bannerbannerbanner
На языке эльфов

Сабина Тикхо
На языке эльфов

Полная версия

© Тикхо С., 2022

© ООО «Издательство «АСТ», 2022

* * *

1

Асфальт мокрый, в переливах и лунном прожекторе. Я срываюсь с места. Время бежать – под тематическую композицию к истории Викаса Сварупа. Jai Ho.

Аллилуйя!

Сегодня я – пародия на человека.

С территории университета на Бикон-стрит, а дальше Коммонуэлт-авеню по общественной аллее вперед и вперед. Мимо горящих вывесок, закрытых магазинов, и много ветра в легких, потому что я ускоряюсь и дышу ртом. Холодно и жарко.

Аллилуйя!

Людей, слоняющихся по улицам после двенадцати, трудно чем-то удивить, и, огибая редких прохожих в своем забеге, я ни у кого не вызываю недоумения. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Там, дальше, неоновый свет стелется по мерцающему асфальту, а после – фонарный красит желтизной автомобильную стоянку. А я несусь, и предметы скачут вместе со мной. Подошва резиновых сапог грузно бьет по каменной кладке – я слышу даже сквозь громкие голоса пружинами в перепонках. Но не торможу.

И даже любимый неудобный плащ не по погоде расстегивается снизу, позволяя сделать шаг шире. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Прыгаю на бордюр, отделяющий тротуар от шоссе, и умудряюсь не потерять равновесие, просеменив по нему короткими шагами.

Впереди цементно-бетонные плиты очередной каменной кладки и группа женщин в ярких переливающихся куртках. Они веселые. Они пьяные. Они добровольно расступаются, чтобы я промчался строго между ними, будто это полоса препятствий. А это она?

Нет. Это погоня. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Почти поскальзываюсь возле хостела, успевая схватиться за фонарный столб. Притормаживаю, ловлю взглядом свет на верхних этажах жилого дома, а выше него – небо.

Темный мир в легких пятнах белых и желтых красок – белки́ и желтки с вечным вопросом о том, что же появилось первым. Миллиарды сотен огней с высоты механических птиц, алмазы технического века, маркеры мастеров выживания.

Я думаю о том, как на затемненных участках лестничных клеток в этих заспанных камнях и кирпичах стоят одинокие люди, разглядывая улицу и меня, а может, с их высоты видно даже собак, поднимающихся в небо. Они, наверное, курят, сжимают сигареты под этими тусклыми никчемными лампами в центре высоких потолков.

Или плачут. По самым разным причинам.

За запертыми уснувшими дверями кто-то мирно спит просто так. Или лежит тихо, страшась утра или терзая себя за вечер.

Мне не видно, но там, на крыше, наверняка тоже кто-то есть. Смотрит вниз на всех семи ветрах, не ощущая пальцев, и мечтает не чувствовать не только их. Если он полетит вниз, я не поймаю.

А песня начинается заново.

Аллилуйя!

Мир темнее ночами, и только в этом цвете вспоминаю, что свободен жить и способен умирать.

Дышу, раскалывая ледяным воздухом горло, и часто-часто его глотаю. Оно не будет болеть завтра. Или послезавтра.

Аллилуйя!

Опускаю голову и оборачиваюсь назад.

Там оставленные бордюры, мокрые пятна зимней слякоти и чужак в грузных кроссовках. На нем куртка, и в свете фонарей она кажется черничной. Красный капюшон давно слетел, открывая лохматые волосы и порозовевшие щеки. Он стоит в десяти метрах прямо в желтых лучах ночных слуг и дышит, как я, и смотрит, пока вздымается грудная клетка и пытается восстановиться ритм.

Сколько стоял? Сколько ждал, пока я подсчитаю людей за кирпичами и стенами?

А песня начинается заново.

Мне нравится, что бежать от больше не хочется.

Через пару метров вход в общественный парк. Место, где мне не спрятаться.

Оба наушника падают в карман к смартфону, и мне доступна ночная тишина. Она обволакивает плавно, привычно здоровается шелестом редких машин, громкими голосами и обрывочным лаем где-то вдали. Где-то, где собираются все собаки, чтобы вместе попасть в рай.

Ночами мир измеряется звуками. Я знаю их все.

На мгновение снимаю кепку, чтобы встряхнуть слегка вспотевшие волосы, и надеваю обратно. Ухожу дальше.

Пешком по узкому бордюру, пару раз оступаясь. Постепенно вглубь, по тропинкам, вросшим между босых трав и оголенных скелетов деревьев.

Меня встречают туи. Пухлые короткие долгожители в вечнозеленых пуховиках. В середине января они еще усыпаны желтыми огнями по всей своей пышной оси. Отблеск от них небольшой, но на влажном асфальте отражаются карликовые галактики, а выше них – человек. Каменный Джордж Вашингтон, огороженный тонкой решеткой. Чтобы не утонул в этой звездной луже.

Позади – редкое шарканье кроссовок и шелест ягодной куртки.

Позади, конечно, куда больше, но я слышу только особенности чужой походки.

Голову задирать не нужно, и так видно: небо черно-синее, густое, насыщенное. И луна смотрит, и пара окон не спит: наблюдают тоже.

За тем, как я все-таки оборачиваюсь.

Между нами куда больше, чем два метра, но у него сейчас такой вид, будто есть что-то, чего я не знаю. Что-то, что известно только ему.

Я думаю, мы стоим несколько минут.

А сколько бежали? Больше пятнадцати? Двадцать?

Я знаю, сколько сюда идти, но бежал впервые.

Впрочем, какая разница, моя погибель, уже догадался, что «он» – это ты?

– Выбери карту, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

Ты замер в статичной позе лицом ко мне и первому американскому президенту. Щеки еще розовые-розовые. А кожа яркая при свете фонарей.

– И ты скажешь, что меня ждет?

Мы говорим впервые.

Впервые заговариваешь ты.

– Я скажу то, что ты хочешь услышать.

Не глядя тасую карты: часть вперед, часть назад, слой по центру, чтобы толкались, завоевывая себе место.

– Как ты узнаешь, что именно я хочу услышать? Прочтешь мысли?

– Я не Эдвард Каллен.

– Это хорошо. – И спокойно руки в карманы. – Тогда кто?

– Мне обязательно кем-то быть?

– Необязательно. Но если ты кто-то, я бы хотел это знать.

У тебя громкий голос. А может, это вокруг слишком много тишины.

– Зачем?

– Ну, если ты, допустим, вампир, мне будет полезно обладать этой информацией.

– Боишься, что я высосу твою кровь?

– Боюсь, что состарюсь, и ты достанешься кому-то другому.

У тебя глаза мерцают. Может, отражают гирлянды, может, луну.

Может, душу.

Какая она у тебя. Какого цвета. Высохшая или во влажной акварели? Какой формы, как звучит на ощупь и какой оттенок у звука.

Знать не хочу.

Отворачиваюсь к жилому комплексу справа. Считаю горящие окна, стараюсь отвлечься.

– Прости. – В твоем голосе что-то меняется. Не хочу знать, что, – я не хотел так… сразу.

– Эльф.

– Что?

– Я не вампир. – Возвращаю взгляд. – Я эльф.

Ты впервые улыбаешься за ночь. Не той нелепицей, в какую обычно обращается твое лицо при сильном приступе смеха, когда морщишься и жмуришь глаза.

Просто слегка.

Немного милостиво.

Не понимаешь:

– Ты наверняка не в восторге от прозвища, которое тебе придумали, но, честно говоря, оно тебе чертовски подходит.

Они не придумали.

– Они не придумали.

Просто почувствовали.

– Просто почувствовали.

У людей есть дар интуиции. Они не знают, откуда и как им пользоваться.

Но он у них есть. Шепчет и внушает истину. Выбор каждого – принять ее серьезно или высмеять.

– Значит, эльф? Прям… – вынимаешь руку и вращаешь кистью, на мгновение отводя взгляд: думаешь, как сострить, – по рождению?

Хорошо. Чем быстрее уйдешь, тем лучше.

– А как еще можно стать эльфом?

– Я в курсе, что укусы тут не помогут, но мало ли. Тебе же лучше знать.

Молчу и жду.

Прочти по лицу, что я не шучу. Пусть тебя это спугнет или рассмешит. Пусть заставит уйти.

– Откуда у тебя способность знать будущее? Не помню, чтобы эльфы такое умели.

Не помню, чтобы мы с тобой так долго говорили.

– И много ты знаешь эльфов?

Опять улыбаешься. Иначе.

– Справедливо. – Легким движением вверх. Добродушие. – Расскажешь о них?

– Выбери карту. – Прекращаю тасовать, раскрываю веером в ладонях.

– Не хочу.

– Причина?

– Мне не нравится, что карты могут знать все лучше меня или за меня. Неприятно думать, что мной манипулируют.

– Любишь «Матрицу».

Легкий кивок – подтверждение.

Тогда все ясно.

Я убираю карты. Возможно, ты видел, как часто они оказываются у меня в руках, и знаешь, что обе стороны в рубашках.

– Выходит, ты все равно бессмертен? – Смотришь пристально и никуда больше. – Не будешь стареть?

– Буду.

– Тогда ты необычный эльф.

Вовсе нет.

– Я обычный. Просто про́клятый.

– За что и кем?

Коротко мотаю головой: все не так.

Исправляю:

– За кого и чем.

Ты молчишь в ответ несколько морозных секунд, пока ветер теребит пряди, разбрасывая по макушке.

Природа даровала тебе волосы прямые и черные, как у всех на условной родине. Но ты рожден в штатах и упрямо противишься однообразию. Немного по-детски и слегка самодовольно, но человеку иногда не хватает всей жизни, чтобы перестать печься о своем облике в глазах остальных.

У меня точно ушла не одна.

А сколько прожил ты, я не знаю.

В этом времени пряди у тебя волнами, и такой же эффект – будто мокрые, как после душа. Это не свое, это гель на ночь, всегда разный, какой попадется. Пальцами в волосы, пару движений – «и на утро морской рай для серфингиста».

Я умею подслушивать.

– У тебя есть кто-нибудь?

Скупая мимика не предает меня, но я почти на рефлексах щурюсь.

Что?

Ты покорно принимаешь мое молчание. Тебя не смущает, ты не смущаешься:

– Я имею в виду кто-то, кто касается тебя. Просто так. Не спрашивая разрешения. Кто-то, кому ты даешься. Кому позволяешь себя раздевать? Греть?

 

Смотришь прямо в глаза, выглядишь спокойно, серьезно. Но непонятно.

По твоему голосу и виду я не могу разобрать.

– Ты хочешь меня? – Пора разгадывать головоломку. – В этом причина?

– Причина чего?

– Того, почему ты всегда приходишь и следишь за мной.

Сбиваю твой взгляд. Наконец-то.

На несколько секунд. Падает вниз к космическим лужам.

– Ты давно знаешь об этом?

– Очень давно.

Киваешь. Видимо, самому себе.

А потом взглядом по моим коленям, вверх по мятой ткани плаща, мажешь по шее и находишь зрачки даже в тени козырька кепки.

Иглы колются под солнечным сплетением, но я научен игнорировать.

– Я прихожу не следить. – Слегка голову склоняешь в сторону, словно слишком велика масса.

– Зачем же?

– Я прихожу, чтобы побыть с тобой наедине. – Где-то вдалеке шипит резина, как при резком торможении. Кто-то лихачит на полупустых дорогах. А я не могу унять иголки. Держу лицо, но разве это считается, когда… – Ты нравишься мне, – когда вот… так. – Ты безумно мне нравишься.

Опыт должен помогать. Должен делать сдержаннее:

– «Безумно» – отличное слово. Оно должно объяснять, почему ты преследуешь меня больше года?

– Подойти нелегко.

– Почему?

– Потому что я обычный. – Короткая пауза на твоих губах сразу нагревает воздух. – Таким не достаются эльфы. Это же не Дисней.

– Эльфы никому не достаются.

– Даже другим эльфам?

– Никому.

В кармане колода карт шуршит под пальцами. Перебирается. Успокаивает, словно четки.

– Иными словами, у тебя нет того, кому ты позволяешь себя раздевать?

Скупость мимики позволяет машинально приподнять брови.

Вот и дошли. Вот и ответы.

– У меня точно нет кого-то настолько похотливого.

– Несдержанная похоть – это когда одежду рвешь или не заботишься о том, чтобы ее снять. – У тебя поразительно простой тон. – Просто берешь и… трахаешь. А раздевать – это совсем не о сексе, это о доверии и отдаче.

– Значит, хочешь меня раздеть?

Что мне еще остается, кроме уточнений?

– Хочу, чтобы ты мне доверял и давался.

– И дальше что?

Что мне остается, кроме уточнений!

– А дальше будем стареть, само собой. Как положено.

Пытаюсь отвлечься на колючие проволоки гирлянд. И карликовые галактики на влажном асфальте.

– Ты долго придумывал все это?

Усмехаешься. И взгляд чуть вверх – к первому президенту. Чтобы помнить, что мы здесь не одни.

– Самое интересное, – плавно спускаешься ко мне обратно, – я не сказал ни слова из того, что придумывал для первого разговора с тобой.

– Какие там были варианты?

– Слепая надежда и фраза на случай, если ты строго по девушкам.

– И как она звучит?

– Очень глупо. «Ты не мог бы попробовать сделать для меня исключение?» – И поджимаешь губы, предотвращая улыбку. А глаза смеются. Над самим собой. И теперь вижу, что волнуются. – Еще я был готов предложить переодеваться в девчонку, когда мы будем наедине. Но это когда совсем отчаивался.

– И часто ты отчаивался?

– Всегда.

Я в галактическом болоте по щиколотки с тех самых пор, как ты начал сниться мне под сотнями лиц и полов, играя в прятки и придумывая мне испытания.

Я узнаю́ тебя в каждом сне. И, когда касаюсь плеча, догоняя, только тогда с тебя стекает краска, густой массой с лица, плеч и к ногам, стирает костюмированность, являет тебя самого. С немного крупным носом, глазами самой ожидаемой формы, волевой линией подбородка и антонимичными губами: слишком тонкой верхней, достаточно широкой нижней. С густотой черных волн и спрятанных бровей, широкими плечами, нелепой улыбкой и самым неприятным смехом из тех, которые мне доводилось слышать.

– У меня есть тот, кому я доверяю и даюсь.

Мой золотой парашют раскрывается вовремя. Но я все равно разбиваюсь о выражение твоего лица.

Ты смотришь, припечатывая. Дергаются брови, сводятся к переносице, а грудь набирает воздух медленно и показательно.

Это выглядит напряженно. Я не должен, но сжимаю руки в карманах, наблюдая. За тем, как ты выдыхаешь звучно, не сводя пристального взгляда.

– И ты уверен, что этот человек – твоя судьба? – Голос спокойный, как будто с выправкой военного. Но я вижу: в тебе тьма тонов и оттенков.

– Ты вроде не веришь в судьбу.

– Я сказал, мне неприятно думать, что мной манипулируют. Но, если нужно было бы выбрать кого-то одного, кому можно будет мной манипулировать, я б…

– …ты бы выбрал меня.

– Предсказуемо?

– Слишком много «бы».

И вопросов.

Что тебе нужно? О чем думаешь?

Кем кажется полуночник, слоняющийся в резиновых сапогах каждую ночь с часу до трех? Этот полуночник для тебя чуть больше, чем чудак с философско-психологического, имя которого многие уже забыли, слишком привыкнув к прозвищу?

Или все куда более пресно. Экзотический трофей, гипоманиакальный порыв?

Следи за рукой, Чон Чоннэ.

Ночью мир одиноко бессмертный, как я и весь мой род. Бессмертно одинокий, подобно моим вековым прогулкам. Так всегда было. С постоянством, к которому я привык.

А потом появился ты.

Вопреки моему желанию и железному упрямству, разделяешь меня на два, превращая в пять десятых.

Ты – это по-прежнему целая единица. Участник и завсегдатай всех прочих чисел. Полиаморный. Часть другого народа. Другой картины мира.

А у меня есть небо, и оно гремит, предвещая дождь и яркие штрихи белой краски. Оно пишет кистью. На языке моего народа.

Говорит, что я уже убит.

– Я открытая книга. – Ты же коротко вздыхаешь и совсем по-детски покачиваешься на носках. – Если не понравился со стороны, у меня вряд ли получится завоевать тебя вблизи.

– Завоевать. – Я хочу поморщиться. Это слово – вечная ассоциация походов, после которых я сам себя проклял. – Интересное ты выбрал слово.

– А как ты хотел. Эльфы же никому не достаются. Тут только воевать.

И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.

– Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.

И это правда.

– Ты же ничего обо мне не знаешь.

А это не совсем.

– А ты ничего не знаешь обо мне.

– Так расскажи.

– Тебе не понравятся мои истории.

– Тем лучше для тебя, правда же? – Неправда. – Ты же теперь больше не заговоришь со мной?

Неважно, что и где колется и шипит. Неважно.

Я согласно мотаю головой.

Ты молчишь. Как будто что-то в тебе назревает, вот-вот даст ростки.

– Разреши подходить и задавать по одному вопросу в день. – Вот что. – Всего один.

– Нет.

– Почему сразу нет?

Потому что наступит день, когда вопросы прекратятся. Я не хочу его ждать и все равно оказаться неготовым.

– Потому что ты мне не нравишься.

Надо уходить. Надо прошлепать по этим космическим лужам прочь от Джорджа Вашингтона и черничной куртки.

Прочь.

У тебя древесный одеколон. Со свежестью улиц и запахом ночи слишком ласкает мне кожу, но отвожу взгляд и делаю шаг.

Потом легче. Мне больше необязательно на тебя смотреть. Просто мимо, просто обратно. Просто ск…

А вот это нельзя. Касаться меня без разрешения.

Я пытаюсь потянуть на себя: отпусти, но ты держишь крепко поверх локтя. Мне не больно. Не там, где твои пальцы поверх моего плаща. Отпусти.

Отпусти.

– Отпусти.

– Итан. – Больше, чем чудак с факультета психологии и философии. – Я полтора года не сплю ночами, чтобы побыть с тобой.

Мы плечом к плечу. Я спиной к президенту, ты – лицом. Профилем.

Остальное – ко мне.

Чувствую твое дыхание. Жевал арбузную жвачку. Куда она потом делась? Выплюнул где-то на ходу.

Я так же не хочу.

– И столько же преследуешь меня до Хингама каждую пятницу.

Бито.

Выпускаешь руку и отводишь взгляд. Теперь ко мне профилем, лицом – к президенту. Глаза мерцают, запирают в кольце огни гирлянд и влажность ночи. Опускаются к мокрому асфальту.

Стушевался.

Действительно думал, я тебя не замечаю, не знаю, что ты всегда наблюдаешь? В тени, среди толпы и в частотах шума.

– Как давно ты об этом знаешь?

Тихо, но смиренно.

Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.

– Давно.

Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.

Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед – и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.

Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, – острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.

– Из-за этого отказываешь?

Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.

– Из-за твоих преследований? – Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку, побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. – Нет.

– Тебя это не пугает?

– Ты меня не пугаешь.

– Я пытался так не делать. – Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет козырек кепки, и только после – снова к своему зеркалу в моих глазах. – Правда.

– Но?

Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуировках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина собственных мыслей.

– Но я начинаю скучать по тебе.

Качаю головой.

– Это красиво. – И снова отворачиваюсь к шоссе. – Но это чушь.

– Один вопрос в день.

– Я сказал: нет.

– Слабо́?

Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отражением.

У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не по щиколотки. По губы.

На которые ты не опускаешь взгляд. Держишь зрительным контактом намертво.

– Ты боишься, – сам удивляешься своим же словам. Как будто лампочка зажглась в тебе. Осенило, – что тоже можешь начать скучать по мне.

Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.

Потому что я уже.

– Неверно.

– Чем докажешь? – И, довольный собой, разворачиваешься ко мне грудью.

Все еще легко, но беззастенчиво улыбаешься. Побеждаешь.

Забыл, что, будь я другой породы, твои нездоровые преследования не вызвали бы ничего, кроме щекочущего страха и механической неприязни. Не будь я другой сути, другой расы, уже бежал бы от тебя прочь, едва завидев в тени́.

– Ответами.

Не улыбайся так. Я же могу убежать. Пока ты меня окончательно не утопил. Пока я еще могу передвигать ногами. Хоть и с трудом.

– Можно, начну сейчас?

Ты, третьекурсник, выглядишь сейчас как ребенок. Это не желтизна фонарей и не теплые апельсины гирлянд. Ты сам… светишься.

Ну, давай, моя погибель.

– Такой, на который я смогу ответить коротко.

– Почему? Ты замерз?

– Это и есть вопрос?

– Нет. – И так мотаешь головой, что волосы закрывают брови и застревают в лабиринте ресниц.

И стоишь. Смотришь.

Хитрый.

– Я не мерзну, – поддаюсь.

– Я думал, не мерзнут оборотни.

– Это вопрос?

– Нет. – Ты снова улыбаешься. – Когда у тебя день рождения? Вот мой вопрос.

– Это так важно?

– Определенно. В этот день я буду будить тебя поцелуями и выполнять все твои приказы.

– Не будешь.

А руки погнули пару карт. Карты никогда не лгут.

– Окей. – Со всем согласен, наглец. – Так когда ты родился?

Ну, лови. Ты сам начал с этого вопроса.

– Семнадцатого августа тысяча первого.

– Тысяча… первого? – Морщишься. Думаешь. Как тебе думается? – Типа, нашей эры?

Улыбаешься. Не понимаешь.

Твои непослушные волосы привлекают внимание: машинально бросаю взгляд на вновь открытый лоб.

– Я же сказал, – отмечаю, как меняется образ и даже форма лица, – тебе не понравятся мои истории.

Тебе перестану нравиться я. Все лопнет скользким мыльным пузырем. Потому что это в вашей природе. Людской.

Непостоянные, полиаморные, эмоционально нестабильные иллюзионисты, чьи фокусы я знаю наизусть. И каждый могу разоблачить.

Следи за рукой, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

В конце спрошу,

где наперсток.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru