схуднул и глаза его совсем не улыбались.

– Куда тебя назначили?

 

– Тут неподалеку. После обучения буду в кольце обороны Загреба. Может, буду даже наезжать домой на выходных.

– Можешь пожить у нас, если захочешь, Марина, – предложила мать.

– Что за глупости. Сама управлюсь.

– Даже не заметит, что меня дома нет, – сказал Петар.

Все четверо переглянулись, и меня кольнуло досадное чувство, знакомое с самого детства, когда не понял шутку, а вокруг все смеются, только сейчас в квартире повисла тишина, не считая бряцания ложек о миски и тяжелых вздохов Петара.

Я изо всех сил старалась не спать и слушала, о чем на кухне говорят родители.

– Мне тоже надо ехать. Всем, кто твердо стоит на ногах, надо ехать на защиту города, – сказал отец.

– Солдат у нас предостаточно. С твоими-то глазами – лучше уж так.

– Лучше бы я мог свою семью защитить.

– Все будет хорошо, – сказала мать.

Обычно именно отец ее утешал, и, подслушав, как они поменялись ролями, я почувствовала себя виноватой.

– А еще я рада, что ты рядом. Вместе с нами.

– Я тоже, – после некоторой паузы отозвался отец, и уже в полусне я услышала их поцелуй.

Воздушная тревога стала нашим будильником, и в первые месяцы мы прилежно ему подчинялись. Сирена в час ночи поднимала всех с постелей и гнала натягивать ботинки – в коридор под свет флуоресцентных ламп (а если отключали электричество, в кромешную тьму) высыпали заспанные соседи. Той ночью я как будто поспала всего пару секунд, как вдруг отец поднял меня с дивана вместе с одеялом, а следом за нами пошла мать с Рахелой. Отец нес меня по лестнице в подвал, и я лежала в полусне, уткнувшись головой ему в грудь, а наши сердца отбивали быстрый и неровный ритм, свойственный тем, кого посреди ночи вытащили из постели. Холодок в подвале продувал пижаму насквозь, и, сидя возле нашей шупы, я покрепче обернула одеялом плечи, надеясь уснуть.

Только я начала проваливаться в теплое забытье, как сирена завыла отбой. Пока я пыталась продрать глаза, отец донес меня по лестнице наверх и уложил обратно на диван. Но как только он ушел в другую комнату, сирена завыла снова. Рахела опять разревелась. Я натянула на голову одеяло. На пороге показался отец, и к груди он прижимал целый ворох одеял и подушек.

– Ана, пойдем.

– Не хочу опять туда, – заныла я, но все равно встала с дивана.

Он скинул ворох прямо среди кухни и повел меня к чулану, расчищая место на полу и расправляя одеяло, насколько позволяло тесное пространство. Я посмотрела на отца и, прочитав безмолвное «прости» у него во взгляде, тут же шагнула внутрь и села, прижав колени к груди. Мать пристроила Рахелу на подушке рядом со мной, после чего они с отцом легли у входа в чулан. Спала я, упершись затылком в метлу, а отец держал меня за руку и сжимал ее каждый раз, как звучала сирена, до самого раннего утра.

3Чужак (хорв.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 

Другие книги автора

Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru