Сара Лёвестам
Сердце джаза
Глава 4
По дороге в школу Стеффи снова слышит музыку. Может, это знак, потому что первый урок – биология. Но может, это только игра ее воображения – так бывает, когда отличить иллюзорное от действительного не очень-то хочется.
Окно Альвара между тем открыто, и ей кажется, что она видит его лицо.
Стеффи слегка толкает дверь, и та открывается.
Биология обычно невыносима. Когда Гуннел вышел на пенсию, ему на замену пришла зеленая выпускница университета. Свою карьеру она начала с определения популярности учеников. Потом занялась худшими и возглавила проектную работу. Вероятно, ей хотелось закрепиться в школе, и она добилась своего.
Но Стеффи не проведешь, биологичка ее невзлюбила. Надо видеть, как эта Камилла улыбается, когда Карро начинает издеваться над Стеффи. А когда она объясняла дарвиновскую теорию о происхождении видов и выживании сильнейших, эта теория становилась подозрительно близкой к тому, что происходило у них в классе. На уроках биологии Стеффи упорно смотрела в книгу, чтобы Камилла не прочла ее истинные мысли в глазах. Биология и сейчас просто невыносима, а в феврале они, для полноты ощущений, приступят к теме половых отношений и сожительства.
Стеффи крадется по пустому коридору, как грабитель. Еще до того, как она подходит к двери Альвара, за поворотом показывается медсестра. От неожиданности Стеффи икает, и медсестра останавливается.
– Извини? – говорит она и смотрит на гостью.
– М-м-м … – произносит Стеффи.
Она, возможно, могла бы сказать что-то более внятное. Она ведь наизусть знает лирику Повела Рамеля на первом и втором компакт-дисках, уж могла бы что-то выдавить.
– Кого ты ищешь? – спрашивает медсестра. Ее голос кажется резким, а лицо в обрамлении прямых блестящих волос – холодным.
– Альвара, – выдыхает Стеффи.
Альвар широко улыбается, когда Стеффи заглядывает в его комнату.
– Да, конечно, – отвечает он медсестре на вопрос о том, действительно ли Стеффи пришла увидеться с ним. – Я как раз думал о том, когда мисс Стеффи Эррера заглянет ко мне…
– Так на чем мы остановились? – спрашивает он, когда дверь закрывается.
Стеффи отвечает одним махом:
– «О, мой дорогой, в этом мире только ты, ты один существуешь для меня. Каждая твоя черта – это чудо в миниатюре, созданное богами. Я боготворю твою изящную гладкую шею, милые ямочки на коленях, золотистый пушок в твоих очаровательных подмышках. О, я только и мечтаю о том, когда смогу обнять, поцеловать, приласкать тебя, о-о-о…»
Получилось не совсем так, как когда она разучивала песню дома. Теперь ее речитатив больше напоминает скороговорку.
Альвар смотрит на нее, будто бы переваривая все сказанное.
– Моя изящная гладкая шея, очевидно, была длиннее в те золотые времена.
Стеффи краснеет.
– Ну, м-м-м … – говорит она и вздыхает на манер Джулии.
Правда, вздохи Джулии всегда звучат так, будто исходят из глубины ее раздраженной души, а у Стеффи они демонстрируют смущение.
– Это из песни «Послание от Фрея», – поясняет она.
Альвар смеется.
– Милые ямочки…
Он садится на кровать, все еще смеясь, а его взгляд бродит по стене.
– Когда дело касается описания чуда любви, у Повела особо нечего позаимствовать.
Пока взгляд Альвара продолжает блуждать по стене, Стеффи какое-то время думает о радости любви. На самом деле она об этом почти ничего и не знает, за исключением того, что описывает Повел.
– Но об этом можно судить по – разному, – продолжает Альвар. – Одна печальная версия гласит, что Повел так и не испытал радости любви, а потому не смог описать ее как следует. Другая – что он, наоборот, был слишком хорошо знаком с этим чувством и из-за этого тоже не смог нормально все описать.
Альвар смотрит на Стеффи так, будто она понимает, что он имеет в виду. Взрослые обычно так не смотрят. Обычно приходится слушать их и делать заинтересованный вид, надеясь, что они скажут что-то стоящее. Но, как всегда, ничего стоящего они не говорят.
– Повелу удалось сохранить секрет своей любви при себе. А мы можем лишь сидеть и гадать, что он чувствовал. Вероятно, он этого и добивался, – заканчивает свою мысль Альвар.
Стеффи садится в кресло. Где-то в глубине души проносится мысль, что она сейчас должна быть на уроке биологии. В комнате Альвара пахнет мылом и старым граммофоном. Этот запах притягивает.
– Я ничего не знаю о радости любви, – говорит она.
Альвар втягивает носом воздух, прежде чем ответить.
– У тебя, вероятно, есть мама и папа, которые тебя любят.
– Да.
– Тогда ты уже кое-что об этом знаешь. А остальное придет со временем.
– Может быть.
– Будет, будет. Сколько тебе лет, Стеффи Эррера?
– Пятнадцать.
– Пятнадцать лет. Да, как и любой другой возраст, это хороший возраст, чтобы познать любовь и ее чудеса. Я рассказывал тебе об Аните?
– Не особо много.
– Что-то припоминаю… Но ведь я рассказывал тебе о Стокгольме?
– Ты лишь говорил, что ездил туда и что там была Анита.
– Значит, я не рассказывал, как все произошло.
– Нет.
– Мгм …. Я был еще мальчишкой, когда отправился в Стокгольм. Это было в сорок втором году.
Альвар был еще мальчишкой, когда сел на поезд до Стокгольма. Шел 1942 год. В то время добираться куда-то на поезде было весьма опасной авантюрой. Мать предупреждала его, что в поездах перевозят оружие и оно может взорваться в любой момент. Да и немцы могут затаиться где-нибудь в товарняке и схватить первого попавшегося путешественника, который сел не в тот поезд и не в то время[6]. Чем больше мама говорила о поездах, тем больше они представлялись Альвару железными чудовищами и тем больше он убеждался, что должен ехать именно поездом. Стокгольм притягивал его, словно магнит.
Ростом он был уже выше своего учителя и довольно долго играл на отцовской гитаре – играл до тех пор, пока она не пришла в негодность. В общем, он решил, что его время пришло.
– Не ищи смерти, – строго сказала ему мать. – И покончим на этом.
Тогда он отправился к отцу. Отец был человеком, который обладал здравым смыслом и мог принять разумный аргумент с его стороны.
– Я даже никогда не слышал, как звучит настоящий кларнет!
Отец хмыкнул и почесал подбородок.
– Ну что я буду здесь делать? – настаивал Альвар. – Работать в лесу, когда мой внутренний голос говорит мне, что я создан для чего-то большего?
Его реальный голос немного дрогнул на этих словах, но это можно было списать на эмоциональность, а не на юношескую незрелость.
Отец все еще почесывал подбородок. Это был хороший знак.
То, что Альвару наконец разрешили поехать в столицу, было связано с рядом успешных факторов: во-первых, Вермланд, где они жили, находился достаточно близко к оккупированной Норвегии, откуда немцы могли нахлынуть с той же вероятностью, как и выскочить из товарного поезда; во-вторых, у его матери в Стокгольме была престарелая тетка; в-третьих, Альвар так забарабанил все предметы в доме, что даже его здравомыслящий отец уже не мог этого выносить.
Альвару пришлось пообещать, что он будет вести себя тихо в доме тетушки. И он заверил, что в случае необходимости свяжет себе руки и заткнет рот кляпом. Тогда мама сдалась.
Знакомство со Стокгольмом Альвар начал уже в вагоне поезда.
Там были вагоны первого, второго и третьего классов, и он, конечно, ехал в третьем, украдкой разглядывая сидящих напротив него на деревянных скамьях пассажиров.
Мужчина с каким-то непонятным футляром, военный с перевязанной рукой на ремне, светловолосая девушка примерно его, Альвара, возраста и женщина средних лет, крепко державшая за руку девушку. Было видно, что она пытается сдерживать гнев, но ей это не особо удавалось.
– Реви, если хочешь, – шипела она, – но не забывай, по чьей вине мы тут оказались.
Девушка прикусила губу, не отрывая взгляд от пола. Напряженные плечи и побелевшие костяшки пальцев свидетельствовали о глубоком отчаянии.
Альвар сглотнул, попытался посмотреть на что-нибудь еще, но его постоянно тянуло к грустному лицу. Если бы он мог хоть что-нибудь сделать… Но он не умел утешать девушек.
Внезапно она взглянула на Альвара, и у него так перехватило дыхание, что он аж закашлялся. Чтобы отвлечься, начал барабанить пальцами по коленкам. Все быстрее и быстрее, в такт ускоряющемуся поезду, пока чья-то сильная рука не перехватила его руку, удерживая ее в воздухе. Пассажиры на соседних скамейках удовлетворенно закивали.
– Ты же еще не старик, – сказал мужчина напротив него.
– Мне семнадцать.
Альвар сказал это громко, чтобы девушка услышала. Семнадцать – не слишком впечатляющий возраст. И все же его можно уже назвать мужчиной, а не мальчишкой. Блондинка наверняка бросила на него быстрый взгляд, хотя он в этот момент не смотрел на нее.
Альвар совершил большую ошибку, попытавшись представить ее ноги под юбкой, потому что после этого с трудом пытался сдержать свою «мужественность» под штанами.
Человек с необычным футляром спросил, куда он едет, и голос Альвара дрогнул, когда он произнес:
– В Стокгольм. Я буду искать работу и заботиться о родственнице матери, но на самом деле…
Пара человек взглянула в его сторону. Сам он старался не смотреть на девушку, чтобы сохранить голос твердым.
– На самом деле я направляюсь в Стокгольм, чтобы играть свинг[7].
Послышалось фырканье, но мужчина с футляром лишь ухмыльнулся.
– Свинг, говоришь? Да уж. Некоторые отправляются в столицу, чтобы найти девушку, кто-то – свой хлеб. А избранные, к коим ты себя причисляешь, за свингом.
По вагону прокатился смех. Альвар тоже засмеялся – а что ему оставалось делать?
– Ваш последний шлягер прошел на «ура», – подмигнул собеседник, поддразнивая Альвара.
– «Как ваши дела, мистер Свинг?» – напел Альвар в ответ дрожащим голосом и тут же услышал, как подключился кто-то еще.
Песня скоро утихла, так как почти никто не знал слов. Но мелодия, прозвучавшая в вагоне, воодушевила его, и он даже осмелился взглянуть наконец на светловолосую девушку. Женщина крепко сжимала ее плечи, они обе молчали.
Мужчина с футляром не терял интереса к Альвару. Через пару километров он снова наклонился вперед, опираясь локтями на колени.
– А по тебе сразу и не скажешь, что ты любитель джаза.
– И слава богу, – вставила женщина, сидящая рядом с Альваром.
«Любитель джаза», – повторил про себя Альвар. Перед такой красивой блондинкой звучит неплохо, но «по тебе и не скажешь» сразу опускает на землю.
– Я сам по себе, – сказал он, надеясь, что это сойдет за уместный ответ.
– И как же тебя величать?
– Альвар Свенссон из Бьорке.
Он протянул руку. И тут же решил, что в следующий раз, если кто-то спросит, не будет называть своего места жительства.
– Если хочешь сохранить доброе имя, советую тебе поостеречься свинга, – сказала женщина справа.
– Что вы имеете в виду? – спросил мужчина с футляром, голос его чуть напрягся.
– Ну, я уже по вашему футляру вижу, что вы из этих, – ответила женщина. – Порядочные люди с ужасом наблюдают, как этот ваш джаз подрывает целое поколение. Нет, паренек, найди-ка ты работу в Стокгольме и позаботься о родственнице. Пусть твои родители гордятся тобой, ты ведь этого хочешь, не так ли? – Ее взгляд не оставлял ни малейшей надежды.
Она упомянула футляр? Футляр и правда необычный – узкий, продолговатый и с пряжкой на ручке.
Ну и что в нем?
Мужчина улыбнулся и открыл футляр, даже не взглянув на Альвара. И Альвар почувствовал, как учащается пульс. Было неприлично вытягивать шею, но он не мог контролировать себя.
В футляре поблескивали части музыкального инструмента. Мужчина достал насадку и прижался к ней губами, продувая. Затем положил насадку на место, закрыл футляр и затянул пряжку.
Альвару показалось, будто врата рая закрылись. Он попытался перехватить взгляд мужчины, но тот сидел и с невозмутимым видом смотрел в окно.
– Это кларнет? – наконец спросил Альвар, хотя и так знал ответ.
Мужчина повернулся к нему.
– Да, кларнет. Этот я беру с собой, когда нахожусь в дороге.
Альвар смотрел на него во все глаза. Значит, у него дома есть другой кларнет, а это говорит о том, что он музыкант. Остальные пассажиры, вероятно, посчитали так же.
– Сыграйте что-нибудь для нас! – попросила светловолосая девушка, игнорируя суровый взгляд спутницы.
Мужчина засмеялся, отнекиваясь, но было видно, что ему польстил ее интерес.
– Ну ладно, раз просит такая красотка, – сказал он, подмигивая одновременно нескольким женщинам в вагоне, и те, кто сидел поближе, прикрыли рот рукой, подавляя смешки. Потом он ловко сложил инструмент.
– Мне понадобится ритм, – обратился мужчина к Альвару. – Примерно такой. – Он задал довольно простой ритм.
Было что-то примечательное в том, как он выстукивает ритм, по сравнению с музыкантами в Бьорке. Изюминка заключалась в движении его локтей. Альвар попытался повторить, потом ускорил темп. И вот мужчина поднес к губам кларнет.
Альвар никогда прежде не слышал такой музыки. Возможно, это была импровизация. Кларнетист свободно переходил от мелодии к мелодии, от ритма к ритму. Что-то подобное иногда передавали по радио. Это был джаз.
Хлопки Альвара раздавались в унисон с музыкой, и он чувствовал, что его локти раскачиваются так же, как у музыканта. Играла настоящая музыка, пока пейзажи Швеции быстро сменяли друг друга за окном.
Девушка улыбалась и ритмично двигалась в такт музыки, не сводя глаз с кларнетиста. Даже крепкая хватка женщины не могла помешать ей.
– Это была Анита?
– Кто?
– Та девушка в поезде.
– Нет, это была другая девушка.
– Почему тогда ты рассказал мне о ней?
– То, через что ей пришлось пройти, просто ужасно. Оставить своего новорожденного ребенка дома в Вермланде, чтобы уберечь семью от сплетен.
– Ты не рассказывал об этом.
– Мы еще не добрались до этого момента. Скажи, а ты видела настоящий кларнет?
Стеффи кивает.
– В школе.
– В мое время об этом можно было только мечтать. Мне тогда было семнадцать лет, и я до этого никогда не видел кларнет. Впустить джаз в школу, в которую я ходил, было бы…
Он начинает смеяться, даже не закончив мысль.
– Слава богу, что времена меняются. А твоя школа… ты наверняка ходишь в школу?
Стеффи снова кивает. Скоро обед, урок биологии окончен, и всем выжившим, наверное, дали домой презервативы, чтобы пофилософствовать.
– Начало уроков в половине второго, – лжет она.
В школе презервативов, конечно, никто не выдавал. Судя по тому, что краем уха слышит Стеффи, класс разделили на команду мальчиков и команду девочек, и на следующей неделе они будут говорить о том, что понимается под словами «хорошая девушка» и «хороший парень». Она сразу решает не приходить.
После урока математики Стеффи спешит в музыкальный класс. Йеркер обычно остается там еще какое-то время, и можно прийти и повозиться с каким-нибудь инструментом. Сегодня он собирает ударные.
– Подай маракасы, – обращается Йеркер к Стеффи, и она подает их.
Затем она спрашивает о кларнете. Йеркер выглядит сбитым с толку, но все-таки достает кларнет из шкафа и говорит, что Стеффи может позаимствовать его не больше чем на пять минут.
«Ты управляешься так умело со своим маленьким кларнетом», – поет Повел Рамель у нее в голове.
Инструмент выглядит не очень. Вероятно, некоторые использовали его, чтобы бить одноклассников по голове. А как еще объяснить вмятины тут и там? Но Стеффи думает еще кое о чем. Ей хочется представить, как мог выглядеть тот кларнет, который увидел мальчишка в поезде.
Когда она дует, не раздается ни звука. Йеркер советует ей смочить мундштук, сжать губы и подуть сильнее.
Тогда и появляется звук. Ничего общего с Арне Домнерусом[8], но все же чистый звук.
«Как вопль в мелодии», – думает она и быстро нажимает на несколько разных кнопок. И в самом деле как крик больного животного.
Йеркер стоит с ключом в руке.
– Хочешь взять?
– А можно?
– Оставь залог и никому ни слова, что я дал его тебе, – подмигивает он.
Иногда везет.
Всю дорогу домой Стеффи идет со скрещенными пальцами. На удачу, чтобы никто из класса не увидел ее с кларнетом. Иначе будет трудно объяснить Йеркеру, почему кларнет «сломался». Да и в этом случае он никогда больше не одолжит его.
Проходя мимо дома престарелых, Стеффи думает о том, что было бы неплохо заглянуть к Альвару и показать ему инструмент. Но лучше все-таки сначала научиться на нем играть.
Глава 5
Стеффи знает две вещи о своей внешности: что она уродка и что она милая. Первое утверждение – абсолютная истина в школе, а значит, и в мире. Второе царит на улице Хервэген, 21, за исключением комнаты Джулии. Джулия считает, что Стеффи безнадежна. Мама думает, что ее младшая дочь хороша такая, какая есть, а папа говорит, что Стеффи «линда», что в переводе с испанского означает «милая». По мнению Эдвина, сестренка похожа на куклу, а сама Стеффи понятия не имеет, какая она.
Ее лицо как картина, которую долго разглядывают, пытаясь понять; ее лицо как слово, которое повторяют до тех пор, пока оно не обретет смысл. Стеффи сама это придумала, и иногда ей кажется, что она – не она.
– Я та, кто я есть, – говорит она своему отражению в зеркале и наблюдает, как шевелятся ее губы. Словно пытается убедить себя в собственной идентичности.
Сейчас она в школе, где считается уродкой. Впрочем, она не заморачивается на этом. За минуту до обеденного перерыва она выходит из туалета и идет на занятия по обществознанию.
Шелстрём полагает, что все уже выбрали тему для проекта. Когда он говорит об этом, бо́льшая часть класса поднимает головы, чтобы пуститься в объяснения, почему еще не определились.
«Отговорки, – пишет Стеффи в своей тетради. – Оговорки… Тараторки… Фантазерки».
– Нет, – слышит она усталый голос Шелстрёма. – Вы не можете делать проект по весенней моде, потому что это не связано с наукой.
– Но ведь это тоже изучают, – пытается аргументировать Санджа. – Получается, что и это наука.
– А Морган и Лайнус? Почему вы ничего не выбрали?
– Дело в том, что мы еще не определились, делать проект по математике или по физике. Да еще брат Лайнуса выступал по телику…
«Все эти отговорки», – пишет Стеффи следующую строчку и слышит музыку в голове. Та же басовая линия, что и в «Кларнете», только совсем другая мелодия.
«Вся твоя мораль и долг – туфта, когда перед тобой – такая красота».
– А ты, Стеффи?
Стеффи икает и закрывает тетрадь рукой.
– Не знаю – говорит она, чтобы как-то отвлечься от звучащей в голове музыки. – Ничего не приходит на ум.
Шелстрём поворачивается и быстро подходит к кафедре.
– Тем, кто не может определиться, – говорит он, – предлагаю выбрать тему из имеющегося у меня списка. В четверг все должны представить четкий план проекта. Все ли помнят, что такое выпускной проект? – делает он ударение на слове «выпускной».
Согласно списку, Стеффи может выбрать между глобальным потеплением, Швецией во время Второй мировой войны и приматами. Ну что же… Ее уже и так заклеймили «лесби», «шлюхой» и «вонючкой», так что добавлять к дразнилкам «обезьяну» по крайней мере неразумно.
Она ставит свое имя напротив темы о Второй мировой войне и в то же мгновение придумывает окончание своего стиха:
«…такая красота. Раскрой им глаза».
В голове стучат барабаны, и она уже слышит начало припева.
Она пытается показать текст учителю музыки. Его зовут Торкель, и он равнодушен к бас-гитаре. У него есть классическая гитара, которая стоит девять тысяч шведских крон, и есть жена, которая держит его в Бьорке. На уроках Торкеля можно узнать почти все о его садовой мебели, о его отвращении к зеленому винограду и необычных обманах зрения. Обсудить тему игры на басу – об этом можно забыть.
Торкель просматривает ее стих и кивает.
– Меня тоже бесят отговорки. Ну-ка, посмотрим. На прошлой неделе тебе нужно было выучить тридцать четвертую страницу.
– И отработать шагающий бас.
– Да, но сейчас я говорю о домашнем задании. Надеюсь, ты обойдешься без отговорок?
Он подмигивает ей, будто читает ее мысли.
Стеффи открывает тридцать четвертую страницу нот.
Когда можно перейти к шагающему басу, у них остается всего пять минут. Ей удается показать переход между B и E, Торкель смотрит на часы и говорит:
– Именно так.
Но она не дура. Она знает, что это значит: занимайся сама.
Альвар теперь смотрит в окно значительно чаще, чем раньше. Можно было бы подумать, что он стал похож на несчастных стариков, чьи самые яркие моменты дня сводятся к пробегающим по улице кошкам и проезжающим на самокатах детям. Но нет. Он точно знает, кого высматривает. На днях мимо проходила Стеффи, и из ее рюкзака торчал кларнет, что его несказанно порадовало. А сегодня она с гитарой в чехле.
Альвар приоткрывает окно и включает музыку. Не Повел Рамель, конечно, но, возможно, это тоже привлечет внимание Стеффи.
К его радости, девочка останавливается и поворачивается к окну. Он радостно машет ей рукой.
Стеффи врывается в его комнату как ураган – с грохотом. Эррера – испанская, а может, южноамериканская фамилия, это объясняет цвет ее глаз и волос. Похоже, она чувствует себя как дома. Достает инструмент из чехла и смотрит на него.
– Привет.
Альвар кивает, а она говорит:
– Я хотела попрактиковать шагающий бас, но мой учитель не особо вдохновлен.
Поразмыслив над ее словами, Альвар приходит в негодование.
– За семьдесят лет ничего не изменилось! Что же ему тогда нравится, если не шагающий бас?
– Ноты.
Он поднимает брови.
– Ну так?
– Что?
Альвар кивает на бас-гитару.
– Ну?
Для него, в отличие от Торкеля, игра на басу – дело стоящее. Он широко улыбается и выбивает указательными пальцами ритм на подлокотнике кресла.
– Я переходила от Е к А, и у меня не получалось, – говорит вдохновленная Стеффи.
Она показывает, и Альвар задумчиво втягивает нижнюю губу. Затем предлагает ей сместиться вверх.
– Не нужно бояться делать переходы, – говорит он и перебирает пальцами так, как если бы сам держал гитару.
Она пробует сделать то, что он говорит. Звучит лучше. Стеффи воодушевляется и проделывает все снова, затем останавливается и ожидает его реакцию.
– О, да, – смеется он. – Получается грув[9]. Теперь сначала.
– Что?
– Начинай снова. Сначала – так говорят в оркестре.
Она настраивается на ритм его указательного пальца и играет все заново. Альвар увеличивает темп, и она быстро воспроизводит шагающий бас, который с легкостью вписался бы в любой джазовый мотив. Но без усилителя музыка звучит довольно тихо.
– Скоро получится бит.
– Песня?
– В студии это назвали бы битом, – улыбается Альвар, и в его голосе слышится вермландский акцент. – Мне тоже говорили многое, чего я сначала не понимал. Все началось с того, что тот музыкант в поезде назвал меня любителем джаза.
Все началось с того, что мужчина с кларнетом назвал его любителем джаза.
Закончив играть, кларнетист засыпал его вопросами:
– Где ты собираешься остановиться, когда приедешь? У тебя есть наличка, чтобы снять гостиницу?
Наличка? Альвар сделал вид, что задумался. Девушка со светлыми волосами не сводила с него глаз.
Кларнетист улыбнулся.
– «Наличка» означает деньги. Перед выходом в свет надо подготовиться, парень. Давай порепетируем. Если кто-то спросит тебя о наличке, отвечай: «Едва ли». Ну так?
Альвар со смехом сказал:
– Едва ли.
Девушка хихикнула. И так, забегая вперед, прошла почти вся поездка.
– Он, конечно, остановится у родственницы, – подал голос военный с перевязанной рукой. – А вам бы не следовало втягивать молодежь в ваши дела.
Мужчина, приподняв брови, взглянул на разгневанного попутчика.
– Видите ли, я не нахожу никакой безнравственности в джазовых импровизациях типа «ва-ва-ва».
«Ва-ва-ва» он пропел на манер Алис Бабс[10] и подмигнул девушке.
– А что касается моих дел, так я в них никого не втягиваю. Я только втягиваю воздух, чтобы потом дуть в свой кларнет, но пока что это никого не убило.
Альвар затаил дыхание. «Никогда не знаешь, – говорила его мама, – кто тебя слушает, когда касаешься щекотливых тем», а кларнетист задел еще какую щекотливую тему. Папа даже не произносил слова «война», деликатно называя происходящее «несчастьем».
Альвар, видимо, был не единственным в вагоне, кто поежился при этих словах.
– Кроме того, – невозмутимо продолжил кларнетист, – я не предлагал пареньку прийти в мой оркестр и играть настоящий свинг. А если бы он захотел, ему бы стоило попросить об этом самому.
Сердце Альвара учащенно забилось. Все, что ему нужно сделать, это спросить. Но он никак не мог собраться с духом под пристальными взглядами военного и рассерженной женщины, которая снова схватила девушку за руку.
Как бы так спросить, чтобы не прозвучало нелепо?
Поезд снизил скорость. Пассажиры начали собирать ручную кладь. Мужчина надел пальто и схватил свой футляр, даже не взглянув на Альвара. Момент был упущен.
Поезд в последний раз дернулся и остановился. За окнами был Стокгольм. Проводник открыл двери, и в вагон ворвался запах выхлопных газов и конского помета. Потом донеслись звуки вокзала: гудки паровозов, крики носильщиков, возгласы встречающих. Где-то в этой толпе Альвару надо было найти тетушку Хильду, но это все потом.
Кларнетист уже выходил из поезда, еще минута, и он растворится в толпе. Альвар быстро схватил свои вещи и выпрыгнул на перрон. Догнал мужчину, дотронулся до его плеча. И… лишился дара речи.
Мужчина приподнял брови, как в вагоне.
– Да?
– Я … Э-э-э…
Альвар сглотнул и покраснел, пытаясь подобрать нужные слова, но стоило какой-либо мысли возникнуть в его голове, как она тут же испарялась.
Мужчина рассмеялся.
– Мы репетируем на Осогатан, сто сорок. Согласишься быть на побегушках и поднимать колонки?
Альвар кивнул:
– Да.
Кларнетист протянул ему руку.
– Меня зовут Эрлинг.
Альвар не мог сдержать радости. Первый день в Стокгольме, и он уже попал в группу, играющую свинг.
Эрлинг подмигнул ему.
– Но на наличку не рассчитывай. Подыщи еще какую-нибудь работенку, чтобы были деньжата.