bannerbannerbanner
Девочка на войне

Сара Нович
Девочка на войне

Полная версия

2

– А мы какого цвета, еще раз?

Я подошла к отцу, читавшему газету, со спины, положила подбородок ему на плечо и ткнула пальцем в карту Хорватии, забрызганную красными и синими точками, обозначавшими враждующие армии. Он уже как-то объяснял, но у меня опять из головы вылетело.

– Синего, – ответил отец. – Национальная гвардия Хорватии. Полиция.

– А кто красного?

– Jugoslavenska Narodna Armija. ЮНА.

Я не понимала, зачем Югославская народная армия решила напасть на Хорватию, где жило столько югославов, но когда я спросила об этом отца, он лишь вздохнул и закрыл газету. В этот момент я мельком увидела фото на первой полосе с мужчинами, размахивавшими бензопилами и флагами с эмблемой в виде черепа. Они стояли у поваленного ими поперек дороги дерева, перегородив проезд в обе стороны; внизу страницы жирным черным шрифтом шел заголовок: «Революция бревен!»

– А это кто? – спросила я у отца.

У мужчин были густые бороды и разномастная униформа. Ни на одном военном параде я ни разу не видела, чтобы солдаты ЮНА ходили под пиратскими флагами.

– Четники, – ответил отец, сложив газету и сунув на полочку над телевизором, где мне было ее не достать.

– А что они с деревьями делают? И почему они не бреют бороды, они же в армии?

Я знала, бороды у них не просто так – давно уже подметила, как все лихорадочно бреются. В городе в то время на мужчин с более чем двухдневной щетиной поглядывали настороженно. Отец Луки неделей раньше сбрил бороду, которую носил еще до нашего рождения. Не в силах распрощаться с ней окончательно, он оставил усы, но смотрелось это скорее комично: пышная растительность над верхней губой превратила его лицо в фантом прежнего, каким мы его знали, и придала ему крайне осиротелый вид.

– Они православные. У мужчин в их церкви принято отпускать бороду, когда они скорбят.

– А почему им грустно?

– Они все ждут, когда на трон вернется сербский король.

– Но у нас же нет короля.

– Ну хватит, Ана, – оборвал меня отец.

Мне еще много чего хотелось узнать – какое отношение борода имеет к скорби, почему ЮНА и четники встали на сторону сербов, а у нас осталась только старая полиция, но прежде чем я успела задать очередной вопрос, мать вручила мне ножик и миску неочищенной картошки.

Даже среди царившего хаоса Лука продолжал изыскания. Он имел привычку задавать мне вопросы, на которые мне нечего было ответить, вопросы гипотетические, снабжавшие нас бесконечным запасом тем для разговора, пока мы катались на великах. Болтали мы по большей части о космосе, о том, как так выходит, что мы видим падающую звезду, хотя она уже мертва, или почему самолеты и птицы летают по воздуху, а мы ходим по земле, или придется ли на Луне все пить через трубочку. Но теперь пытливый взгляд Луки сосредоточился сугубо на теме войны – что имел в виду Милошевич, говоря о необходимости очистить страну, и как тут поможет война, если от взрывов все вверх дном? Почему вода течет наверх, если трубы проложены под землей, и если трубы разрывает при бомбежке, то разве в убежище для нас безопаснее, чем у себя дома?

Мне всегда было приятно слушать размышления Луки, приятно, что он дорожил моим мнением. С мальчишками, друзьями из школы, он обычно просто отмалчивался. А учитывая склонность взрослых уходить от моих расспросов, меня утешало, что хоть с кем-то можно было это обсудить. Но Луна была так далеко, а испытующее любопытство Луки било теперь по живому, и у меня трещала голова при мысли, что знакомые лица и городские закоулки стали частью пазла, который мне никак не сложить воедино.

– Вдруг нас убьет во время авианалета? – спросил он как-то раз.

– Ну, пока даже дома не взрывали, – возразила я.

– Ну а вдруг взорвут и кто-нибудь из нас умрет?

Почему-то представить, что умрет только он, оказалось намного страшнее, чем все, что я себе на-воображала до сих пор. От беспокойства меня бросило в пот, и я расстегнула куртку. Я так редко злилась на него, что еле распознала это чувство.

– Не умрешь ты, – ответила я. – Так что хватит голову себе забивать.

Я резко развернулась и бросила его одного на Трг, где беженцы уже собирали пожитки и готовились в дальнейший путь.

Мы вступили в новую эпоху ложной воздушной тревоги. Предупреждений о налетах и досрочных предупреждений. Стоило полицейской разведке заметить на подлете к городу сербские самолеты, как по телевизору вверху экрана пускали бегущую строку с предупреждением. Не звучало никаких сирен, никто не разбегался по укрытиям, но те, кто видел предупреждение, высовывали головы в коридор и заводили: «Zammčenje, zamračenje!» Клич пролетал по лестницам, по бельевым веревкам перекидывался на соседние дома, перемахивал на ту сторону улицы, и в воздухе гудел зловещий шепот: «Тушите свет».

Мы завешивали шторами переклеенные скотчем рамы и поверх закрепляли куски черной материи. Сидя на полу в темноте, я не боялась, скорее ощущала что-то вроде предвкушения во время особенно напряженной игры в прятки.

– Кажется, ей плохо, – как-то вечером сказала мать, пока мы сидели на корточках под подоконником.

Рахела плакала и плакала, не унимаясь, будто под заклятием, наложенным за несколько дней до того.

– Может, она боится темноты, – предположила я, хотя и так уже знала, что дело не в этом.

– Все, отвезу ее к врачу.

– Все с ней хорошо, – отрезал отец не допускавшим возражений тоном.

Был в нашем доме серб, который наотрез отказывался задергивать шторы. Он включал в квартире все лампы и врубал на всю катушку на своей крутейшей магнитоле кассеты с безвкусной оркестровой музыкой, набравшей популярность на подъеме коммунизма. По ночам соседи поочередно ходили умолять его выключить свет. Просили его сжалиться над ними и помочь им защитить своих детей. Когда и это не помогало, они прибегали к логике, внушая ему, что если на дом сбросят бомбу, то он умрет вместе со всеми. Но он, по-видимому, был готов принести себя в жертву.

По выходным, когда он был на автостоянке и чинил свой неисправный «юго», мы часто шныряли вокруг и таскали у него инструменты, пока он не видел. Иногда по утрам перед школой мы высыпали в коридор и собирались у него под дверью. Мы настырно трезвонили и убегали, заслышав по ту сторону двери приближавшийся топот.

Пару недель спустя после прибытия беженцев в город в школе объявились их дети. Не имея записей об их академических успехах, учителя пытались, насколько могли, равномернее распределить их по классам. В наш класс попали два мальчика, и по возрасту они вроде бы вписывались. Приехали они из Вуковара и говорили с забавным акцентом.

Вуковар был городком в паре часов езды от нас и никогда особенно не выделялся в мирное время, зато теперь его все время показывали в новостях. С улиц Вуковара исчезали люди. Одних под дулом пистолета вынуждали уходить на восток, другие в ходе ночных бомбардировок превращались в кровавое облако. Оба мальчика прошли пешком до самого Загреба и распространяться об этом не любили. Даже когда они освоились на новом месте, вид у них всегда был потрепаннее нашего, а темные круги под глазами – всегда потемнее, и относились мы к ним с отстраненным любопытством.

Жили они на складе, который мы за его запустелость прозвали Сахарой; туда ходили ребята постарше – болтать, курить и целоваться в темноте. Поползли всякие слухи: люди, мол, спят на полу, а туалет всего один, или вообще нет никакого туалета, и уж точно нет туалетной бумаги. Мы с Лукой пытались пару раз туда пробраться, но у двери стоял солдат и проверял у всех документы.

Документы скоро стали проверять и на входе в наш дом. Жильцы поочередно посылали кого-то из взрослых на пятичасовые смены караулить парадную дверь, опасаясь какого-нибудь четника, который мог войти и подорваться. Как-то вечером вспыхнула ссора: мужчины так громко орали на улице, что слышно было даже сквозь закрытые окна. Караульный не хотел пускать того серба домой.

– Да ты вообще озверел! Детей наших хочешь угробить! – кричал сторожевой.

– Ничего подобного и в мыслях не было.

– Так вырубай к черту свет, когда затемнение!

– Я тебе сейчас свет вырублю, мусульманин вонючий! – рявкнул серб и потом еще долго кричал и плевался.

Отец открыл окно и высунулся наружу.

– Совсем озверели, вы оба! Мы тут поспать пытаемся!

От шума проснулась Рахела и опять принялась голосить. Мать, сердито зыркнув на отца, ушла в спальню и достала младшенькую из кроватки. Отец надел рабочую обувь и кинулся вниз по лестнице на подмогу, пока не завязалась драка. Всех полицейских отослали нести воинскую службу, так что разбираться больше было некому.

– А тебе когда-нибудь тоже придется уйти в армию? – спросила я у отца.

– Ну, я не полицейский, – ответил он.

– У Степана папа тоже не в полиции, но ему пришлось пойти.

Отец вздохнул и задумчиво потер лоб.

– Давай-ка все-таки ложиться спать.

Легким движением руки он сгреб меня в охапку и закинул на диван.

– По правде, стыдно признаться… Но в армию меня не допустят. Из-за глаза.

Отец страдал косоглазием и плохо чувствовал расстояния. Даже за рулем порой закрывал больной глаз и, прищурив здоровый, наугад держал дистанцию до машины впереди, полагаясь на удачу. Он давно приноровился и любил похвастаться, что в аварию еще ни разу не попадал. Только убедить солдат из бывших полицейских в эффективности методики надежды на удачу было сложнее, особенно когда речь шла о гранатах.

– По крайней мере пока что. Может, если будет нехватка людей, меня возьмут радистом или механиком. Но не в настоящие солдаты, конечно.

– А чего тут стыдного? – сказала я. – Ты же не виноват.

– Но разве не лучше, если бы я мог встать на защиту страны?

– А я вот рада, что тебя не возьмут.

Отец наклонился и поцеловал меня в лоб.

– Ну, по тебе бы я, наверное, скучал.

 

Свет мигнул и тут же погас.

– Все, все, ложится она! – крикнул он в потолок, и я захихикала.

Отец ушел на кухню, и я слышала, как он, натыкаясь на мебель, шарит в поисках спичек.

– В верхнем ящике у раковины, – крикнула я.

Я выключила лампочку на случай, если среди ночи дадут электричество, и волевым усилием заставила себя заснуть в этой внезапно наступившей тишине.

В силу побочного эффекта современных военных конфликтов нам выпал уникальный шанс наблюдать по телевизору разрушение своей же страны. Работало всего два канала, и поскольку по всему Восточному блоку шло танковое наступление и велась окопная война, а войска ЮНА стояли уже в сотне километров от Загреба, эфир обоих каналов отдали под оповещение населения, новостные сводки и политическую сатиру – жанр, набиравший обороты с тех самых пор, как отпала нужда остерегаться тайной полиции. Страх надолго отходить от телевизора или радио, пропустить очередную весточку от друзей, пребывать в неведении в принципе сковывал настолько, что живот физически крутило, будто от голода. Включать новости фоном во время еды уже вошло в обиход, причем настолько плотно, что даже после окончания войны телевизоры надолго обосновались на кухнях хорватских домов.

Мать у меня была учительницей английского в техникуме, и домой мы с ней из разных школ возвращались почти в одно и то же время: я – вся в грязи, а она – измотанная, с Рахелой на руках, которая на время школьных занятий оставалась у старушки из квартиры в конце коридора. Мы включали новости, и мать передавала мне Рахелу, а сама бралась за деревянную ложку и принималась стряпать очередную похлебку из воды, моркови и кусков куриной тушки. А я садилась за кухонный стол, сажала Рахелу на колени и рассказывала обеим, что узнала за день. Родители строго следили за моей успеваемостью: мать – потому что окончила колледж, отец – потому что колледжа не оканчивал, – и мать периодически спрашивала у меня таблицу умножения или правописание какого-нибудь слова, а после этих мини-контрольных иногда давала в награду кусочек сладкого хлеба, припрятанного в шкафчике под раковиной.

Как-то раз меня привлек особенно длинный текстовый блок экстренных новостей, я даже бросила рассказывать об уроках и включила телевизор погромче. Корреспондент, прижимая к уху наушник, объявил, что поступило срочное сообщение, прямое включение из Шибеника, с южного фронта. Мать тут же бросила суетиться у плиты и кинулась ко мне смотреть репортаж.

Оператор неуклюже спрыгнул с каменного уступа, чтобы удачнее заснять падавший в море сербский самолет с подбитым двигателем, охваченный пламенем и сливавшийся с позднесентябрьским закатом. А справа – второй самолет, полыхнувший прямо в воздухе. Оператор развернулся показать солдата хорватской противовоздушной артиллерии, недоуменно демонстрировавшего дело рук своих: «Oba dva! Oba su pala!» Обоих сбили! Обоих!

