Сара Холланд
Эверлесс. Узники времени и крови

Полная версия

Sara Holland

Everless

© 2018 by Glasstown Entertainment, LLC

© А. Сибуль, перевод на русский язык, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Моим родителям, за все их истории

1

Многие люди боятся леса, потому что верят в старые сказки о фейри, от которых течение времени навсегда застывает в крови, или ведьмах, способных с помощью заклинаний забрать человеческую душу в белое безмолвие. И дух самого Алхимика, говорят, блуждает в этих лесах, заманивая в ловушку даже вечность одним лишь дыханием.

Меня же эти истории не пугают, потому что в лесах есть и кое-что пострашнее: воры, затаившиеся с грубыми клинками и алхимическим порошком за поясом, готовые украсть время у каждого, кто покинул безопасные пределы деревни. Мы называем их кровососами. Именно из-за них папе не нравится, когда я охочусь, но у нас нет выбора. К счастью, зимой они не могут укрыться в подлеске, а песни птиц не заглушают их шагов.

Кроме того, я знаю эти леса лучше всех. Мне всегда здесь нравилось, особенно то, как переплетенные кроны над головой закрывают солнце и не пропускают холодный ветер. Я бы могла проводить здесь дни напролет, гуляя среди деревьев, мерцающих паутинками чистого льда, проходить сквозь солнечные лучи, пронзающие кинжалами землю.

Фантазии. Я никогда не оставлю отца одного, особенно если он…

– Нет, это не так, – говорю я себе.

Ложь застывает в зимнем воздухе, падает на землю, словно снег.

Я пинаю ее носком ботинка.

Папа говорит, что некоторым деревьям в лесу тысячи лет. Они уже были здесь до рождения всех ныне живущих, даже самой Королевы, даже до того, как Алхимик и Колдунья привязали время к крови и металлу – если такие времена бывали. Эти деревья все еще будут тянуться ввысь, когда нас всех не станет. Корни под моими ногами живут веками не за счет других растений. И их время нельзя забрать вместе с кровью.

Если бы мы только были больше похожи на деревья.

Старый мушкет отца оттягивает спину. Он бесполезен. На мили вокруг не встречается никакой дичи, а всего через несколько часов стемнеет, и рыночные прилавки начнут один за другим закрываться. Значит, мне придется отправиться в город и встретиться с ростовщиком времени. Я надеялась, что охота успокоит мои нервы, подготовит к тому, что я должна сделать. Но мне только стало еще страшнее.

Завтра нужно заплатить за аренду коттеджа в Крофтоне. Как и каждый месяц, семья Герлинг пополнит свои сундуки кровавым железом, утверждая, что мы должны им за защиту. За их землю. В прошлом месяце, когда мы не могли заплатить, их сборщик отпустил нас с предупреждением – папа выглядел больным, а я – такой юной, – но это не было милосердием. В этом месяце он попросит двойную плату, а может, и больше. Теперь, когда мне исполнилось семнадцать и закон позволяет отдавать годы из моей крови, я знаю, что нужно делать.

Папа разозлится, если он еще может соображать.

Еще одна попытка, говорю я себе, встречая на пути маленький ручеек, бегущий между деревьями. Его бег затих, воды замерзли, но подо льдом – блеск зеленого, коричневого и золотого: одинокая извивающаяся форель в каком-то невидимом потоке. Живая, несмотря на слой льда.

Я быстро опускаюсь на колени и разбиваю корку льда прикладом ружья. Потом жду, пока вода успокоится, в надежде увидеть блеск чешуи, в отчаянии посылая молчаливую молитву Колдунье. Эта форель не принесет достаточно кровавого железа, чтобы покрыть долг за аренду, но я не хочу отправляться на рынок с пустыми руками. И не отправлюсь.

Я сосредотачиваюсь, пытаюсь успокоить биение сердца.

А потом – как иногда случается – мир словно замедляется. Нет, не словно. Ветки действительно прекращают шептаться на ветру. Даже почти беззвучное потрескивание тающего снега затихает, словно мир затаил дыхание и ждет.

Я смотрю вниз, на еле заметный отблеск в мутной воде – он тоже замер в дыхании времени. Прежде чем момент ускользнет, я наношу удар, погружая голую руку в ручей.

Ледяная вода обжигает запястье, заставляя пальцы неметь. Рыба не двигается, когда я тянусь к ней, словно хочет быть пойманной.

Когда я хватаю ее скользкое тело, время снова ускоряется. Рыба бьется в моей руке – непослушный комок плоти, и я почти упускаю ее. Прежде чем она успевает вырваться на свободу, я вытаскиваю ее из воды и кидаю в сумку точным, отработанным движением. Секунду просто смотрю, как рыба бьется внутри, заставляя сумку дергаться.

А потом она замирает.

Не знаю, почему время так замедляется, это может случиться когда угодно. Я слушаюсь совета папы и никому не рассказываю об этом – однажды он видел, как у мужчины забрали двадцать лет из крови, просто заявив, что он умеет поворачивать время вспять мановением руки. Ведуний, таких как Калла, в нашей деревне терпят как развлечение для суеверных, пока они платят ренту. Я, бывало, ходила слушать их истории о волнениях времени, замедлениях, которые иногда вызывают разломы в земле и землетрясения, пока папа не запретил мне посещать их лавку, боясь привлечь к нам внимание. Я все еще помню аромат духов – специй, смешанных с кровью древних обрядов. Но если папа чему-то меня и научил, так это не высовываться, а значит, оставаться в безопасности.

Я засовываю руки подмышки, чтобы согреть, а потом снова сажусь на корточки над рекой и пытаюсь опять сосредоточиться. Но рыбы больше нет, и солнце медленно опускает свои лучи-руки сквозь деревья.

Тревога сковывает все внутри.

Нельзя дальше откладывать поход на рынок.

Я всегда знала, что все в конце концов придет к этому, но не перестаю чертыхаться. Повернув в сторону города, забрасываю сумку, с которой стекает вода, на плечо. Я ушла дальше обычного и теперь об этом жалею. Из-за снега мои поношенные ботинки промокают, а деревья не пропускают солнечных лучей, несущих остатки дневного тепла.

Наконец лес редеет, и я оказываюсь на грязной дороге, ведущей в город, которую сотни телег превратили в замерзшее месиво. Я бреду по ней, пытаясь настроиться на посещение рынка. Меня преследуют мысли о ноже ростовщика времени, сосудах, ожидающих, когда их заполнят кровью. А потом кровь будет превращена в железо. Говорят, истощение накрывает, когда он вытягивает время из твоих вен.

Но еще хуже слышать через тонкие стены коттеджа, как папа мечется на своем соломенном матрасе. Самой Колдунье известно, ему нужен отдых. За последний месяц я видела, как на моих глазах он истончается, словно убывающая луна.

Клянусь, его глаза становятся серее – знак того, что время на исходе.

Если бы только не было такого простого объяснения его поведению тем утром, когда он забыл про мой день рождения.

Никогда прежде папа не забывал про мой день рождения. Если бы он только признал, что продавал время, несмотря на все мои мольбы не делать этого, и позволил отдать ему несколько лет. Если бы только Колдунья и Алхимик были настоящими и я могла бы их запереть, потребовав, чтобы они подарили ему долголетие.

Что если – я не могу спокойно размышлять об этом – ему остался всего лишь месяц или день?

В голове всплывает воспоминание о старой крофтонской попрошайке, которая отдала из крови последнюю неделю за миску супа, слоняясь от двери к двери, приветствуя всех в городе и моля о железе на день-другой или хотя бы кусочке хлеба. Сначала она забыла имена людей, потом перестала понимать, где находится, и бродила по полям, вздымая руки к небу, чтобы постучать по воздуху.

Мы с папой нашли ее, свернувшуюся калачиком в пшенице. Она была холодна как лед. Ее время вышло. А все началось с забытья.

При мысли о ней я перехожу на бег. Желание превратить кровь в монету заставляет меня двигаться вперед.

* * *

Крофтон заявляет о своем присутствии сначала столбами сизого дыма, а потом лоскутными крышами, выглядывающими из-за холмов. Узкая дорожка, ведущая к нашему коттеджу, поворачивает на восток от главной дороги задолго до самой деревни. Но я прохожу мимо и иду дальше, на шум и дымы рынка.

Внутри низкой каменной стены, которая окружает деревню, ряды домов жмутся друг к другу, как сбившаяся в кучу толпа, словно близость поможет им спастись от холода, или тьмы, или медленного оттока времени. Люди спешат мимо меня тут и там, их тела скрыты под слоями одежды, головы наклонены против ветра.

Рынок – всего лишь длинная полоса грязной брусчатки там, где встречаются три дороги. Сегодня днем здесь людно и шумно: пришло время платить ренту, и рынок забит продавцами. Мужчины в грубой одежде фермеров и женщины с детьми на спинах спорят из-за рулонов ткани или костей животных, полных костного мозга, и не обращают внимания на нескольких попрошаек, слоняющихся от лотка к лотку, нараспев повторяя: «Час? Один час?. Их слова смешиваются с общим рыночным гвалтом. Воздух потемнел от дыма чадящих маслом костров, на которых готовят пищу.

К магазину ростовщика времени Эдвина Дуэйда выстроилась очередь; папа и я далеко не единственные, кто из кожи вон лезет, пытаясь свести концы с концами. При виде этого у меня сводит желудок: десятки людей толпятся у стен, ожидая, когда из их крови заберут время и превратят в монеты из кровавого железа. Я знаю, что мне нужно присоединиться к ним, но почему-то не могу заставить себя встать в очередь. Если папа узнает…

Надо хорошенько подкрепиться, прежде чем продать свое время и попробовать продать улов, каким бы мелким он ни был.

Я иду к лавке мясника, где моя подруга Амма за прилавком раздает полосочки вяленого мяса стайке школьниц в чистых фартуках, и испытываю нечто похожее на ностальгию вперемешку с завистью. Я могла бы быть одной из этих девочек. После того как папу выгнали из Эверлесса, поместья Герлингов, – ярость овладевает мной при одной лишь мысли об этом – он потратил все свои сбережения на книги и бумагу для меня, чтобы я могла пойти учиться. Когда же зрение его ухудшилось и он потерял работу, денег на книги и бумагу не стало.

Я гоню эту мысль прочь и машу Амме, когда она замечает меня. Подруга улыбается, и шрам через всю щеку становится еще заметнее. Это напоминание о нападении кровососов на ее родную деревню, в котором погиб отец Аммы, а в крови матери осталось лишь несколько дней. Она цеплялась за жизнь достаточно долго, чтобы перевезти своих дочерей в Крофтон, прежде чем ее время истекло. Амма осталась одна приглядывать за младшей сестрой Алией.

Для Аммы – а возможно, и для многих школьниц, столпившихся у прилавка, – моя ненависть к Герлингам может показаться ерундой. Герлинги защищают свои города от кровососов и бандитов, подобных тем, что убили родителей Аммы, регулируют торговлю. Взамен за свое покровительство они ожидают преданности и, конечно же, кровавого железа каждый месяц. Границы Семперы охраняются, чтобы никто не смог сбежать и унести с собой ее секрет, вот почему мы с отцом остались на землях Герлингов даже после того, как нас изгнали из Эверлесса за поджог кузницы много лет назад.

Я помню Эверлесс: его украшенные гобеленами коридоры и сияющие бронзовые двери. Местные обитатели расхаживают в золоте, шелках и драгоценностях. Ни один из Герлингов не станет подстерегать тебя в лесу, чтобы перерезать горло, но они все равно воры.

– Я слышала, они назначили дату на первый день весны, – взахлеб рассказывает одна из школьниц.

– Нет, раньше, – настаивает другая. – Он так влюблен, что не может дождаться весны, чтобы жениться на ней.

Даже слушая вполуха, я знаю, что они обсуждают главную новость, которая, кажется, у всех на устах в последние дни, – свадьбу Роана, объединение двух самых могущественных семей Семперы.

Свадьбу лорда Герлинга, поправляю я себя. Он больше не тот приставучий мальчишка с дырками на месте выпавших молочных зубов, всегда готовый поиграть в прятки с детьми слуг. Как только лорд женится на Ине Голд, воспитаннице Королевы, он фактически станет сыном ее величества. Королевство Семпера разделено между пятью семьями, но Герлинги контролируют более одной трети земель. Свадьба Роана сделает их еще более могущественными. Амма закатывает глаза, глядя на меня.

– Давайте, идите, – говорит она, прогоняя школьниц. – Хватит болтать.

Они убегают прочь, и в водовороте пестрых рыночных красок их лица кажутся такими счастливыми. Амма же, наоборот, выглядит измученной, волосы туго завязаны сзади, под глазами темные круги. Она, должно быть, на ногах с самого рассвета, развешивала и нарезала мясо. Я вытаскиваю из сумки форель и кладу на ее весы.

– Долгий день? – Она уже протягивает руки, чтобы завернуть рыбу в бумагу.

Я улыбаюсь, как только могу:

– Весной будет лучше.

Амма – моя лучшая подруга, но даже она не знает, как плохи дела у нас с отцом. Если бы она узнала, что я собираюсь сдать кровь, то пожалела бы меня или, что хуже, предложила бы помощь. Я этого не хочу. У нее и своих проблем достаточно. Она отдает мне кровавую часовую монетку за рыбу и добавляет полосочку сухого мяса в подарок. Когда я принимаю их, она не сразу отпускает мою руку.

– Я надеялась, что ты придешь сегодня, – тихо говорит она. – Мне нужно кое-что тебе рассказать.

Ее пальцы ледяные, а тон слишком серьезный.

– Что? – спрашиваю беззаботно. – Неужели Джейкоб наконец попросил тебя сбежать с ним?

Джейкоб – местный парень, чья очевидная влюбленность в Амму – предмет для шуток уже долгие годы.

Она качает головой и даже не улыбается.

– Я покидаю деревню, – говорит она, все еще крепко держа меня за руку, – буду работать в Эверлессе. Они нанимают слуг, чтобы помочь с приготовлениями к свадьбе. – Она смущенно опускает глаза.

Улыбка исчезает с моего лица, в груди чувствуется холодок.

– Эверлесс, – повторяю я за ней.

– Джулс, я слышала, что они платят один год за месяц работы. – Ее глаза теперь горят. – Целый год! Ты можешь себе представить?

Год, который они украли у нас, думаю я.

– Но… – В горле ком. Большую часть времени я пытаюсь заглушить воспоминания об Эверлессе и о своем детстве. Но выражение лица Аммы, полное надежды, обрушивает их на меня потоком: похожие на лабиринт коридоры, улыбка Роана. А потом воспоминание о пламени сжигает все остальные. Внезапно во рту чувствуется горечь.

– До тебя не доходили слухи? – спрашиваю я. Ее улыбка меркнет, и я замолкаю, мне не хочется омрачать ее радость. Но я не могу забрать слова обратно и потому продолжаю: – Они нанимают только девушек, красивых женщин. Старший лорд Герлинг обращается со слугами как с игрушками прямо под носом у жены.

– Это риск, на который я должна пойти, – тихо отвечает подруга, выпуская наконец мою руку. – Алия тоже отправляется туда, и Карина: ее муж проигрывает время в азартные игры. – Я вижу злость в ее глазах: Карина ей как мать, и Амма испытывает ярость, видя страдания той. – Ни у кого нет работы. Эверлесс – мой единственный шанс, Джулс.

Мне хочется поспорить еще, убедить ее, что судьба девушки в Эверлессе неблагодарна и унизительна, что все они рано или поздно становятся безымянными вещами, но не могу. Амма права. Служащим у Герлингов хорошо платят, по крайней мере, по стандартам Крофтона, хотя кровавое железо, которое им выплачивают, взято – точнее, украдено – у простых людей, как Амма, я или папа.

Но я знаю, что значит голодать, и Амма не разделяет моей ненависти к Герлингам, не знает об их жестокости. Поэтому я улыбаюсь ей как можно веселее.

– Уверена, все будет замечательно, – говорю я, надеясь, что она не услышит сомнений в моем голосе.

– Только подумай, я собственными глазами увижу Королеву, – вырывается у нее. В то время как папа втайне презирает Королеву, в большинстве семей она сродни богине. Возможно, она и есть богиня: живет со времен Колдуньи. Когда кровавое железо распространилось по венам всех людей, появились захватчики из других королевств. Королева, тогда еще командир армии Семперы, разгромила их и с тех пор правит.

– А Ина Голд, – продолжает Амма. – Говорят, она очень красивая.

– Ну, если она выходит замуж за лорда Герлинга, то, должно быть, это правда, – отвечаю я спокойно. Но внутри все переворачивается при мысли о леди Голд. Все знают ее историю: сирота, как и многие другие, брошенная на скалистых пляжах возле дворца на берегах Семперы как жертвоприношение Королеве. Из-за многочисленных покушений на жизнь Королевы, особенно в начале ее правления, она отказывалась заводить собственных детей или выбирать супруга; вместо этого Королева пообещала выбрать ребенка и воспитать как принцессу или принца. И если они окажутся достойными, то унаследуют корону, когда Королева будет готова передать трон. Возможно, родители Ины были в еще большем отчаянии, чем крестьяне Крофтона. Она привлекла внимание одной придворной дамы, и Королева выбрала Ину Голд в дочери, а два года назад официально объявила ее своей наследницей.

Теперь ей семнадцать, столько же, сколько Амме и мне, но она унаследует трон и королевские запасы времени и будет жить веками. Ее дни будут наполнены пирами, и балами, и вещами, которые я даже не могу представить. Она не будет переживать обо мне и всех остальных, прожигающих свои никчемные жизни за стенами дворца.

Я говорю себе, что эта появившаяся ниоткуда зависть связана именно с королевским наследием, а не с тем, что она станет женой Роана.

– Ты тоже могла бы пойти, Джулс, – тихо говорит Амма. – Мы могли бы там приглядывать друг за другом.

На секунду воображение рисует узкие коридоры для слуг и широкие лужайки, великолепные мраморные лестницы.

Но это невозможно. Папа никогда не согласится. Нас заставили сбежать из Эверлесса, сбежать от Герлингов. Именно из-за них мы голодаем.

Из-за Лиама.

– Я не могу бросить папу, – отвечаю я. – Ты же знаешь.

Амма вздыхает.

– Тогда увидимся, когда я вернусь. Я хочу заработать достаточно времени, чтобы вернуться в школу.

– Зачем на этом останавливаться? – дразню я её. – Может, какой-нибудь дворянин влюбится в тебя и заберет в свой замок.

– Но что тогда будет делать Джейкоб? – смеется она и подмигивает, и я тоже выдавливаю из себя смешок. Внезапно я понимаю, как одиноко будет все эти месяцы без Аммы. Меня охватывает страх, что я больше не увижу подругу, и я крепко обнимаю ее. Несмотря на долгие часы, проведенные за отделением костей и хрящей, ее волосы все еще пахнут как полевые цветы.

– Ну, до встречи, Амма.

– Я вернусь до того, как ты заметишь мое отсутствие, – говорит она, – с историями.

– Не сомневаюсь, – говорю я, а про себя добавляю: «Надеюсь, они будут счастливыми».

* * *

Я хочу остаться с Аммой так долго, как только могу, но солнце неуклонно садится. Страх сковывает движения, пока я иду к ростовщику времени. Я прохожу между прилавками, чтобы найти конец по-прежнему длинной очереди, заворачивающей к двери Дуэйда с выжженным на ней символом – песочными часами. За ней меня ждут блеск лезвия и порошок, превращающий время и кровь в железо.

Я смотрю себе под ноги, чтобы не видеть несчастных, выходящих из магазина, – бледных, со сбивчивым дыханием, ставших еще чуть ближе к смерти. Пытаюсь сказать себе, что некоторые из них больше никогда не придут к ростовщику снова, – на следующей неделе они непременно найдут работу, придут домой, растворят кровавое железо в чае и выпьют его. Но такое не случается в Крофтоне, по крайней мере, я никогда ничего подобного не видела. Мы всегда только отдаем свою кровь.

Через несколько минут столпотворение привлекает мое внимание. Из магазина выходят три человека: два сборщика из Эверлесса – семейный герб Герлингов сверкает на их груди, а короткие мечи раскачиваются на бедре, – и между ними ростовщик времени Дуэйд. Они крепко держат его за руки.

– Пустите меня! – кричит Дуэйд. – Я не сделал ничего плохого.

В толпе начинают шептаться, и я чувствую, как зарождается паника. Нет сомнений, что в магазине Дуэйда проворачивается огромное количество незаконных операций, но полиция Герлингов всегда одобряла их, кивая и подмигивая при передаче месячного железа из рук в руки. Ростовщик времени может быть скользким и жадным типом, но не сегодня завтра может понадобиться кому угодно.

Мне он нужен сегодня.

В то время как Дуэйд безуспешно борется с офицерами, на площади раздается стук копыт. Все сразу затихают, Дуэйд замирает в руках сборщиков, когда молодой человек на белой кобыле появляется из-за угла. Его капюшон поднят, чтобы спастись от холода.

Роан. Я испытываю что-то вроде облегчения. Вот уже несколько месяцев после своего совершеннолетия Роан Герлинг посещает деревни, находящиеся во владении семьи. Когда он появился в первый раз, я едва узнала его: стройный и ослепительно красивый – таким он стал, и теперь, когда бы я ни пошла на рынок, втайне надеюсь увидеть его, хотя знаю, что он не должен увидеть меня. Мне хочется ненавидеть его за то, как хорошо он одет, как осматривает владения с едва заметной благожелательной улыбкой, напоминая нам, что каждое дерево, каждый коттедж, каждый камешек на дороге принадлежат ему. Но мои воспоминания о Роане слишком хороши, чтобы вызвать ненависть, как бы я ни старалась. Даже сборщики податей более снисходительны рядом с ним. Что бы ни случилось с Дуэйдом, Роан разберется.

Но когда я снова замечаю лицо Дуэйда, которого крепко держат двое стражников, на нем не видно облегчения, а только чистый страх.

Ничего не понимая, я поворачиваюсь, когда молодой человек сдергивает свой капюшон. У него широкие прямые плечи, золотистая кожа и темные волосы. Но он сама суровость – буйные брови, прямой нос, высокий аристократический лоб.

Я с шумом выдыхаю.

Не Роан. Лиам, старший брат Роана. Я думала, он спокойно учит историю в какой-нибудь заросшей плющом академии возле океана. Лиам, который десять лет приходил ко мне в страшных снах. Мне так часто снилась ночь, когда мы сбежали, что я не могу отделить кошмар от воспоминания, но папа позаботился о том, чтобы я запомнила одну вещь: Лиам Герлинг не был нам другом.

Лиам пытался убить Роана, когда мы были детьми. Втроем мы играли в кузнице, и Лиам толкнул брата в огонь. Если бы я не вытащила Роана до того, как его охватило пламя, он бы сгорел заживо. В награду за это нам пришлось сбежать из единственного дома, который я когда-либо знала, потому что папа боялся того, что со мной сделает Лиам, если мы останемся в Эверлессе, зная, что я видела.

Позже, когда мне исполнилось двенадцать, Лиам нашел меня и папу в нашем коттедже возле Родшира. Их потасовка разбудила меня посреди ночи, и, когда я вышла из спальни, отец схватил меня за руку – он прогнал Лиама, и мы снова сбежали.

Боязнь, что мой самый страшный кошмар воплотился в жизнь, парализует меня: после всех этих лет он нашел нас. Снова.

Знаю, что должна отвернуться, но не могу оторвать от него взгляд: в памяти всплывает его полное ненависти лицо, уставившееся на меня сквозь пелену дыма, когда десять лет назад мы навсегда покинули Эверлесс.

В голове раздается папин голос: «Если ты когда-нибудь увидишь Лиама Герлинга – беги».

2

Даже в свои десять лет Лиам был холодным и отстраненным. Он уехал в школу-пансион меньше чем через год после того, как мы покинули поместье, но слухи о нем продолжали разлетаться по землям его семьи. Слуги в Эверлессе говорили, что, внешне спокойный, он мог вспыхнуть от ярости в мгновение ока, что родители боялись сына и потому отправляли прочь. Но не ярость заставила Лиама толкнуть брата в огонь кузницы или погнаться за нами в Родшир. Это была жестокость. Могу только представить, как эта злоба приумножилась в последние годы.

Прижимаясь к ближайшему дверному проему, я гадаю, как вообще спутала его с Роаном. Мальчики одного роста, одинаково крепко сложены, у них те же темные кудри, но волосы Роана непослушные, Лиам же укротил свои, зачесав их назад. Его губы тонкие, без намека на улыбку; глаза с тяжелыми веками, взгляд невозможно прочесть. Возвышаясь над толпой на своей лошади, он держится в седле прямо, отчего похож на статую, – гордый, непреклонный и непоколебимый. Он оглядывает людей, выстроившихся в очередь на встречу с Дуэйдом.

Я поднимаю руку к капюшону, но уже слишком поздно – он наверняка заметил меня. Возможно, мне только кажется, но он на секунду задержал взгляд на моем лице. Внутри все сжимается от страха, руки трясутся, когда я натягиваю капюшон на голову. Мне хочется развернуться и бежать прочь из очереди, но это лишь привлечет ко мне еще больше внимания.

К счастью, низкородные горожане, кажется, не интересуют Лиама. Он скользит мимо меня взглядом и смотрит вниз на стражников, зажавших между собой Дуэйда.

Старый ростовщик времени в ужасе. Роан бы отозвал своих людей, но в Лиаме нет его доброты.

– Пожалуйста. – Стоит такая тишина, что я со своего места слышу мольбу Дуэйда. – Мой лорд, это настоящая ошибка, больше ничего.

– Ты нарушил закон, забрав время из крови ребенка. – Голос Лиама стал ниже, но такой же холодный, как и в детстве. – Ты это отрицаешь?

Я вижу боль на лицах вокруг меня и знаю, что это лица несчастных родителей. Время детей непредсказуемо, его сложно отмерить и связать, и очень легко забрать слишком много и случайно убить донора. Но у многих нет выбора. Смотреть, как твой ребенок отдает свою кровь, – наказание более жестокое, чем все, что могли бы придумать Герлинги.

– Откуда мне было знать, что она ребенок? – Дуэйд дикими глазами смотрит на Лиама. С губ одно за другим срываются бесполезные оправдания. – Я верю только в то, что мне говорят, мой лорд, я всего лишь слуга…

Голос Лиама, холодный и острый как нож, пронзает воздух.

– Отвезите его в Эверлесс и заберите год.

Это заставляет Дуэйда замолкнуть.

– Год? – Ростовщик шокирован. Потом на лице его появляется паника. – Лорд Герлинг, пожалуйста…

Сборщики тащат Дуэйда в сторону поджидающей конки. Лиам поворачивает ногу, словно собирается спешиться, и я чувствую, как подступает тошнота. Внезапно я понимаю, что могу упасть в обморок. Пока Лиам отвлечен, я наклоняю голову и спешу прочь от очереди в сторону переулка, по которому могу срезать дорогу домой.

На краю рынка я оглядываюсь и сразу же жалею об этом. Люди бредут от лавки ростовщика времени, но Лиам все еще там и смотрит прямо на меня. Сердце замирает, и какое-то время я стою, не двигаясь с места, пойманная в ловушку его пронзающим взглядом. Если он узнает меня…

Беги. Голос моего отца.

Но Лиам пришпоривает лошадь и разворачивает ее обратно к главной дороге, словно ждет не дождется, когда покинет столь презираемое место, как наша деревня. Дыхание прерывисто отдается в ушах, когда я разворачиваюсь и бегу домой.

Как только я покидаю деревню и оказываюсь на нашем пустынном пшеничном поле, паника, затуманившая мой разум, понемногу стихает, оставляя лишь липкий страх внутри, который Лиам впустил туда своим взглядом. Меня мучили ночные кошмары о пожаре с той ночи, когда нас выгнали из Эверлесса, – наполненные дымом, они переросли в сны, в которых меня преследует безликий убийца. Сны об огне и ужасе – и горький запах горячего металла и горящей соломы, который снова наполняет мои ноздри при воспоминании о глазах Лиама.

Последний раз он видел меня десять лет назад, напоминаю я себе снова и снова. Папа и я были лишь слугами. Я – семилетняя девочка с костлявыми коленками в чепчике служанки. Он мог бы узнать папу, но едва ли узнает меня.

Только когда я вижу коттедж – тоненькая струйка дыма поднимается из трубы, – я вспоминаю, что мне нужно было принести домой ужин. Придется сегодня обойтись полосочкой вяленой оленины, подаренной Аммой. Надеюсь, монета, которую я выручила за форель, стоит пустого желудка.

Солнце садится ниже. Я смотрю в сторону горизонта, где небо расцвечено серым и золотисто-красным. Еще один день позади.

Сухой вечнозеленый венок висит на задней двери, и украшение в виде свернувшейся лисицы, которое я сплела из проволоки и гвоздей, когда была ребенком, стоит на окне. Мама верила в талисманы. Папа говорит, что она проводила часы, сплетая веточки сосны вместе с помощью ниток или полируя свою древнюю деревянную фигурку Колдуньи – грациозную фигурку с часами в одной руке и ножом в другой, которая стоит на подоконнике для защиты и долголетия. Похожая статуя, но намного больше и красивее, стоит возле западной стены Крофтона, где набожные – или отчаявшиеся – просят благословения. Папа не признает, но хранит все эти вещи в память о маме. Он верит в них не больше, чем я. Если Колдунья существует, она не прислушивается к нашим молитвам.

Зайдя внутрь, я задерживаюсь в неосвещенной кухне, пока глаза не привыкают к темноте, желая отсрочить момент, когда придется встретиться с отцом – с пустыми руками. Папа не подаст виду, что расстроен, – он никогда и не расстраивается, – но я не могу без боли смотреть на его худую фигуру и трясущиеся руки. Что на этот раз он забыл, пока я отсутствовала, – мое имя, лицо? Из-за паники и суеты, вызванной появлением Лиама Герлинга, я забыла о ренте. И теперь, когда Дуэйда забрали в Эверлесс, чтобы сурово наказать, каков шанс продать ему кровь до появления сборщиков подати?

Я замираю, услышав в комнате незнакомый голос. Слова заглушаются потрескиванием очага, но я могу сказать, что голос мужской. Меня снова пронзает страх. Неужели Лиам узнал меня? Послал ли он кого-то за мной?

Я подхожу к порогу, приоткрываю занавес и замираю.

Мне хватает секунды, чтобы понять, что за сцена разворачивается на моих глазах. Сборщик ренты, человек из Крофтона, посещающий один коттедж за другим каждый месяц, словно болезнь, сидит возле очага напротив отца. Он пришел раньше обычного. Между ними на грубом деревянном столе ряд предметов: маленькая медная миска, стеклянный сосуд, серебряный нож. Те же самые инструменты, что валяются на прилавке в магазине ростовщика времени. Инструменты, помогающие забирать время.

Папа смотрит на меня. Его туманные глаза становятся шире.

– Джулс, – говорит он, пытаясь встать из-за стола. – Я не ожидал, что ты вернешься до темноты.

Сердце замирает. Уже темно.

– Что здесь происходит? – спрашиваю я; в голосе слышны слезы, ведь я и так знаю ответ. Сборщик смотрит в мою сторону. Он кажется слишком большим для нашего маленького домика.

Мой отец садится обратно в кресло.

– Я выплачиваю ренту, – спокойно говорит он. – Почему бы тебе не подождать на улице, насладиться теплым деньком?

Сборщик встревает в разговор раньше, чем я успеваю ответить.

– Тогда четыре месяца, – говорит он слегка скучающим деловым тоном. – Рента за два месяца.

– Четыре месяца? – я делаю шаг вперед к столу, повышая голос. – Папа, ты не можешь.

Человек Герлингов бросает на меня упреждающий взгляд, а потом пожимает плечами.

– Это штраф за опоздание, – он снова смотрит на меня и поворачивается к своим инструментам. – Время – для того, чтобы его сжигать, девочка.

В деревне все знают это выражение: зачем копить время, если каждый следующий день страшнее предыдущего? Я злюсь, услышав эти слова от человека, ни в чем не испытывающего нужды. Чтобы отвлечься, достаю часовую монетку из кармана и протягиваю ему: