С. В. Волков
Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг.
– Господин полковник, я приказываю арестовать этого большевика, – указывая на Лохвицкого коменданту обороны, горячился министр.
– Черт знает что! Второй офицер оказывается большевиком! – кончил, приходя в себя, Пальчинский и, отвернувшись от поручика к строящимся юнкерам, стал торопить построение.
– А, вы пришли! Это превосходно. Вот, господин министр, офицер, за которого я вам ручаюсь, – указывая на меня Пальчинскому, продолжал комендант обороны.
– Не зевайте, – бросил я юнкерам и подошел к начальнику обороны с докладом о положении вещей внизу и об аресте мною, за странное поведение, вольноопределяющегося, в котором я подозреваю матроса, но в чем убедиться документально не успел.
– Где он? А, этот! Отлично сделали, что арестовали. Я уже хотел это сделать, но он как-то ускользнул из глаз. Поручик Скородинский примите и допросите… А вы принимайте командование взводом и отправьтесь очистить от большевиков ту часть дворца, что примыкает к Эрмитажу, откуда они все больше и больше наполняют дворец, – отдал мне приказание комендант обороны, указывая на строящихся юнкеров.
– Приведите их скорее в порядок, – обратился ко мне министр.
– Слушаюсь! Взвод, равняйсь! – И слова команды покрыли шум. – Разрешите идти, господин министр? – спросил я у Пальчинского, когда назначенные мною взводный и отделенные командиры заняли свои места и произвели расчет.
– Да вы план Зимнего знаете? – справился у меня министр.
– Никак нет!
– Господин полковник, дайте поручику провожатого. А где комендант здания? Он где-то здесь был, – спрашивал министр.
– Так точно, я тут, господин министр! – подлетел молоденький прапорщик в широчайших галифе.
– Вот, вы пойдете вместе со взводом и укажете путь самый короткий и так, чтобы… ну, поднявшись еще на этаж, спуститься к ним в тыл сверху… Одним словом, чтобы зайти в тыл. А со стороны ворот тоже будут приняты меры, – высказал соображения министр.
– Виноват, господин министр, я буду совершенно бесполезен… я… я не знаю ходов соединений помещений дворца. Я только недавно вступил в должность и за сложностью обязанностей не успел еще ознакомиться, – оправдывался в своем незнании своих обязанностей шикарный комендант здания.
– Это черт знает что! – вскипел министр. – Я сам пойду с вами! – отнесся он ко мне. – Подождите одну секунду. – И он подошел к коменданту обороны, отдававшему какие-то распоряжения юнкерам связи.
Я воспользовался этим перерывом и спросил поручика Скородинского о результате допроса.
– Да и допрашивать не пришлось. Сразу сознался, что все время болтался здесь и вел наблюдение, но на вас он даже не сердит. Слышите – хохочут подлецы.
– Ну, всех благ. Министр идет.
Я бросился к взводу. Министр кивнул головой.
– Смирно! На плечо! Ряды взвода! Направо! Шагом марш! – подал я команду, и взвод двинулся.
– Сколько юнкеров? – справился министр, идя рядом со мной.
– 27 человек, – ответил я.
– Достаточно. Эти негодяи очень трусливы. Важна внезапность, – проговорил министр и смолк.
Министр тоже не знал расположения ходов во дворце, а поэтому вел на лобовой удар, а не в тыл.
Гулко неслись шаги взвода по длинным коридорам и лестницам, взбудораживая отдельные группы и фигуры юнкеров, большей частью бесцельно слонявшихся по дворцу.
Но вот и коридор 1-го этажа. Опомнившиеся ораниенбаумцы держали некоторый порядок. Стояли кое-где парные часовые, а перед выходом под арку к воротам стояла застава. При нашем появлении они заметно оживились.
Взвод же, ведомый министром Пальчинским, также подтянулся и взял тверже ногу.
– На месте! – скомандовал я перед выходом, выжидая, пока министр наведет справку о положении на баррикадах.
– Баррикады в наших руках, там же почти все в руках большевиков. Прямо! – закончил министр.
Эхо ружейной и пулеметной трескотни смешивалось с писклявым жужжанием пулек, пронизывающих арку вдоль от ворот ко двору.
– По одному – прямо, бегом! – скомандовал я, бросаясь через арку к противоположным дверям первого этажа второй части дворца.
Перебежка протекла благополучно, без ранений. В знакомом уже мне вестибюле оказалась группа юнкеров, ведших какое-то совещание. Я и министр накинулись на них с вопросом, где большевики и что они сами делают.
– Большевики тут, за следующей залой скопляются, у лестницы, – ответили спрошенные.
– Прекрасно, присоединяйся к нам! – крикнул министр, бросаясь дальше.
Я бежал рядом. Но вот зал с лестницей наверх. По залу в отдельных кучках раскинуты солдатские и матросские фигуры, вооруженные с пят до зубов.
С криком: «Сдавайся!» – направляюсь к лестнице, чтобы отрезать выход на лестницу. Первая пара юнкеров мчится туда же за мной. С нами рядом министр. Вбегающие юнкера, с винтовками наперевес, ошеломляют группу и первое мгновение воцаряется растерянность, местами превратившая матросов и солдат в столпников.
«Нас мало, а их много. Они разбросаны, а мы вбегаем лишь с одной стороны», – мелькает в голове, и я, оборачиваясь, ору слова команды, как будто бы за мной идет бригада; ору, словно меня режут на куски. У лестницы, куда стоявшие у нее матросы и солдаты вдруг бросились удирать, замахиваясь гранатами, но только замахиваясь, а не кидая их, очевидно из боязни переранить своих, министр Пальчинский, находившийся все время рядом со мной, склоняется ко мне своею длинной фигурой и кричит мне в правое ухо: «Перестаньте орать, словно вас режут, – я не могу слышать!» Но я бросаю фразу, что так надо, и, продолжая крик, устремляюсь на лестницу. Перед поворотом ее в обратную сторону вверх моя пара юнкеров и я задерживаемся, чтобы обезоружить и стащить вниз пару пойманных матросов. И в этот момент я замечаю, что эффект нашего появления дал прекрасные результаты: несколько десятков человек уже обезоружено, а несколько в стороне, вправо от лестницы, группа юнкеров с тремя офицерами, бывшая до нашего появления в плену у нашего противника, уже устремляется к винтовкам и гранатам.
– Освободившиеся юнкера и офицеры сюда! – кричит Пальчинский. – Дальше спешите!.. – бросает он мне.
Но дальше бежать мне не с кем. Но несколько секунд, и ко мне подбежало человек 7–9 юнкеров и прапорщиков, и мы снова несемся вперед, но уже по лестнице. Ближайший матрос, все поворачивающийся в своем бегстве, словно затравленный зверь, пытается стрелять, но неудачно, и он спотыкается. Честь схватить его первым принадлежит мне, несмотря на горячее желание этого достигнуть у прапорщика. Вырываю револьвер и сталкиваю вниз к юнкерам, для ареста, для отнятия гранат, и снова несусь дальше за обогнавшим меня прапорщиком и двумя юнкерами слева. Но вот лестница кончилась, и преследуемые нами матросы и солдаты несутся уже по огромному залу.
Теперь их больше. Вместе с ними в безотчетном страхе удирают те товарищи, что в спокойном настроении спешили вниз в 1-й этаж.
В зале мы снова освобождаем небольшую группу юнкеров, из которых некоторых посылаю отвести вниз новых захваченных пленных, и снова дальше. Министра уже с нами нет. Он остался внизу закреплять успех.
Но вот и этот зал кончился, и налево перед нами – мной, прапорщиком и четырьмя-пятью юнкерами – новый зал с коридором впереди. В этом зале повторяется то же, но с тою разницей, что захваченные было в плен юнкера и находившиеся в нем уже сами при нашем появлении срываются со всех сторон и, набросившись на столы с лежащими на них кучами гранат, помогают задерживать и обезоруживать своих бывших сторожей, пустившихся было наутек.
– Разве ты солдат? – набросился я на замахнувшегося гранатой большевика.
Тот заморгал глазами от моего вопроса.
– Я тебя, скотина, спрашиваю. Опусти руки, когда с тобой разговаривает офицер!
Он покорно опустил занесенные руки с гранатами.
– Положи на пол! Ведь не умеешь их держать! Еще себя взорвешь!
Солдат затрясся, положил гранаты и вдруг заревел.
– Сволочь, на офицера руку поднял!.. Ну ладно… ты не виноват. Тебе голову замусорили другие. Знаю… Не бойся… Жив останешься! – говорил я ему и в то же время уже осматривал это поле битвы, к огромному счастью совершенно бескровное.
– Надо дальше в коридор. Хорошо, что эта шантрапа без боевых руководителей, – оставляя земляка реветь, подошел я к прапорщику, снимавшему с матроса гранаты.
– Этих надо убрать, – заметил он мне. «Да, это вы правы».
Через несколько минут пять юнкеров повели 11 человек матросов и солдат вниз.
– Пришлите сюда первопопавшихся юнкеров! – отдал я приказание уходящим. И, оставшись один, я увидел, что нас осталось всего четверо: я, прапорщик, юнкер нашей школы Шапиро и юнкер-ораниенбаумец.
– Там где-то есть вход, – указал на коридор прапорщик.
– Черт его знает, там много этих дверей. Ну ладно, идемте! Вы останетесь тут охранять гранаты и в качестве резерва, – приказал я ораниенбаумцу, – а мы в коридор. Отыщем выход. Забаррикадируем столами, и все будет великолепно. Пока задача выполнена.
Уже несколько дверей нами освидетельствовано. Все заперты. Но вот прапорщик открыл дверь и вскрикнул. Просунувшийся матрос схватил его за ногу. Он упал, и сразу оба исчезли за порогом. Крик испуга и ругань сразу родили во мне представление, что там, в темноте, лестница, и на ней засада. Моя стрельба подняла еще больший шум и топот. «Удирают. Вперед!» И я с юнкером Шапиро бросились в темноту.
«Проклятие!» Лестница оказалась винтовой, металлической и вертикальной. Стрелять и бросать гранаты бесполезно. Но вот просвет пролета и граната летит туда. Взрыв. Еще крики. Хлопанье двери – и тишина.
Прислушался. Тихо, ни одного звука. Начали спускаться – площадка и дверь. Толкнули. Заперта. Еще раз толкнули – заперта. Поискали еще выход. Нет. Голые, холодные стены. Порылся в кармане, отыскивая спички. Коробка есть, но спичек не оказалось. Я посовещался с юнкером Шапиро, и стали подниматься обратно. И вдруг проскользнуло соображение: «А что, если наверху, из других комнат, выскочили на нашу стрельбу и заперли двери?» И от этой мысли стало холодно. «Скорее, скорее наверх, к двери, к свету!» – звенело в голове.
Но вот площадка. Руки ощупывают холодные гранитные стены. «Дверь!» – вскрикиваю я и толкаю. «Заперта…» – мелькает сознание от ощущения бесплодности надавливания на нее. Ищу ручку. Таковой не оказывается.
«Выше!» – вдруг просветляется мозг соображением, что это промежуточный этаж, и мы снова с юнкером бросились подниматься по лестнице вверх. Но вот стало что-то сереть на стене, и через несколько ступенек мы очутились перед открытой дверью в показавшийся мне необычно ярко освещенный коридор. С чувством облегчения вышли в коридор.
«Но ведь это не конец», – сказали мне груды гранат, спокойно лежащие на полу около стола перед дверью в этот коридор. И вопрос о том, что делается там, на баррикадах, у комендантской, у Портретной галереи, у мучеников, членов Временного правительства, снова вырос в душе.
И необходимость действия повелительно завладела всем существом.
– Дорогой мой, вам не будет неприятно остаться одному здесь, пока я сбегаю за юнкерами? Я послал бы вас, но боюсь, что юнкера чужих школ вас не послушаются.
– Ради Бога, господин поручик, приказывайте. Я все исполню, что вы прикажете, только не считайтесь с желанием уберечь меня. Я не боюсь. А вам необходимо оправиться и организовать оборону, а то снова налезут!
«А где же ораниенбаумец?» – спохватился я и бросился в залу. Там было пусто. «Может быть, в следующей зале еще есть кто…» – и я бросился дальше. Но никого не было и там… И я вернулся обратно в коридор, где продолжал стоять юнкер Шапиро.
– Господин поручик, я стану на лестнице, у стенки. Это будет незаметнее и выгоднее, – встретил он меня своим соображением.
– Хорошо, – согласился я.
– Никого нет, надо идти к Пальчинскому. Черт, не понимаю, почему не присылают подкрепления», – говорил я, передавая юнкеру револьверы и гранаты, захваченные из зала.
– А может быть, там идет бой, – высказал он предположение.
– Возможно. Ну, я бегу. Да хранит вас Господь! Если все благополучно, я сейчас же назад. Простите, родной, что оставляю, но, по совести, иначе не могу. И смотрите, в случае чего, живым в руки не попадайтесь. Пощады теперь не будет! – крикнул я уже из зала и понесся бегом к 1-му этажу.
Лишь в конце второго зала, у лестницы, попался только обрюзглый, маленький, седой придворный служитель, при моем приближении весь сжавшийся и задрожавший.
«А, револьвера испугался», – подумал я, заметив, что его глаза смотрят на мою руку, сжимавшую наган, который я забыл спрятать в кобуру. И от этой мысли рука было дернулась к кобуре, но, сразу не попав в нее, я оставил руку с револьвером в покое.
Но вот и вестибюль, с которого началось наше победное торжество, приведшее к нескольким десяткам пленных и потере прапорщика.
В вестибюле была группа юнкеров и еще каких-то людей. Я бросился к юнкерам:
– Сейчас наверх. Налево, через один зал, а затем через другой, в коридор. Там увидите открытую дверь налево, на лестницу. И там стоит часовой – юнкер Шапиро. Так немедленно отправляйтесь туда… Но почему вы без винтовок? Что это за люди? – озадаченно-недоуменно, ничего не понимая, спрашивал я.
– Мы… Дворец сдался… – наконец мрачно ответил один юнкер.
«Сдался?! Вранье, не может быть», – и я бросился в дверь под арку. Под аркой шумело, гудело, двигалось. И я, рванувшись в поток, напирающий в те же двери, что и мне нужны, проталкивался, дрался и снова проталкивался, пока не очутился, совсем сдавленный водоворотом человеческих тел, перед лестницей в комендантскую, тоже всю занятую людьми.
От этой невольной остановки я начал уяснять, что действительно что-то случилось, но что, я не отдавал себе отчета.
– А, вот где ты! Стой! – оглушил меня окрик, и перед лицом, над плечами, отделившими меня от кричавшего матроса, показалась с трудом тянущаяся ко мне мозолистая, с короткими корявыми пальцами рука.
«Он схватит меня за лицо!» – мелькнула мысль, и ужас овладел мной. И от этого ощущения я рванулся в сторону и вступил на ступеньку лестницы; и только тут я заметил, что еще немного выше стоит комендант обороны, а рядом высокий, с красивым лицом вольноопределяющийся лейб-гвардии Павловскаго полка. Увидев коменданта, я сделал еще усилие и, снова протиснувшись, поднялся еще на несколько ступенек.
Он заметил меня. И нагнулся ко мне:
– Саня, я вынужден был сдать дворец. Да ты слушай, – увидев, что я отпрыгнул от него, продолжал он.
«Сдать дворец?» – горело в мозгу.
– Не кипятись. Поздно – это парламентеры. Беги скорее к Временному правительству и предупреди… скажи: юнкерам обещана жизнь. Это все, что пока я выговорил. Оно еще не знает. Надо его спасать. Для него я ничего не могу сделать. О нем отказываются говорить…
«Да, да, спасать!..» – овладело моей душой новое горение. И я повернулся бежать. А навстречу тянется матрос. «В живот!» И я, нагнувшись, сверху вниз ткнул головою ему в живот и, как-то проскользнув дальше в толпу, стал пробираться. Тяжело, не понимаю как, но я продвигался вперед, среди этой каши из рабочих, солдат, юнкеров, – оборачиваясь посмотреть, где матрос. Но его из-за сгрудившихся тел не было видно. Но вот стало свободно. Только одни юнкера, медленно продвигающиеся, без оружия, к дверям.
А вот и я выскочил из толпы и побежал дальше. «Скорее за поворот. Нет, не сюда. За второй…» И я продолжал бежать. Вот и поворот. «В этот», – решил я и завернул.
– Господин поручик, там большевики, пулеметы, – выросли передо мною две фигуры юнкеров.
– Где?
– За стеклянной дверью, в конце коридора. Слава Богу, что вас встретили. Мы нарочно стоим здесь, чтобы думали, что все хорошо, что мы часовые. А то в тыл баррикадам зайдут! – говорили братья Эпштейны, юнкера нашей школы.
– Правильно. Стойте. – И я сделал движение, чтобы бежать дальше.
– Господин поручик, ораниебаумцы идут.
– Ораниенбаумцы? Где?
Из одной из дверей в покинутый мной коридор действительно выходила новая толпа юнкеров.
«Надо бежать к Временному правительству, чего медлишь? – работала мысль. – Нет, постой!» – и что-то толкнуло меня к выходящим юнкерам.
– Юнкера стой! – заорал я и начал говорить.
Что я говорил, я не отдавал себе отчета. Я призывал и проклятья матерей за оставление дворца, за позор, которым покроются их погоны, эта ступень к высокому званию офицера, я и взывал к товариществу, к традициям. Юнкера мрачно слушали меня. А когда я выкричался, то снова пришли в движение, но уже тихо и безмолвно. Но все же несколько человек бросились ко мне и со слезами стали просить прощения за уход:
– Но что мы можем сделать! С нами нет офицеров! Мы попробовали, после первого раза, когда вы говорили с нами о шествии из города народа с духовенством, выбрать начальников из юнкеров. Но ничего не вышло, когда те начали распоряжаться. Сами же выбиравшие стали отказываться. Вот если бы у нас были такие офицеры, как капитан Галиевский вашей школы, то этого не было бы… Простите, мы побежим, а то отстанем от товарищей, будет хуже! – И они побежали к удалявшейся роте.
Опять пустынные коридоры, лестница и, наконец, Портретная галерея. Никого. На полу винтовки, гранаты, матрацы. А со стен в скованных золотых рамах стоят, во весь рост, бывшие повелители могучей, беспредельной России. «Счастливые! Вы безмятежно спите!» – в благоговейном страхе взглянул я на портреты владык моих предков, которые так им служили со своими современниками, что перед Россией трепетала Европа. «А теперь!..» И я стал молиться Богу, с просьбой прощения за кощунство, которое я собой представляю, шагая по этому залу.
«Скорее, скорее отсюда», – неслось в голове, но ноги не слушались, и я уже едва плелся. «Какая длинная галерея! Я не дойду. Это что? А, да, след от разорвавшейся бомбы. Бомбы? Да, да, бомбы!»
– Господин поручик, вы куда? – И из-за портьеры, обвивавшей вход в залу из Портретной галереи, показалось двое юнкеров нашей школы, но кто – я не узнавал.
– Идите в полуциркульный зал; там есть наши и Никитин[24], член Временного правительства.
– Ах да, спасибо. – И я опомнился. – А где само Временное правительство? – спросил я, снова овладевая собою.
– Оно? Не знаем!
– Здесь, господин поручик! – раздался голос справа из маленькой темной ниши.
Я бросился туда. В ней лежало и стояло несколько человек юнкеров с винтовками в руках.
– Что вы делаете? – спросил я.
– Мы в карауле при Временном правительстве – оно здесь, направо, – и мне указали дверь.
Я вошел. А. И. Коновалов выслушал доклад, затем я вышел из маленького кабинета и пошел в галерею. И здесь я сел на маленький диванчик. Скоро выскочила женщина и, говоря, что она представительница прессы и поэтому, представляя собою общественное мнение, может быть совершенно спокойна, что ее никто не тронет, – металась от одной двери к другой. Меня это смешило. Посмотрит направо, напротив, на дверь, на винтовую лестницу, сейчас же отскочит и бросится в зал. Но вот выскочил штатский, схватил ее под руку, и они побежали в зал.
Сидеть было приятно. Мягко. И я с удовольствием сидел. В голове было так тихо, спокойно.
Вышел Пальчинский, за ним Терещенко.
– Нет, это неприемлемо, я категорически утверждаю!.. – доносился до меня голос Пальчинского. – Надо вернуть юнкеров! Послушайте, бегите верните юнкеров, – продолжал он.
«Ах, это ко мне относится». И я попытался подняться. Но ничего не вышло.
– Я здесь умереть могу, но бегать, бегать больше не в силах!.. – проговорил я и отвернулся. Мне было больно, стыдно за свой отказ.
– Я сам пойду, – отнесся Пальчинский к Терещенко, – а вы вернитесь.
– Ну хорошо… – согласился тот.
Пальчинский пошел, а Терещенко вернулся назад. Через минуту выскочил какой-то молоденький офицер в черкеске и побежал за Пальчинским.
Минуты бежали.
Ну вот, откуда-то начал расти гул.
Еще кануло в вечность несколько времени.
Гул становился явственнее, ближе.
Вот в дверях Пальчинский. Затем маленькая фигурка с острым лицом, в темной пиджачной паре и в широкой, как у художников, старой шляпчонке на голове.
А еще несколько дальше звериные рожи скуластых, худых, длинных и плоских, круглых, удивительно глупых лиц. Рожи замерли в созерцании открывшегося их блуждающим, диким взглядам ряда величественных царей русского народа, скованных золотом рам.
Я поднялся, но идти не было сил. Тогда я встал в дверях и прислонился к косяку. Мимо прошел Пальчинский, направляясь в кабинет.
– Что, патронов у вас достаточно? – спросил я у юнкеров.
– Так точно, господин поручик.
Но вот жестикуляция широкополой шляпенки и гул, все растущий сзади, сделали свое дело, и те, передние, качнулись, дернулись и полились широкой струей в галерею.
Теперь шляпенка не звала их, а сдерживала.
– Держите, товарищи, дисциплину! – урезонивать тягучий, резкий голос. – Там юнкера!
Толпа увидела в дверях зала двух юношей, отважно, спокойно стоящих на коленях, чтобы можно было брать с пола патроны и гранаты, сложенные с боков дверей.
«Если Пальчинский выйдет сейчас от Временного правительства, где, очевидно, совещаются об условиях капитуляции, – хотя неизвестно, кто ее будет принимать, – выйдет и прикажет открыть огонь, то первые ряды будут сметены, но последующие все равно растерзают нас. И если правительство решит сдаться, то эти звери юнкеров не пощадят. Так или иначе, а вам, юноши, – смерть!» – смотря на юнкеров, думал я.
Снова вышел Пальчинский и махнул рукой. Шляпенка засеменил к дверям. Толпа ринулась за ним.
– Стой! – кричал Пальчинский. – Если будете так напирать, то юнкера откроют огонь!
Упоминание о юнкерах опять сдержало зверье.
«Ну и поиздеваются они над вами, мои дорогие», – неслось в голове, смотря, как юнкера твердо держали винтовки, готовые по малейшему знаку открыть огонь.
Шляпенка, прокричав еще раз призыв к революционной дисциплине, направился к нашей нише и совместно с министром через нее прошел в кабинет.
Прошло несколько утомительно-тяжелых минут ожидания последующего хода событий.
Обстановка была уже не в нашу пользу. По винтовой лестнице напротив ниши, куда так растерянно засматривало «общественное мнение», начали показываться свежие революционные силы, один бандит краше другого. Тактически, для нашего сопротивления, это представлялось их торжеством. Мы уже годились лишь для того, чтобы умереть, и в лучшем случае с оружием в руках, что единственно избавляло от лишних мучений, что ускоряло развязку. И от осознания этой уже теперь неизбежности я не мог продолжать смотреть на юнкеров. Они волновали меня, и ощущение какой-то вины перед ними за свою невольную беспомощность отвратить от них грядущее неизбежное все сильнее и острее пронизывало все мое существо. «Почему так долго ведутся разговоры? Неужели там никто не понимает, что каждая минута дорога, что обстановка может так сложиться, что даже умереть с честью нельзя будет. Ну а если достигнуть какого-либо соглашения, то ведь надо же учитывать настроение этой черной массы, готовой уже во имя грабежа, во имя насыщения разбуженных животных инстинктов, во имя запаха крови, которой их дразнили весь вечер и ночь, потерять всякую силу воли над собой и тогда ринуться рвать и терзать все, что ни попадется под руки. Ведь вот, маленький человек типа мастерового уже подобрал с матраца гранату и вертит ее в своих трудовых руках. И стоит ему сделать неосторожное движение, и она взорвется. А тогда нас всех разорвут вместе, но только с этой находящейся у вас шляпенкой, но еще и с десятками им подобных. Да, да… чашу переполняет всегда лишняя, последняя капля… А ты не философствуй. Забыл, что там штатские люди, деятели кабинетов, уставшие, задерганные и растерянные. Спеши к ним и спроси, чего хотят, если смерти – то дать немедленный бой… а если… да если они захотят жить, то юнкера все равно продадут. Эти новые, собирающееся, эти уже понюхали крови там внизу: у них иной вид, иной взгляд. Боже мой, да если пойти докладывать да объяснять, – потеряешь время. А если начать действовать – то там у правительства – шляпенка-парламентер, их сотоварищ. Боже, научи, что делать?..» И вдруг я догадался.
– Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать. Живо! – полушепотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам, в отношении которых в данном случае я этим брал на себя самовольно руководство, а следовательно, и ответственность.
– Слушаюсь! – донесся до меня ответ, а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, сказало мне, что юнкера приняли мое вмешательство.
– Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй – в следующих. Стоящие, возьмите на себя тех, кто у двери на винтовую лестницу. По команде «Огонь!» дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать: первые к лестнице, а затем влево. Бросать – только стоя. Пулемет есть? – задал я вопрос, отдав указания словно речь шла об изяществе рам или о качестве паркета.
– Никак нет! Пулемета нет! – донесся шепот.
– Смотрите, не волноваться – только по команде.
Но в этот момент дверь широко раскрылась, и из нее на фоне шумливого разговора показались шляпенка и Пальчинский. Масса, топтавшаяся на месте и подпираемая новыми волнами все прибывающих снизу товарищей, уже давно перешла границу дозволенного и постепенно докатилась до нас на расстоянии двадцати – двадцати пяти шагов. В галерее уже было душно, и вонь винного перегара с запахом пота насыщали воздух.
Вот шляпенка прошел мимо меня.
Масса, увидев его, загудела, завопила и, размахивая кто винтовками, кто гранатами, ринулась к нему.
– Спокойствие, товарищи, спокойствие, – распластав руки в стороны, кричал, поднимаясь на носки, шляпенка. – Товарищи! – диким голосом вдруг завопил шляпенка. – Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный совет! Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног! Товарищи, у ног пролетариата! И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетарию всех стран! Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного Комитета Совета!..
Между тем министр Пальчинский сообщал юнкерам решение правительства принять сдачу, без всяких условий, выражая этим подчинение лишь силе, что предлагается сделать и юнкерам.
– Нет, – раздались ответы, – подчиняться силе еще рано! Мы умрем за правительство! Прикажите только открыть огонь.
– Бесцельно и бессмысленно погибнете, – убеждал новый голос.
– И правительство погубите этим, – доказывал третий.
– Нет, о нас они не должны думать. Слагать оружие для сохранения наших жизней мы не имеем права требовать, но убеждать сохранить свои мы должны, и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем вместе, но сейчас нет смысла, – страстно, быстро убеждал голос председателя Совета министров А. И. Коновалова.
Юнкера молчали…
В это время ораторствовавшая шляпенка выдохся и уже давно от надрыва осип.
«Один выстрел. Все равно куда – и эта орава бросится и все сокрушит на своем пути», – ясно и отчетливо предупреждало сознание при виде, как от фанатических выкриков шляпенки масса пришла в неистовство и… рванулась вперед, напирая на шляпенку. Министр Пальчинский вскочил на порог ниши. Я прижался к косяку… «Поздно», – мелькнуло в голове, и круги поплыли перед глазами. Но последнее усилие, и я отступил в нишу. Министр же смешался с толпой. Юнкера вскочили. Я закрыл на мгновение глаза.
«Огонь!» – мелькнуло в голове. Но… выстрелов не раздалось. «Если вы, юные, жертвуете собой и идете навстречу страданиям, то не мне ускорять разрешения счетов с жизнью. И я вышвырнул наган и сорвал Анненскую ленту с рукоятки шашки.
«Ну, теперь терзайте меня», – подумал я, став у стенки ниши, против двери в кабинет последнего заседания Временного правительства России, и эта жалкая, трусливая мысль заслоняла собою отчетливость выражения лиц членов правительства, стоявших вокруг стола и частью выжидающе вглядывающихся во вход из ниши, а частью продолжающих что-то быстро, вполголоса говорить друг другу. При этом один из министров торопливо кончал рыться в каких-то бумажках и затем, подойдя к стене, куда-то торопливо засунул руку, после чего, вернувшись к столу, с облегчением сел.
Это мужество министра отвлекло меня от думы о себе и сразу создало какое-то оригинальное решение войти во что бы то ни стало в кабинет и понаблюдать, что будет дальше. И я, приняв решение, чуть было не пошел. «Стой! – остановил я себя. – Подожди, когда войдет эта шляпенка, направляющийся сюда, а то члены правительства, увидав тебя первым, еще подумают, что ты струсил и прибегаешь под их защиту».
И я пропустил войти в дверь шляпенку, а за ним еще несколько человек, за которыми уже и протиснулся в кабинет и остановился у письменного стола перед окном и стал наблюдать.
«Историческая минута!» – мелькнуло в голове.
«Не думай – смотри!» – перебило сознание работу мысли.
И я смотрел.
С величественным спокойствием, какое может быть лишь у отмеченных судьбою сыновей жизни, смотрели частью сидящие, частью стоящее члены Временного правительства на злорадно торжествующую шляпенку, нервно оборачивающегося то к вошедшим товарищам, то к хранящим мертвенное, пренебрежительное спокойствие членам Временного правительства.
– А это что?.. – поднялся Терещенко и говорит, протянув руку, сжатую в кулаке.
«Что он говорит?» И я сделал шаг вперед.
– Сними шляпу…
Но его перебивает другой голос:
– Антонов, я вас знаю давно; не издевайтесь, вы этим только выдаете себя, свою невоспитанность! Смотрите, чтобы не пришлось пожалеть; мы не сдались, а лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчано окончательным успехом, – обращаясь к нервно смеющемуся, говорил новый голос, который я не успел определить, кому принадлежит, так как в этот момент меня что-то шатнуло и перед глазами выросла взлохмаченная голова какого-то матроса.
– А, вот где ты, сволочь! Наконец попался! – врезалось в уши грубое, радостное удовлетворение матроса.
– Пусти руки, не давай воли рукам, что тебе надо? Я не знаю тебя! – глупо-растерянно защищался я словами, свалившись с неба на землю.
– Не знаешь? А кто меня арестовал на лестнице и отобрал револьвер?.. Отдай револьвер! – приставал матрос, действительно отпустив руки от воротника моего мирного времени офицерского пальто.
«Ого, с ним можно разговаривать!» – пронеслась мысль.
– Какой револьвер? Я тебя не знаю. Мало ли кого я забирал, так что ж, я всех помнить должен? Голова!..
– Ну, нечего там, отдай револьвер, а то…
– Что – то? Видишь, у меня моего нет. Пойди в Портретную галерею и там возьми; отстань от меня. Не мешай слушать!