Репортаж, так и названный «Oba supala», крутили на обоих каналах весь оставшийся день, да и на протяжении всей войны. Фраза «Oba su pala» стала боевым лозунгом, и каждый раз, когда мы слышали его по телевизору, с улицы или где-то за стеной в адрес серба с верхнего этажа, мы себе напоминали, что даже в меньшинстве и с меньшим количеством вооружения мы все равно тесним врага.

Когда мы с мамой в первый раз это увидели, она похлопала меня по плечу, ведь эти люди защищали Хорватию, а боевые действия с виду казались не слишком опасными. Она улыбалась, на плите кипел суп, даже Рахела в кои-то веки не плакала, и я позволила себе поддаться иллюзии, хотя заранее понимала, что это всего лишь иллюзия, – что здесь, в нашей квартире и в кругу семьи, я в безопасности.

3

– В субботу врач нас уж точно не примет, – сказал отец.

Мать пропустила его слова мимо ушей и продолжила набивать сумочку хлебом и яблоками.

– Доктор Кович ее предупредила. Она нас ждет.

Рахелу уже две недели тошнило, и на вторую мать брала отгул за отгулом, все за свой счет, разбираясь в путаной коммунистической системе здравоохранения – бегала от одного врача к другому, получала направление, потом второе, этот врач принимает только по средам, тот – по вторникам и четвергам, с часу до четырех. У Рахелы брали анализы крови, делали рентген (процедуру проводил один врач, расшифровкой занимался другой), пытались кормить ее специальной дорогущей смесью из бутылочки, хотя достать ее было практически невозможно. Но Рахела только тощала, и теперь родители ночами не спали, по очереди придерживая ее в сидячем положении, чтобы она не захлебнулась собственной рвотой.

– Но это же в Словении, Дияна. Как мы за это заплатим?

– У нас дочь заболела. Мне плевать, как мы за это заплатим.

Я донесла Рахелу до машины и усадила ее в креслице.

В Словении война продлилась десять дней. Эта страна не граничила с Сербией, не имела выхода к морю, и ее население к нежелательной этнической группе не принадлежало. Словения стала свободной. Отдельной страной. Мы проезжали запустелые поля на севере Хорватии, когда отец затормозил по сигналу словенского полицейского, указавшего нам в сторону наспех выстроенной таможенной будки, которая была призвана обозначить новую границу. Отец приоткрыл окно, а мать полезла в сумочку в поисках паспортов. Как-то зимой мы ездили в Словению на денек в Чатеш, крытый аквапарк на самой границе. Странно, думала я, что без паспорта нельзя сходить поплавать. Послюнявив большой палец, полицейский бегло пролистал наши документы.

– Цель визита?

– Навещаем кузенов, – ответил отец.

Я удивилась, зачем он соврал.

– На какой срок приехали?

– Всего на день. На пару часов.

– Ну ясно, – ухмыльнулся в ответ офицер.

Я вспомнила, как однажды мы ездили в Австрию, где нам поставили в паспорта квадратные чернильные штампики, а тут таможенник просто чиркнул ручкой и пропустил нас.

Я могла только догадываться, что нас ждет в другой стране, но, к моему разочарованию, Словения оказалась все той же, какой я ее запомнила – такая же, как Хорватия в ее сельских районах за пределами Загреба: плоская, пустынная, заросшая травой равнина с горами на заднем плане, которые всегда как будто только маячили где-то вдали.

– Ты же знаешь, что на деньги мне наплевать, – сказал отец, нарушив тишину, повисшую еще с отъезда из дома.

– Знаю.

– Я просто беспокоюсь.

– Я знаю.

Отец взял маму за руку и поцеловал внутреннюю сторону запястья.

– Я знаю, – отозвалась она.

На подъезде к столице люди селились плотней, и город опоясывали скученные застройки. По сути, Любляна выглядела как уменьшенная, компактная копия Загреба – за исключением того, что река текла тут прямо через город, а не по окраине. Отличия между хорватским и словенским были нестерпимо мизерны, и слова на витринах и вывесках, с виду знакомые, но не совсем, оставались мучительно недосягаемыми для понимания.

– Поликлиника в другую сторону, – возразил отец, когда мать сказала ему повернуть в какой-то безымянный переулок.

Он всегда преувеличенно отчетливо выговаривал слова, когда раздражался.

– Вот тут, – сказала мать.

Она указала на квартиру на втором этаже с наклеенным поперек двери красным крестом. Отец припарковал машину перед пожарным гидрантом.

– Добрый день, – поприветствовала нас по-английски какая-то женщина и пригласила войти. – Меня зовут доктор Карсон.

Я с первого класса учила английский, но для себя сочла этот язык смутно-невнятным, словно грамматику придумывали на ходу. И все же я твердо решила собраться с мыслями и вслушаться, насколько сумею. Доктор Карсон крепко пожала родителям руки. С порога мы сразу же очутились в гостиной, и женщина подвела нас к дивану, слишком большому для этой комнаты, с протертыми подушками в цветочек. По стенам висели, каждая с плакат размером, черно-белые фото тщедушных детишек в объятиях американских белозубых врачей. Под фотографиями на плакатах крупными печатными буквами было написано: «Медимиссия», а дальше следовали вариации ободряющих слоганов о детях, чудесах и светлом будущем.

Доктор Карсон оказалась стройной блондинкой, и зубы у нее были такие же, как у людей с фотографий, на основании чего я ее категорически невзлюбила, а самоуверенное выражение ее лица напоминало мне присущую учителям манеру говорить с глуповатыми, по их мнению, учениками. Но я понимала, что лучшего шанса на выздоровление у Рахелы не будет, и хотя вместо врачебного халата доктор Карсон носила обычные джинсы и резиновые перчатки со стетоскопом, оборудование у нее было лучше, чем в любой из наших больниц.

Кровь на анализ она взяла прямо на кухне.

– Тут все стерильно, – без конца повторяла она, но нам-то ничего другого не оставалось.

Мне было неприятно видеть, как женщина прижала крохотную ручонку Рахелы к столешнице, хотя та и не плакала с самого приезда сюда. Вид у нее был усталый. Я отвернулась и уставилась на фотографию девочки-азиатки с наполовину обожженным лицом, искореженным, как узловатая кора у деревьев; врач, усадив ребенка себе на колено, накладывал повязку.

Доктор Карсон провела еще какие-то исследования. Родители переговаривались с ней на смеси разных языков, и мать кусками, сбивчиво переводила сказанное для отца. По УЗИ стало ясно, что у Рахелы плохо работают почки. Похоже, почка у нее вообще была всего одна, но по снимкам однозначно поставить диагноз доктор Карсон не могла, даже с новым оборудованием.

– Для таких анализов есть более продвинутая аппаратура, в других городах, – сказала доктор Карсон. – Но пока можно попробовать давать ей лекарство. Чтобы стабилизировать состояние.

Тут мать завалила ее вопросами. Они полностью перешли на английский, а мы с отцом, нервно переминаясь, стояли поодаль. Доктор Карсон умчалась на кухню и вернулась уже с пачкой бумаг и маленьким стеклянным пузырьком красно-синих капсул.

– Два раза в день. Будем с вами на связи.

На границе отец опустил стекло и протянул паспорта подошедшему пограничнику, который лихорадочно переводил взгляд с наших лиц на фото в документах, все больше округляя глаза.

– Уверены, что хотите вернуться?

Он кивнул в сторону границы, и в голосе его звучало что-то среднее между искренней тревогой и снисходительностью.

Отец вырвал у него из рук документы и так быстро поднял стекло, что я испугалась, как бы офицеру не зажало руку. Отец открыл было рот, чтобы крикнуть что-то через стекло, но, видимо, спохватился и помчал вперед, минуя границу, в Хорватию.

– Что за вопросы такие? – спросил он через некоторое время срывающимся голосом. – Конечно, мы хотим вернуться. Мы же едем домой.

– Не спишь? – заглянул тем вечером ко мне в гостиную отец. – А то расскажу тебе сказку.

Я села на диване, прислонившись спиной к подлокотнику. Отец держал в руках мою любимую книгу – «Сказания былых времен». Сказки в сборнике были из самых древних и знаменитых, а наша книжка до того истрепалась, что страницы в середине пришлось вклеивать обратно скотчем.

– Какую?

– Как-то раз, – начал он, – один юноша забрел в лес к Стрибору. Не знал он, что лес зачарован и живут там всевозможные волшебные создания. Была в лесу и добрая, и злая магия, и чары не могли развеяться, пока не придет человек, способный снять заклятье, – кому родная жизнь, хотя и не без горестей, была бы дороже всех радостей и благ на свете.

Отец захлопнул книжку, но я и виду не подала, что мне невтерпеж: я знала, что он еще не закончил, просто подсматривать в книжку ему было незачем.

– Наколов немного дров, юноша шел домой к матери, как вдруг, – отец вскочил и деланно споткнулся, – переступил порог владений Стрибора. По ту сторону все будто бы светилось золотыми искорками, словно было выстлано светлячками.

Я попыталась представить такой же опрятный и мерцающий огнями закоулок в Загребе, но в последнее время город растерял свою магию.

– И женщина, представшая перед ним на поляне, была столь же прекрасна. Женщины прекраснее он в жизни не встречал.

– Это все неправда! – выпалила я. – Она притворялась!

– Тут ты права. Она была змеей в обличий женщины. Но юноша об этом не знал. Он слепо поддался ее красоте.

– Но мать все поняла.

– Когда юноша привел ее в свой дом, мать тут же увидела, что язык у женщины раздвоенный, как у з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-змеи! – отец высунул язык и по-змеиному зашипел. – Мать пыталась предостеречь юношу, но тот не слушал. Он утверждал, что счастлив. И вскоре они с женщиной-змеей поженились.

Новоиспеченная невестка очень плохо обращалась со свекровью. Та была уже старушкой, но невестка нагружала ее тяжелой работой, заставляла готовить, прибираться и ухаживать за садом. По ночам мать юноши сидела у себя в комнате и в слезах раздумывала, как бы выпутаться из этой беды…

– А дальше? – перебила я на самом интересном месте. – Феи!

 

– Феи услышали отчаянный зов о помощи. И вот они глубокой ночью прилетели в деревушку на склоне горы и через кухонное окошко залетели в дом.

– А как они выглядели?

– Они были окутаны облачком желтого света, и у каждой – по паре крылышек не толще бумаги, трепещущих так быстро, что их было еле видно! Как у колибри.

Я как-то видела колибри по телевизору. Мне показалось, слишком уж она тяжелая, чтобы так в воздухе зависать.

– Феи подхватили женщину за рукава ночнушки и понесли ее прочь из деревушки, вниз с горы и через рощу высоченных белых дубов – туда, где их дожидался Стрибор, лесной царь. А жил Стрибор в золотом замке, в дупле самого большого и могучего дуба…

– А как он замок уместил в дупле?

– С помощью магии, Ана. И вот, примчали феи старушку к его дереву, и навстречу им выходит Стрибор. «Я СТРИБОР, ЛЕСНОЙ ЦАРЬ! КТО ИДЕТ?» – басом проревел отец точно под стать Стрибору – «Я – Брунгильда, и мой сын взял замуж злую женщину-змею!» – пропищал он.

– Брунгильда? – спросила я.

Меня посмешило забавное имя – отец для этой сказки каждый раз придумывал новое.

– «Ах, да, Брунгильда, о твоих невзгодах я знаю и могу тебе помочь. Как тебе известно, я очень силен и многое умею. – Отец выпятил грудь и упер руки в бока. – С помощью моей невероятной магии я могу вернуть тебя во времена твоей юности. Я заберу твои последние пятьдесят лет, и ты снова станешь молодой и прекрасной!» Женщина обрадовалась, что сможет вернуть свою молодость и вырваться из лап злодейки-невестки. И согласилась. Тогда Стрибор стал стягивать клубы магии со всего леса. – Отец выдержал паузу, одновременно изобразив, как эффектным жестом стягивает магию. – И возникли перед ними исполинские ворота. Стрибор сказал женщине, что стоит ей пройти через них, как она вернется назад во времени. Женщина уже одной ногой ступила за порог, как вдруг спохватилась: «Погоди! А как же мой сын?» Стрибор усмехнулся на такой глупый вопрос: «А откуда ему взяться в твоей новой жизни, в юности?» Тут женщина отстранилась. «Я уж лучше сына сохраню, чем буду припеваючи жить без него», – сказала она. И вмиг, – отец щелкнул пальцами, – Стрибор исчез, и лесные чары развеялись. А злая невестка опять обратилась в змею. Ведь в лес вошла та, кому родные горести были дороже всех благ на свете, и сняла заклятье.

Отец по самый подбородок накрыл меня одеялом.

– Понимаешь, Ана? Даже когда нелегко, за что-то стоит побороться.

– Наверное, да.

На меня вдруг опять навалилась усталость.

– Вот и ладно, – ответил он и поцеловал меня в лоб. – Laku noć.

Он вернул книжку сказок на полку и выключил лампу, а я уткнулась в складки дивана.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 

Другие книги автора

Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru