Сань-мао
Сахарские новеллы
Девочка-невеста
Мы познакомились с Гукой около года назад. Ее семья живет в большом доме по соседству с моей крошечной хибаркой. Она старшая дочь Хамди, полицейского. С волосами, заплетенными в толстую косу, в длинном цветастом африканском платье, босая и без чадры, не замотанная в покрывало, она частенько погоняла коз рядом с моим домиком, бойко покрикивая на них звонким голосом. Судя по всему, это была вполне счастливая маленькая девочка.
Потом она пришла ко мне учиться. Я спросила, сколько ей лет, и она ответила:
– Об этом спрашивай Хамди, мы, сахравийки, не знаем, сколько нам лет.
Ни она, ни ее братья и сестры не называли Хамди отцом, а обращались к нему по имени.
Хамди сообщил мне, что Гуке десять лет.
– Тебе, наверно, тоже чуть больше десяти? То-то вы с Гукой так хорошо ладите.
Я не нашлась, что ответить на этот безумный вопрос, и глядела на Хамди с застывшей улыбкой.
Спустя полгода мы уже крепко сдружились со всем семейством Хамди и чуть ли не каждый день пили вместе чай. Как-то раз я пила чай с Хамди и его женой Гэйбль, и Хамди неожиданно сказал:
– Моя дочь скоро выходит замуж. Прошу тебя сообщить ей об этом при случае.
Я поперхнулась чаем и с трудом произнесла:
– Ты говоришь про Гуку?
– Да, – ответил он. – Через десять дней после Рамадана сыграем свадьбу.
Рамадан, мусульманский месяц поста, вот-вот должен был начаться.
В молчании мы выпили еще одну чашку чаю, после чего я, не выдержав, спросила Хамди:
– А тебе не кажется, что Гука еще слишком мала? Ей ведь всего десять лет.
Хамди недовольно возразил:
– Мала? Моей жене было восемь, когда мы поженились.
Что ж, таковы сахравийские обычаи. Нельзя судить о них слишком пристрастно, – подумала я и умолкла.
– Расскажи об этом Гуке, она еще не знает, – попросила меня ее мать.
– Почему же вы сами ей не скажете? – удивилась я.
– О таких вещах напрямую не говорят! – уверенно ответил Хамди.
Надо же, какие ретрограды, – подумала я.
На следующий день после урока арифметики я попросила Гуку остаться, разожгла угли и заварила чай.
– Гука, вот и твой черед настал, – сказала я, подавая ей чай.
– Чего? – озадаченно переспросила она.
– Глупенькая, ты скоро выходишь замуж, – выпалила я.
Она пришла в явное изумление, лицо ее тут же покраснело.
– Когда? – тихо спросила она.
– Через десять дней после Рамадана. Ты знаешь, кто это может быть?
Она покачала головой, поставила чашку с чаем и ушла, не сказав ни слова. Впервые я видела ее такой подавленной.
Через несколько дней я отправилась в поселок за покупками и встретила старшего брата Гуки в компании с каким-то молодым мужчиной. Брат представил мне его:
– Это Аббуд, полицейский из отряда Хамди, мой хороший друг и будущий муж Гуки.
Услыхав, что это жених Гуки, я принялась пристально его разглядывать. Кожа Аббуда была не слишком темная, он был высок и хорош собой, выражался вежливо, смотрел ласково и с первого взгляда производил очень благоприятное впечатление.
Вернувшись домой, я сразу же пошла к Гуке.
– Не волнуйся! – сказала я ей. – Твой жених – Аббуд, он молод и красив, не какой-нибудь чурбан неотесанный. Хамди не выдаст тебя за кого попало.
Услышав мои слова, Гука смущенно опустила голову и ничего не ответила. Судя по выражению ее глаз, она уже смирилась с фактом скорого замужества.
По сахравийскому обычаю дары семье невесты – большой источник дохода для ее родителей. В прошлом, когда денег в пустыне не было, семье невесты дарили баранов, верблюдов, отрезы тканей, рабов, муку, сахар, чай и тому подобное. Сейчас все стало цивилизованней, и хотя семье невесты все еще вручают эти дары, постепенно их заменяют денежные купюры.
В день, когда пришел выкуп за Гуку, Хосе получил приглашение на чай, а я, как женщина, была вынуждена остаться дома. Не прошло и часа, как Хосе вернулся и сказал:
– Этот Аббуд принес Хамди двести тысяч песет! Кто бы мог подумать, что Гука стоит так дорого. (Двести тысяч песет – это больше ста тридцати тысяч тайваньских долларов.)
– Да ведь это же не что иное, как торговля людьми, – возмутилась я, а в душе немного позавидовала Гуке: мои-то родители ни одного барана за меня не получили.
Месяца не прошло, а Гука уже стала одеваться по-новому. Хамди накупил ей разных тканей, неизменно черных или темно-синих. Ткани были плохо прокрашены и оставляли на коже темные отпечатки. Обернувшись в темно-синий кусок ткани, Гука с головы до ног окрашивалась в синий цвет. Теперь ее было не узнать. Хоть она и бегала по-прежнему босая, щиколотки ее украшали золотые и серебряные браслеты, волосы она стала забирать наверх, а тело умащать благовониями – их едкий аромат смешивался со специфическим запахом годами не знавшего мытья тела. Она превратилась в настоящую сахравийку.
В последний день Рамадана Хамди провел ритуал обрезания двух младших сыновей. Мне, конечно, очень хотелось сходить посмотреть, что это такое. К тому времени Гука почти не выходила из дому, и я прошла к ней в комнату проведать ее. В комнате была лишь грязная и рваная циновка, из новых вещей – только одежда Гуки.
– Что же ты возьмешь с собой, когда выйдешь замуж? – спросила я ее. – Ни котла, ни сковородки?
– А я никуда не ухожу! – ответила она. – Хамди оставляет меня дома.
– А как же твой муж? – изумилась я.
– Он тоже будет здесь жить.
Я невольно ей позавидовала.
– И сколько вы сможете здесь оставаться?
– По обычаю до шести лет, а потом надо уезжать.
Вот почему Хамди потребовал такой огромный выкуп. Оказывается, зять будет жить в доме тестя и тещи.
За день до свадьбы Гука, согласно обычаю, должна была покинуть отчий дом, чтобы в день свадьбы жених привел ее обратно. Я подарила ей браслет из поддельного нефрита, который она давно у меня выпрашивала. В день, когда Гуке надо было уходить из дому, явилась ее старшая тетка, старая-престарая сахравийка. Гука уселась перед нею, и та принялась ее наряжать. Распустив волосы Гуки, она заплела их в три десятка тоненьких косичек, а к макушке прикрепила пучок искусственных волос, совсем как у придворной девицы в Древнем Китае. В каждую косичку она вплела по цветной бусине, а всю макушку Гуки утыкала сверкающими фальшивыми драгоценностями. При этом лицо невесты осталось ненакрашенным. Когда волосы Гуки были убраны, мать принесла ей новую одежду.
Гука надела белое платье в складочку, а затем с головы до ног завернулась в черное покрывало. Ее и без того полная фигурка, казалось, раздулась еще больше.
– Ну и толстушка! – вырвалось у меня.
– Толстая – значит, красивая, – отозвалась ее тетка. – Так и надо.
Наряженная Гука молча сидела на полу. Лицо ее было очень красивым. Мрачная комнатка осветилась сиянием ее головных украшений.
– Ну, пошли! – Тетка и старшая двоюродная сестра Гуки вывели ее за дверь. Эту ночь ей предстояло провести в доме тетки, чтобы завтра вернуться домой. И тут меня осенило: а ведь Гука так и не помылась! Неужели даже перед свадьбой мыться не нужно?
В день свадьбы дом Хамди было не узнать. Исчезли грязные соломенные циновки, коз прогнали, перед входом положили только что зарезанного верблюда, в комнатах расстелили множество красных арабских ковров. Самым удивительным был барабан из козьей кожи, который поставили в углу; на вид ему было лет сто, не меньше.
Наступили сумерки. Солнце покатилось за горизонт, безбрежная пустыня окрасилась в кроваво-алый цвет. Послышался бой барабана. Печальный и монотонный, он разносился далеко вокруг. Если бы я не знала, что это в честь свадьбы, то наверняка испугалась бы таинственного грохота. На ходу натягивая свитер, я отправилась к дому Хамди, воображая, что вот-вот попаду в прекрасную сказку из «Тысячи и одной ночи».
Однако в доме, куда я вошла, атмосфера стояла гнетущая. В гостиной сидели мужчины-сахрави, все они курили. Дышать было нечем. Аббуд был тут же вместе со всеми, и, если бы я не познакомилась с ним раньше, мне бы и в голову не пришло, что это и есть жених.
В углу комнаты сидела женщина, черная, как уголь. В черной накидке, с непокрытой головой, она была здесь единственной женщиной. То и дело запрокидывая голову, она сосредоточенно со всей силы била в барабан. Ударив несколько десятков раз, она вставала, встряхивалась всем телом и издавала пронзительный вопль, похожий на первобытный крик североамериканского индейца. Она сильно выделялась на фоне остальных.
– Кто это? – спросила я старшего брата Гуки.
– Это рабыня, мы взяли ее из дома бабушки. Прославленная барабанщица.
Я восхищенно цокнула языком.
– Какая удивительная рабыня!
В дом вошли три старухи. Усевшись, они затянули под бой барабана заунывную, похожую на плач песню. Мужчины принялись хлопать в такт. Я, как женщина, могла лишь смотреть на все это через окно, стоя снаружи. Все молодые женщины столпились у окна, лица их были полностью закрыты, видны лишь огромные прекрасные глаза.
Прошло почти два часа. Уже стемнело, а барабанный бой все продолжался, вместе с хлопаньем и пением.
– Долго еще? – спросила я мать Гуки.
– Долго, – ответила та. – Пойди лучше поспи.
Я пошла к себе, строго-настрого велев сестренке Гуки разбудить меня под утро, когда придет время встречать невесту.
В три часа на рассвете в пустыне было до дрожи холодно. Старший брат Гуки и Хосе возились с фотоаппаратом и болтали. Я вышла, накинув пальто. Брат Гуки недоуменно спросил:
– Она что, тоже пойдет?
Я стала упрашивать его взять меня с собой, и он в конце концов согласился. Здешним женщинам полагается знать свое место.
Нашу улицу заполнили джипы, старые и новые. Судя по всему, Хамди пользовался среди сородичей большим авторитетом. Мы с Хосе уселись в один из джипов, предназначенных для встречи невесты. Колонна джипов, рассекающих кругами по пустыне, непрерывно сигналила. Мужчины, издавая какие-то первобытные возгласы, на всех парах двинулись к дому Гукиной тетки.
Это раньше было принято ехать к шатру невесты верхом на верблюдах, стреляя вхолостую из ружей. Теперь на смену верблюдам пришли джипы, а на смену пальбе – автомобильный гудок.
Меня страшно возмутило то, как Аббуд, выйдя из машины, ворвался в компании своих приятелей в комнату, где сидела Гука, и, не поздоровавшись ни с кем, схватил ее за плечи и потащил наружу. Все смеялись, глядя, как Гука, наклонив голову, упирается изо всех сил. Она была настолько тяжелой, что дружки кинулись помогать Аббуду. Гука громко зарыдала. Я не знала, плачет ли она по-настоящему или притворяется, но то, как ее грубо схватили и потащили, потрясло меня до глубины души. Закусив нижнюю губу и пылая от гнева, я ждала окончания этого фарса.
Наконец, Гуку выволокли за дверь. Неожиданно она полоснула ногтями по лицу Аббуда. По щеке побежало несколько дорожек крови. Аббуд, чтобы не выглядеть слабаком, начал выкручивать пальцы Гуки. Все молчали, и только редкие судорожные всхлипывания Гуки раздавались в ночном воздухе.
Глядя на то, как Гуку тащат к машине, а она отчаянно отбивается, я разволновалась и закричала:
– Садись в машину, глупая, тебе его не одолеть!
Услышав это, брат Гуки засмеялся.
– Не волнуйся, это такой обычай. Невеста должна сопротивляться, иначе ее потом засмеют. Хорошая девушка та, что дерется не на жизнь, а на смерть.
Я тяжко вздохнула.
– Раз надо драться не на жизнь, а на смерть, лучше уж вообще замуж не выходить.
– Когда она войдет в спальню новобрачных, еще не так зарыдает. Сама увидишь, какая будет потеха.
Вот уж действительно потеха. Такая свадьба мне решительно не нравилась.
Когда наконец мы вернулись к дому Гуки, было уже пять утра. Хамди потихоньку удалился, но мать, братья и сестры Гуки, а также родные и друзья бодрствовали всю ночь. Нас пригласили в большую комнату, где мы и уселись с дружками Аббуда. Принесли чай и верблюжатину. Гуку увели и оставили одну в маленькой комнате.
Мы немного перекусили. Барабанный бой возобновился, мужчины вновь затянули свою песнь, хлопая в такт. Я всю ночь не спала и очень устала, но и уйти было жалко.
– Сань-мао, пойди поспи, я вернусь и обо всем тебе расскажу, – предложил Хосе. Я подумала, что самое интересное еще впереди, и решила остаться.
Они пели и хлопали до самого рассвета. Вдруг я увидела, как Аббуд поднялся с места. Бой барабанов стих, и все взгляды устремились на него. Дружки начали подзадоривать его дурацкими шутками.
Аббуд направился в комнату Гуки. Я сильно разнервничалась, на душе стало нехорошо. Я вспомнила слова Гукиного брата: «Когда она войдет в спальню новобрачных, еще не так зарыдает». Мне показалось, что все, кто ждал снаружи, включая меня, – просто-напросто бесстыжие негодяи. Поразительно, как люди, прикрываясь обычаями, не желают ничего менять.
После того как Аббуд отодвинул занавеску и вошел в комнату Гуки, я еще долго сидела в большой комнате, опустив голову. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мы услышали плачущий голос Гуки: «А-а-а!» Потом наступила тишина. И хотя кричать положено по обычаю, в голосе ее было столько боли, столько неподдельного страдания и бессилия, что глаза мои наполнились слезами.
– Подумай только, это же ребенок, ей всего десять лет! Какая жестокость! – вне себя от гнева сказала я Хосе. Он посмотрел в потолок и ничего не ответил. На этой свадьбе мы были единственными чужаками.
Аббуд вышел из комнаты; в руках он держал кусок белой ткани с пятнами крови. Дружки его радостно заголосили, и было в этих возгласах что-то скользкое и двусмысленное. По их представлениям, вся суть первой брачной ночи сводилась к тому, чтобы прилюдно и насильно лишить невинности маленькую девочку.
Удрученная таким нелепым окончанием свадьбы, я встала и, ни с кем не простившись, быстро вышла вон.
Свадебные торжества продолжались шесть дней, в каждый из которых ровно в пять часов в дом Хамди приходили гости на чай и угощение. Пение и барабанный бой не утихали до полуночи. Каждый день повторялось одно и то же, поэтому я решила больше туда не ходить. На пятый день за мной прибежала другая дочка Хамди. Она сказала:
– Гука зовет тебя! Почему ты не приходишь?
Мне ничего не оставалось, как переодеться и идти к Гуке.
Все шесть дней празднества Гука так и сидела одна в маленькой комнатке. Гостям к ней входить не разрешалось – это мог делать только жених. Но я, будучи чужестранкой, недолго думая отодвинула занавеску и прошла прямо в комнату Гуки.
В комнатке было темно и очень душно. Гука сидела на сваленных в углу коврах. Увидев меня, она оживилась, вскочила и бросилась целовать в обе щеки, приговаривая:
– Сань-мао, не уходи!
– Я не ухожу. Давай я принесу тебе чего-нибудь поесть. – Я вышла из комнаты, взяла большой кусок мяса и отдала Гуке.
– Сань-мао, как ты думаешь, теперь у меня родится ребеночек? – тихо спросила она.
Я не знала, что ей ответить. За пять дней ее пухлое личико осунулось, глаза ввалились. Я смотрела на нее с болью в сердце.
– Принеси мне таблеток! Таких, чтоб детки не появлялись, – горячо прошептала она.
Я не могла оторвать глаз от ее десятилетней мордашки.
– Хорошо, принесу, не волнуйся. Это будет наш с тобой секрет.
Я потрепала ее по плечу.
– А теперь можешь идти спать. Свадьба закончилась.
Ночь в лысых горах
Однажды, вернувшись с работы, Хосе не вошел, как обычно, в дом, а стал сигналить из машины, и гудок его словно звал меня: «Сань-мао, Сань-мао!» Я отложила каллиграфию, которой занималась ради забавы, и подбежала к окну.
– Ты чего не заходишь? – спросила я его.
– Я узнал, где искать окаменелости черепах и моллюсков! Поедем?
Я подпрыгнула от радости и сразу же ответила:
– Поедем, поедем!
– Так выходи же скорее, – поторопил меня Хосе.
– Сейчас, переоденусь, возьму еду, одеяло… – кричала я ему в окно, бегая и собирая вещи.
– Давай быстрей, ладно? Ничего не бери, мы часа через два-три вернемся.
По природе своей я человек импульсивный. Поторапливаемая Хосе, я в ту же секунду выбежала из дома. На мне было длинное до щиколоток платье, а на ногах – шлепанцы. Выходя, я схватила висевшую на двери кожаную флягу, внутри которой был литр красного вина, вот и все мое снаряжение.
– Готово. Поехали! – я подпрыгивала на сиденье, полная радостного нетерпения.
– Двести сорок километров туда и обратно. Три часа в машине, час – на поиск окаменелостей. К десяти вернемся, как раз и поужинаем, – рассуждал вслух Хосе.
Услыхав про двести сорок километров, я непроизвольно взглянула на катившееся к западу солнце и хотела было возразить. Но после того, как этот тип завел себе машину, он совершенно на ней помешался. К тому же, как человека с первой группой крови, переубедить его в чем-либо невозможно. Поэтому, хоть дальнее путешествие в сумерках и казалось мне сомнительной затеей, я решила не протестовать.
Километров двадцать мы ехали по шоссе к южной границе поселка. После контрольно-пропускного пункта дороги больше не было; нам предстоял путь через бескрайнюю пустыню.
К боковому окну подошел караульный и, поглядев на нас, сказал:
– А, это снова вы. Куда собрались так поздно?
– Да тут недалеко, километров тридцать. Ей, знаете ли, кактус понадобился, – сказал Хосе и поддал газу.
– Зачем ты ему соврал? – укоризненно спросила я.
– Если б я не соврал, он бы нас не выпустил. Сама посуди, разве он позволил бы нам так поздно ехать в такую даль?
– А если, не ровен час, что-то случится? Ты и направление, и расстояние сообщил ложное, как же нас найдут? – спросила я.
– Никто и искать не будет. Помнишь, как погибли те хиппи? – снова вспомнил он о той жуткой истории: все мы слышали о трагической гибели хиппи в пустыне.
Было уже почти шесть. Хотя солнце начало клониться к закату, свет был так ярок, что резал глаза; но вот повеяло холодом.
Машина быстро ехала через пустыню по оставленным чьим-то автомобилем следам шин. Плоская земля, укрытая песком и щебнем, простиралась дальше, чем мог охватить взор. Впереди возник мираж – сначала один слева, потом еще два – справа; они имели облик озер, окруженных зеленым кустарником.
Кроме завываний ветра ничего не было слышно. Мертвенно тихая земля казалась спящим великаном, свирепым и жестоким, и мы ехали по его распростертому недвижимому тулову.
– У меня такое чувство, что однажды мы умрем в этой пустыне, – вздохнула я, глядя в окно.
– Почему?
Машина, то и дело подскакивая, мчалась вперед.
– Каждый день, с утра до вечера, мы тревожим ее, выискиваем в ней окаменелости, выкапываем ее растения, преследуем ее антилоп, разбрасываем бутылки из-под газировки, бумажные коробки, грязь и мусор, бороздим ее колесами машин. Пустыне это не нравится, взамен она требует наши жизни. Вот так: у-у-у, у-у-у… – я изобразила, как сдавливаю чью-то шею. Хосе расхохотался – он обожал, когда я несла всякую чепуху.
К этому времени я полностью закрыла боковое окно, потому что воздух незаметно, но довольно сильно похолодел.
– Вот и горный лабиринт, – сказал Хосе.
Я посмотрела на далекую линию горизонта. Маленькие черные точки, показавшиеся вдали, постепенно увеличивались. В радиусе трехсот километров это единственная холмистая гряда. Она представляет собой скопление высоченных песчаных дюн, рассыпанных на двадцати-тридцати квадратных километрах пустынной земли.
Ветер сотворил эти песчаные горы – дугообразные, неотличимые друг от друга. Они похожи на скопление полумесяцев, выкорчеванных небесным экскаватором и перенесенных в пустыню Сахару. Еще более удивительно, что все эти холмы, около сотни метров вышиной, расположены на примерно одинаковом расстоянии друг от друга. Забредя сюда, легко утратить чувство направления и заблудиться. Я называю это место «горным лабиринтом».
Горный лабиринт приближался, и вот наконец перед нами выросла первая дюна.
– Поедем через лабиринт? – тихо спросила я.
– Да. Как въедем, сразу повернем направо, и через пятнадцать километров будет то самое место с окаменелостями, о котором мне говорили.
– Уже почти половина седьмого, скоро бесы начнут в стены стучать. – Я прикусила губу, не понимая, отчего мне так не по себе.
– Что за суеверия, какие еще бесы. – Хосе не верил мне, и все тут.
Мало того что он был бесстрашен и безрассуден, но вдобавок еще упрям и твердолоб. В конце концов мы оказались в горном лабиринте и двинулись дальше, огибая песчаные холмы. Солнце было позади нас, а ехали мы в направлении востока.
На этот раз лабиринту не удалось нас пленить: не прошло и получаса, как мы выбрались из него. Впереди на песке уже не было отпечатков шин; местность эта была нам незнакома, к тому же мы ехали в обычной машине, не приспособленной к вождению в пустыне. На душе у меня было неспокойно. Хосе вылез из машины оглядеть местность.
– Давай вернемся! – Мне уже совершенно расхотелось искать окаменелости.
– Еще чего. – Хосе и слушать меня не стал. Машина рванула вперед и двинулась дальше по совершенно незнакомой земле.
Через два-три километра перед нами возникла низина темно-бурого кофейного цвета; ее покрывала пепельно-сиреневая дымка. Несколько десятков миллионов лет назад здесь, вероятно, была широкая река.
Хосе сказал:
– Можем выходить.
Машина тихонько съехала со склона. Хосе остановил ее, вышел и посмотрел вокруг. Я тоже вылезла наружу. Набрав горсть земли, я поняла, что это не песок, а влажная глина. Я стояла, пытаясь собраться с мыслями.
– Сань-мао, ты садись за руль, а я побегу впереди. Остановись, как только я подам сигнал рукой.
Сказав это, Хосе побежал. Я потихоньку завела машину и поехала за ним, держа дистанцию.
– Ну как? – спросил он меня.
– Нормально, – ответила я, высунув голову из окна.
Он все больше удалялся от меня, затем повернулся, побежал назад и замахал обеими руками, давая понять, чтобы я продолжала двигаться вперед.
И тут я заметила, что позади Хосе вздымается и пузырится земля. Здесь было что-то неладное. Я ударила по тормозам и закричала:
– Осторожно! Остановись!
Открыв дверцу машины, я с громким криком побежала к нему. Но Хосе уже ступил на топкую трясину и в мгновение погрузился в нее по колено. Он испуганно оглянулся, попытался, спотыкаясь, пройти несколько шагов, и трясина тут же поднялась до уровня бедер. Из последних сил он сделал еще пару шагов и, казалось, начал падать. Не знаю почему, но, чем отчаянней он пытался выбраться, тем дальше его относило от меня. Расстояние между нами все увеличивалось.
Потрясенная, я застыла на месте, потеряв дар речи. Я поверить не могла, что это происходит на самом деле, однако картина перед глазами была более чем реальна. Все случилось за считаные секунды. Хосе с трудом пытался вытащить ноги, понимая, что трясина вот-вот его поглотит. В этот миг я увидела, что справа, метрах в двух от него, из хляби торчит каменная глыба, и закричала:
– Туда! Там камень!
Он тоже увидел эту глыбу и, выбиваясь из сил, двинулся к ней. Он был уже по пояс в трясине. Я смотрела на него издалека, не зная, что делать. Все нервы в моем теле готовы были лопнуть от напряжения. Это был какой-то кошмарный сон.
Увидев, как он ухватился за выступавший из трясины камень, я пришла в себя и побежала к машине в надежде найти хоть что-нибудь, чем его можно было бы вытащить. Но в салоне, кроме фляги с вином, валялись лишь две пустые бутылки и несколько газет «Ляньхэ-бао». В багажнике лежал ящик с инструментами. Больше в машине ничего не было.
Я побежала обратно к Хосе. Не издавая ни звука, он в оцепенении смотрел на меня.
Я металась как безумная в надежде обнаружить на земле кусок веревки, какую-нибудь доску, да что угодно. Но кроме песка и камешков вокруг ничего не было.
Хосе держался за глыбу. Нижняя часть его туловища увязла в грязи, но он хотя бы больше не тонул.
– Хосе! Не могу найти, чем тебя вытащить. Потерпи немного, – крикнула я ему. Между нами было метров пятнадцать.
– Не волнуйся, – сказал он, утешая меня. – Не волнуйся. – Но голос его звучал непривычно.
Ничего вокруг не было, кроме шума ветра и вздымаемых им песчаных вихрей. Впереди – широкая зыбь, позади – горный лабиринт. Я обернулась в сторону солнца – оно уже почти закатилось. Повернувшись обратно к Хосе, я увидела, что он тоже смотрит на солнце. Вид заходящего в сумерках солнца прекрасен, но я была не в том состоянии, чтобы любоваться закатом. То и дело налетали порывы холодного ветра. Я взглянула на свою легкую одежку, на Хосе, томящегося в трясине, и снова на солнце, этот красный циклопий глаз, готовый вот-вот закрыться.
Через несколько часов температура опустится до нуля градусов и, если Хосе не выберется, он просто замерзнет и умрет.
– Сань-мао, иди в машину, позови людей на помощь, – окликнул меня Хосе.
– Я не могу тебя здесь бросить, – сказала я, охваченная внезапным приливом чувств.
Я еще могла бы выбраться из горного лабиринта, но пока доберешься до КПП и позовешь людей на помощь, уже совсем стемнеет. В темноте я не смогу найти сюда дорогу. Придется ждать рассвета, а за это время Хосе точно замерзнет до смерти.
Солнце уже скрылось, температура воздуха стремительно падала. Обычное для пустыни явление.
– Сань-мао, иди в машину, ты замерзнешь, – сердито крикнул Хосе, но я продолжала сидеть на корточках у края трясины.
Я думала о том, что Хосе ведь мерзнет больше меня, а я дрожала так, что с трудом выговаривала слова. Хосе висел, уцепившись за камень. Как только он переставал двигаться, я тут же вскакивала и звала его:
– Хосе, Хосе, двигайся, шевелись, давай же… – Услышав меня, он начинал шевелиться. Но это давалось ему все труднее. Небо уже окрасилось в сизый цвет; в сумерках зрение туманилось. Я лихорадочно соображала: если поехать за помощью, есть риск не вернуться и не спасти его. Лучше уж остаться и замерзнуть вместе с ним.
Вдруг на линии горизонта забрезжил свет фар. Окрыленная, я вскочила на ноги. Точно, фары! Далеко-далеко, но они движутся по направлению к нам. Я громко закричала:
– Хосе, Хосе, машина едет! – и побежала сигналить. Я отчаянно жала на гудок, включала и выключала фары, стараясь привлечь внимание, а потом влезла на крышу машины и прыгала на ней, крича и размахивая обеими руками.
Наконец, меня заметили, и машина стала приближаться.
Я спрыгнула с крыши и ринулась навстречу машине. Теперь я могла хорошенько ее разглядеть. Это был джип для долгих переездов через пустыню. На его крыше были укреплены деревянные ящики с чаем. В машине сидели трое мужчин-сахрави.
Они остановились на расстоянии тридцати метров и, не подъезжая, стали меня разглядывать.
Я, конечно, понимала, что их насторожило появление незнакомцев в этой безлюдной пустоши, вот они и не подходили. Я побежала к ним, пока они вылезали из машины. Еще не окончательно стемнело, и они могли ясно разглядеть, что происходит.
– Мой муж провалился в трясину, помогите вытащить его, – задыхаясь от бега, взмолилась я, полная надежды.
Они не обратили внимания на мои слова и только переговаривались между собой на местном наречии. Я расслышала, что они говорят: «Это женщина, это женщина».
– Скорее, помогите, он замерзает. – Задыхаясь, я хватала воздух ртом.
– У нас нет веревки, – процедил один из них. Отказ прозвучал так враждебно, что я оторопела.
– У вас ведь тюрбаны на головах, если связать три штуки, этого будет достаточно, – не сдавалась я. Я отчетливо видела, что ящики привязаны к машине толстой пеньковой веревкой.
– С чего ты взяла, что мы будем его спасать?
– Я…
Я думала было продолжить уговоры, но увидела их недобрый взгляд. То, как они разглядывали меня, не сулило ничего хорошего. Я сменила тон.
– Что ж, не хотите помочь – воля ваша. Ничего не поделаешь.
Я хотела развернуться и уйти. Какие-то ненормальные в пустыне.
Но не успела я и глазом моргнуть, как один из троих мужчин вдруг дернул головой, второй тут же прыгнул мне за спину, правой рукой обхватил меня за талию, а левой дотронулся до груди.
От страха я чуть не потеряла сознание. Инстинктивно я начала кричать. Словно дикий зверь, я билась в его железных ручищах, крича и изо всех сил пытаясь освободиться. Но все было бесполезно. Он перехватил мое туловище и развернул к себе, приблизив ко мне свое страшное лицо.
Хосе со своего места видел, что происходит на склоне холма и кричал, чуть не плача:
– Убью! Убью вас всех!
Он отпустил камень и попытался пробраться сквозь трясину. Увидев это, я от ужаса забыла про себя и сквозь слезы закричала ему:
– Хосе, не надо! Умоляю, не надо!
Стоило мне заплакать, как трое сахрави переключили внимание на Хосе. Я повернулась к державшему меня психопату и, собрав все свои силы, двинула ему ногой в живот. Застигнутый врасплох, он взвыл от боли и согнулся пополам. Оказавшись на свободе, я бросилась бежать. Второй мужчина широкими прыжками устремился за мной. Присев на корточки, я набрала две горсти песка и швырнула ему в глаза. Он закрыл лицо руками, и я, воспользовавшись этими секундами, скинула шлепанцы и босиком что было сил понеслась к машине.
Но эти трое не стали бежать за мной. Они сели в свой джип и медленно поехали в мою сторону.
Думаю, они просчитались: решив, что водить машину умеет только Хосе, а я, как ни старайся, далеко не убегу, они неторопливо поехали меня ловить. Я запрыгнула в машину, завела мотор, взглянула в сторону державшегося за камень Хосе и ощутила такую боль в душе, словно меня хлестнули кнутом.
– Беги, Сань-мао! Уезжай скорее! – отчаянно кричал Хосе.
Отвечать ему времени не было. Я изо всех сил нажала на газ. Машина завелась и, прежде чем успел подъехать джип, понеслась вверх по холму. Джип пытался преградить мне дорогу, но я, словно пилот-камикадзе, полетела прямо на него, и он поспешно отъехал в сторону.
Педаль газа выжата до упора, но от фар джипа не укрыться, они словно приклеились к моей машине и не отпускали меня. От напряжения сердце готово было выпрыгнуть из моей груди, я почти задыхалась.
На полном ходу я заблокировала все четыре двери. Левой рукой я шарила позади сиденья, пока не ухватилась за спрятанный Хосе выкидной ножик.
Вот и горный лабиринт. Ни секунды не раздумывая, я устремилась внутрь и обогнула один из песчаных холмов. Джип следовал за мной. Как безумная, я металась между дюнами; джип то немного отставал, то снова меня настигал, и уйти от него никак не получалось.
И тут до меня дошло, что, если не погасить фары, джип так и будет преследовать меня, а потом закончится бензин, и мне конец.
Подумав об этом, я с отчаянной решимостью изо всех сил нажала на газ. Наполовину объехав дюну, не давая джипу себя обогнать, я на полном ходу выключила фары. Крепко вцепившись в руль, я резко свернула влево и поехала вокруг холма, оставшегося позади джипа.
Дугообразная дюна отбрасывала в ночи широкую тень. Я прижалась к ней как можно ближе, открыла правую дверцу, вылезла наружу и отбежала от машины, сжимая в руке ножик. В тот момент я многое бы отдала за то, чтобы наша машина была черной, коричневой или хотя бы темно-зеленой. Но увы, она была ярко-белой.