С. В. Волков
Первый кубанский («Ледяной») поход
Добровольцы располагаются по обе стороны пути; одно орудие ставят у будки, а другое осторожно перевозят через железную дорогу. Стихает. В станице Медведовской, за дорогой, перекликаются петухи. Небо светлеет. Сова бесшумно летит над полем и вдруг испуганно шарахается в сторону. Звезды одна за другой тихо угасают. На востоке показываются отблески зари. В кустах зачирикала какая-то ранняя птичка.
Все молча ждут. Но вот слева от станции на рельсах замелькали огни. Добровольцы затаились. Бесшумно, медленно, как бы нащупывая каждый шаг, подходит поезд. В классных вагонах, зачем-то прицепленных к броневику, виден свет, слышны разговоры, смех. Вдруг все смолкло. Что-то заметили, и в ночную темноту врываются столпы огня и грохот пулеметов.
Генерал Марков выскакивает к паровозу и, грозя нагайкой, кричит:
– Стой, такие-сякие, не стреляй, – свои.
Большевики ошалевают.
В тот же момент снаряд из добровольческого орудия попадает в колеса локомотива, и паровоз садится на месте. Добровольцы бросаются к поезду. Их осыпают непрерывным огнем. Ручные гранаты летят в вагоны. Один загорается. Красные выскакивают, но их встречают штыками.
На крыше броневого вагона генерал Марков сует бомбу в отверстие для воздуха. В другой вагон попадает снаряд из орудия. Страшные взрывы. Все мешается. Беспорядочная стрельба в темноте. Безумные вопли горящих. Ужасные звуки рукопашного боя, когда люди превращаются в бешеных зверей, и нет пощады никому. Какая-то оргия огня и крови. Еще взрыв, и все кончено. Поезд взят, большевики уничтожены.
– Вторая батарея – карьером в авангард, – несется приказ генерала Маркова по обозу.
– Нельзя так передавать приказание, – возмущается один из штабных фазанов, засевший в коляске. – Не смейте передавать! – кричит он соседней повозке.
– Телефон еще не проведен, господин полковник, – слышится в темноте.
Два орудия, шедшие в центре обоза, скачут сломя голову и поспевают вовремя. Рассветает. Справа показывается еще броневой поезд и кроет гранатами переезд через железную дорогу. Удачный первый же снаряд добровольческого орудия заставляет его испуганно отодвинуться. Обоз вскачь несется через переезд. Неприятельские снаряды рвутся с недолетом в пятидесяти саженях до перехода через линию, и осколки визжат над обозом.
Армия вытягивается по дороге к станице Дядьковской. Все радостны, возбуждены. Вместо неминуемой, казалось, гибели – огромная добыча – 800 снарядов и 100 000 патронов; уничтожены полтора броневых поезда. Один на переезде, а от другого, на станции, посланными двумя ротами захвачена была половина; другая половина с паровозом успела отцепиться и ушла.
– Ай да Марков, – хохочут добровольцы, – нагайкой броневик остановил.
Произошло действительно что-то невероятное. Все это скрутило ночное время и темнота, а с другой стороны – смелая решительность и самообладание добровольцев. Все хорошо, что хорошо кончается.
Пробегая через станицу, добровольцы захватывают еще добычу. Штабс-капитан Половцов разыскал большой склад белья, в котором так нуждались раненые. Поручик Трамдах нашел еще патроны в складе и при розысках открыл тайное местопребывание начальника красной карательной экспедиции, посланной только что со станции в станицу, и захватил его самого. В довершение всех благ тот же Трамдах нашел и порядочный склад виноградного спирта, увеселявшего карательный отряд.
Пошел купаться Веверлей,
Осталась дома Доротея, —
несется шуточная песенка из рядов молодежи.
Екатеринодарские ужасы уже пережиты, а осада Гначбау заменилась медведовской победой. Четыре броневых поезда не сумели заградить путь шириной в две сажени. И кому? Ничтожному, почти безоружному отряду измученных людей.
Четвертый поезд, как оказалось, встретился с добровольческой кавалерией, посланной для демонстрации перехода, на семь верст севернее настоящего места. Кавалерия переходила по железнодорожному мосту; коней переводили по боковым доскам. Поезд сразу открыл пулеметный огонь. Лошади взбесились, часть их вырвалась из рук и попала на середину моста, где кони и провалились ногами между шпалами. Кавалерия ускакала, а живая каша из коней на мосту помешала этому поезду вовремя подойти к месту боя.
* * *
Бой 3 апреля под Медведовской сослужил большую службу добровольцам. Хотя армия и вырвалась из двойного железного кольца, ее окружавшего, но положение добровольцев было еще очень затруднительным. Армия находилась в самом гнезде большевизма на Кубани, на границе Тамани и Черноморья. Силы красных были здесь велики, и все потери их восстанавливались пополнением из местных источников.
Затем, через Медведовскую, добровольцы вошли в пространство между Черноморской и Екатеринодарской линиями железных дорог. Опять им угрожала встреча с сконцентрированными силами, которые могли быстро перемещаться по железным дорогам в любой пункт. Направление армии было уже ясным; добровольцы шли на восток; стоило только подумать немного, и ловушку могли захлопнуть. Но очевидно, большевики растерялись.
Сначала счастье им как бы улыбнулось. Им, конечно, известно было настроение армии после смерти генерала Корнилова. Поспешный отход от Екатеринодара объяснял все. Армию считали деморализованной. Ее заперли со всех сторон в Гначбау и с минуты на минуту ожидали конца. Вдруг Феникс возродился; и осадные силы, и четыре бронированных поезда оказались несостоятельными. Большевики были поражены. Вместе с тем потери их под Екатеринодаром были очень велики; одних раненых красные газеты насчитывали до 15 000, а сколько было еще убитых. Очевидно, борьба стоила им не дешево, и войска не шли. Только этим и можно объяснить, что дальнейшее движение армии не встречало никаких почти препятствий.
В Дядьковской станице добровольцы получили приказ идти на станицу Березанскую, но на полдороге армия свернула на Журавские хутора и перешла железную дорогу у хутора Малеванного. Приказ идти на Березанскую был отдан, чтобы сбить с толку большевиков, что и удалось.
Снова армия попала в грозный треугольник – Екатеринодар, Тихорецкая и Кавказская. Опять приняли меры, чтобы спутать большевиков. Распустили слух, что идут на станицу Кавказскую, и шли в этом направлении, но в хуторе Владимирском повернули на северо-восток и перешли железную дорогу немного южнее станицы Архангельской, на Хоперские хутора.
Небольшие встречные силы противника сметались с пути армии без всякого труда. Добровольцы шли в Ставропольскую губернию, чтобы там, вдали от железных дорог, отдохнуть и собраться с силами в ожидании грядущих событий.
Но опять это была пустая надежда. Вместо отдыха армию ожидали новые задачи, предвиденные, однако, заранее. По дороге в станицу Ильинскую добровольцы услыхали впервые добрую, долгожданную весть о восстании Дона против большевиков. Но так как до армии неоднократно доходили добрые слухи, которые затем не оправдывались, решено было эти вести проверить. Полковнику Барцевичу приказано было выбрать 20 офицеров на самых лучших конях и с этим конвоем прорваться через большевиков, слетать в Донскую область и привезти верные сведения. Барцевич ночью вышел из станицы Ильинской и исчез в темноте.
В станице Ильинской армии пришлось выдержать наступление значительных сил большевиков. Поколотив их в двух боях, добровольцы направились на станицу Успенскую, последнюю перед границей Ставропольской губернии. Шли опять черноземными степями. Погода стояла ясная. Солнце грело сильней и сильней. Показались озими. Пшеница всходила густо и ровно, но вместе с хлебом подымались в изобилии и сорные травы; земля обрабатывалась плохо, а потому пырей, осот и прочая дрянь засоряли землю невероятно.
Чем богаче природа, тем ленивее жители страны. Климат здесь благодатный – тепло и влага выпадает равномерно. Почва еще богаче, чем в Донской области. Казалось бы, рай земной. И действительно, народ здесь необыкновенно богат. Но война из-за земли идет такая же, как и в местах густонаселенных, с тощей почвой. Но там работают, трудятся день и ночь; под озими пашут по три раза; землю унавоживают; и то кормятся с грехом пополам.
Здесь же навоз идет частью для топлива, а главным образом для засыпки всяких ям; а то и прямо вывезут за станицу и сожгут. Под яровое еще некоторые хозяева пашут с осени, а большинство только весной. Случается же и так: пришла весна, хозяин зазевался; наступило время посева, а земля недопахана. Вышел земледелец в поле да прямо по прошлогодней стерне и разбросал семена; заборонил кое-как и ждет. Выпадет вовремя дождь – и снимет этот землероб по 150 пудов с непаханой десятины. Не выпадет – наплевать, хватит хлеба и с обработанной земли. Несмотря на такое небрежное отношение к земле, все богаты, потому что и климат, и чернозем работают за них. В урожайные годы, у хороших хозяев, сбор пшеницы доходит до 300 пудов с десятины.
Бедствуют здесь только полные лентяи и бездельники. У доброго хозяина, если и случится беда, падеж скотины, пожар и т. п., он всегда быстро поправится, работая на других; заработки в страдную пору доходят до колоссальных сумм, и рабочих рук не хватает; в короткое время дельный работник скопит достаточно, чтобы переждать до новой жатвы, которая вознаградит его с лихвой за все невзгоды. А все-таки из-за земли ссорятся, хотя половина ее не пашется, ввиду недостатка рабочих рук. Дайте эту же землю в руки настоящих земледельцев, и одна Кубань завалит своим хлебом всю Европу. Это действительно рай для фермера – неистощимая почва и благодатный климат.
Вы едете по пыльной дороге; кругом ровная степь – ни дерева, ни кустика; на северного жителя это однообразие нагоняет тоску. Мы привыкли и к лесу, и к веселым зеленым холмам, и к быстрой речке, подъезжая к которой чувствуешь приятную прохладу; здесь же степь и зной. Но вот вы подошли к речной долине, и вам сразу бросается в глаза белое, яркое пятно. Это хутор, утопающий в цвету плодовых деревьев. Зелени не видать; все покрыто сплошным белым покровом, с розовыми проблесками на абрикосах и персиках. Какое изобилие! Не подсчитывайте, однако, заранее урожая. Все это опадет бесплодно, и разве сотая часть цветов превратится в яблоки, груши и вишни, но весьма плохого качества.
Земля под деревьями не вскопана; разве кое-где на один аршин вокруг ствола, то есть там, где именно дерево не питается. Ветви не обрезаны, гусеницы с листьев не собраны, почва не удобрена, и вообще никакого ухода за садом нет. Понятно, что фруктов мало, а по качеству плоды ниже всякой критики. Роскошная природа и лень, доходящая до крайних пределов. Урядник Остап Степанчук «старикует». Это значит, что Степанчук, которому на Пасху минуло 45 лет, объявил себя «стариком», он уже «дед». В полном расцвете сил и здоровья, разума и опыта, он выходит из строя рабочих. Он больше не пашет, не боронит, а ходит только около дома, покормит коней, съездит на базар, на мельницу, да и то с сыном, чтобы тот мешки таскал. Главное же его занятие – это пить горилку с такими же «стариками» и ухаживать за снохами.
В самую разве страду, в сенокос и в жнитво, оседлает он своего гнедого и поведет на поле. Не думайте, что он там много наработает. Пройдет ряда два с косой, выругает за безделье своих домашних, да и засядет с кумом в тень копны. Из пазухи вылезает заветная бутылочка, и пошли приятные беседы о том, как в Питере купчихи конвойцев обожают, держат себя чисто, денег не жалеют и винцом запивают.
– То-то было житье; а тут страдай, да в этакую жару.
* * *
В станице Успенской армия простояла несколько дней. Отдохнули немного, отмыли в бане дорожную пыль, надели вымытое белье и освободились хоть ненадолго от внутреннего врага – вшей, которые одолевали добровольцев. Никакие средства, вроде нафталина, серного цвета и пр., не помогали; не было единственного надежного лекарства – чистоты. Все белье и все верхнее платье были переполнены насекомыми; а в страшной тесноте, на стоянках если и извел своих, так соседи наградят.
Через день прорвался в Успенскую и молодец Барцевич. Он, в своей отчаянной поездке, не потерял никого из спутников и привел с собой еще целую сотню донских казаков. Донцы были живыми свидетелями происходящих в области событий и объяснили все в штабе.
На этот раз вести, дошедшие до добровольцев, оказались верными. Южные станицы области объединились между собой, перестреляли представителей советской власти и их главных приверженцев и поднялись против большевиков. Но, чувствуя недостаток своих сил, они прислали депутацию и просили добровольцев забыть старые казачьи грехи и прийти снова на Дон на помощь к восставшим. Генерал Деникин созвал совет для обсуждения этой желанной просьбы. На совете, конечно, решили немедленно идти на Дон.
Последний удар армия нанесла ставропольским большевикам под Новолокинскими хуторами, а затем 16 апреля вышла из станицы Успенской, взяв направление на север, как бы на селение Белоглинное. Ночью добровольцы свернули с этой дороги на северо-запад и подошли к железнодорожной линии, верст на 8 юго-западнее селения Белоглинного.
Разъезды донесли, что по линии идет какой-то поезд. Армия остановилась в котловине около линии и замерла. Медленно тащился товарный поезд из Тихорецкой на Торговую. С трудом брал он подъем.
– Увидит или не увидит?
Казалось, паровоз как бы нарочно замедлял ход и всматривался своими круглыми глазами в темноту. Должно быть, ничего не увидел и, спокойно пыхтя, взобрался на гору. Сейчас же после его прохода обоз бросился через железную дорогу. Уже рассветало. Через час со стороны Белоглинного показался броневой поезд и сразу открыл артиллерийский огонь по переходу. Но два взрыва, справа и слева от перехода, дали ему знать, что он опоздал.
Еще и еще поезда и густые цепи пехоты двинулись на обоз. Завязался бой, но обоз рысью мчался по дороге, и голова его уже втягивалась в село Горькобалковское. Несколько снарядов разорвалось в обозе, и между прочими был убит член Кубанской Рады и тяжело ранен один из представителей Кубанского правительства. Добровольцы выразили кубанским офицерам свое соболезнование по поводу такой потери.
– Черт бы их взял, – неожиданно услышали добровольцы, – и чего вы таскаете с собой эту дрянь, утопили бы их в первой реке. Они завели всю смуту на Кубани. Поверьте, раскаетесь и вы, что их спасали.
Добровольцы были в полном недоумении. Кто знал тогда, что слова эти были пророческими.
В селе Горькобалковском местные большевики спросонья задумали оказать сопротивление, но были уничтожены квартирьерами. Квартирьерам армии, несмотря на их мирные задачи, не раз приходилось исполнять свои обязанности с оружием в руках. За этот, хотя и короткий бой, перед выходом армии из селения, зажжено было большевистское предместье, и долго горело, встревожив всю округу. В станице Плосской армия вышла на свою старую дорогу.
19 апреля добровольцы вернулись в знаменитую Лежанку. Лежанка – большое и богатое село. Маленькая армия удобно расположилась в нем, и добровольцы опять мечтали о некотором отдыхе перед переходом на Дон. Но ждать было нельзя. Новости оказались плохие. Большевики заняли из восставших станиц – Ольгинскую, Хомутовскую, Кагальницкую, Мечетинскую и угрожали Егорлыцкой. В последней станице жители уже уложились на подводы и собирались выбираться в степи Сальского округа.
Генерал Деникин разделил свою армию на три части. Первый отряд направился в село Гуляй-Борисовка, самый центр большевизма на юге Донской области. Второй отряд двинулся на помощь Егорлыцкой. Наконец, третий отряд, из Офицерского полка и двух конных сотен, остался в Лежанке, для защиты штаба, обоза и санитарного транспорта.
Лишь только первые два отряда отошли от Лежанки, как немедленно обозначилось наступление на село неприятеля со значительными силами. Два дня Офицерский полк отбивал атаки большевиков. С утра до вечера обстреливали село снарядами. Становилось тесно. Большевики стягивали все новые и новые силы, пытаясь отрезать Лежанку от сообщения с Егорлыцкой. Наконец телефонная линия перестала действовать; очевидно, разъезды неприятеля перервали ее.
С наблюдательного пункта видно было движение неприятельских колонн по направлению к Егорлыцкой дороге. Между тем в резерве оставались лишь две роты Офицерского полка, то есть около 200 штыков. Быстрым шагом вышли офицеры из Лежанки, рассыпались в цепи и залегли недалеко от дороги. Густые неприятельские цепи подошли уже на полторы тысячи шагов к дороге и открыли беглый огонь. Пулеметы трещали не смолкая. Над залегшими добровольцами непрерывно рвалась шрапнель. Офицеры лежали как мертвые – ни одного выстрела в ответ.
Движение неприятеля замедлилось; цепи его залегли. Лишь какие-то всадники, как потом говорили, матросы, носились по цепям и стегали солдат плетьми. Большевики поднялись и быстро двинулись вперед. Опять никакого ответа. Неприятель опять залег. Еще и еще раз то же самое; все то же молчание. Наконец, когда красные подошли к офицерам шагов на пятьсот, те встали и молча двинулись вперед.
Где же враг? Только пятки сверкали в воздухе. Все долой. Винтовки, шапки, шинели, пулеметы, сапоги – вот все, что осталось от нескольких красных батальонов. Пустили конницу вдогонку, и 500 трупов показывали дорогу отступления. В двух офицерских ротах ни одной потери. Так второй раз под Лежанкой полк показал, как дерутся офицеры.
Телефонную линию с Егорлыцкой восстановили, но обоз уже без всякого прикрытия выслали на Дон. В Великую субботу вечером 21 апреля вышли транспорты из Лежанки. Опять ужасный норд-ост не дает покоя. Страшный холод пронизывает насквозь. Ветер поднимает тучи морозной пыли и засыпает глаза. Негде остановиться, чтобы хоть на минуту укрыться от стужи. Курить запрещено; можно нарваться на разъезды красных, прямо беда. Но вот навстречу несутся отдаленные звуки колокола. Бьют к пасхальной утрене, и обоз втягивается в Егорлыцкую в самую пору. Успели обмыть с себя грязь, выколотить платье и попали еще к церковной службе.
– Христос воскресе, – возгласил батюшка.
– Воистину воскресе, – ответили радостно и казаки, и добровольцы.
Объятия были искренними. Все старое забыто. Угощали казаки на славу. Явилась и водочка, и винцо. Столы трещали под окороками, гусями, заливными поросятами, пасхами, куличами и прочей снедью. Забыли про большевиков и разговелись по-настоящему. Но глаза слипались; хозяева разостлали тулупы и попоны на полу, накрыли чистыми простынями и оставили гостей в покое. В первый раз после трех месяцев удалось раздеться и лечь на чистое белье.
* * *
На другой день Пасхи в Егорлыцкую пришел и Офицерский полк. По дороге добровольцы разрушили, и весьма основательно, железнодорожную линию, соединявшую Егорлыцкую с селом Торговым, что и прекратило периодические нападения броневых поездов с юга.
Первый и второй отряды армии, высланные из Лежанки, успешно исполнили свои задачи. Гуляй-Борисовка была взята после ожесточенного боя, и местные большевики рассеялись. Второй же отряд, поддержав казаков под Егорлыцкой, двинулся вместе с ними на Мечетинскую, затем были взяты обратно у красных Хомутовская и, наконец, Ольгинская. В то же время и генерал Попов со своими казаками вышел также из зимовников. Сломив сопротивление большевиков в Черкасском округе, казаки освободили и свою столицу – Новочеркасск.
К началу мая 1918 года от большевиков были очищены: Черкасский округ, северная часть Сальского и почти весь Ростовский округ. В последнем красные держались лишь по владикавказской железной дороге, от Батайска до Кущевской и западнее этой линии. Ростов занимали пришедшие через Украину немецкие войска. Немцы делали попытки, через посредников, войти в сношения с добровольцами, но командующий армией и генерал Алексеев решительно отказались от каких-либо разговоров об этом, хотя союзники совсем не исполнили своих обещаний. Так и простояли весну 1918 года обе армии недалеко друг от друга, не завязывая никаких сношений, пока добровольцы не ушли на Кубань в июне месяце.
25 апреля 1918 года штаб Добровольческой армии и транспорты перешли в станицу Мечетинскую. Тридцать пять боев выдержала армия за три месяца похода. Настало, наконец, время для отдыха. Можно было позаботиться о раненых.
Санитарная часть была одной из самых слабых сторон в Ледяном походе. Медикаментов было очень мало; ничтожное их количество, взятое из Ростова и Новочеркасска, было использовано в первые же дни похода. В города армия не заходила, а сельские аптеки сами нуждались в лекарствах. Иногда захватывали кое-что у большевиков. Перевязочного материла тоже не хватало. Перевязывали рваным бельем. От недостатка медикаментов и перевязочных средств раны гноились, и больные погибали от осложнений. Тяжелым был вопрос об одежде и обуви для раненых.
Строевые части также были в лохмотьях, без белья, без сапог. Однако удачные бои давали не только снаряды и патроны, но также обмундирование и обувь. И то и другое снимали с мертвых, да так, окровавленное, и надевали на себя. Для раненых некому было доставать одежды; правда, в селениях реквизировали некоторые, самые необходимые вещи, но их было мало, и раненые были в ужасном положении.
Армия все время была в движении, и раненых перевозили изо дня в день. Нелегко было им и в начале похода, когда добровольцы совершали переходы по 20–30 верст в день. Но как тяжко отзывались на них последние дни, когда армия проходила по 50–60 верст и когда повозки шли на рысях! Как Бог сохранил их? Как половина их не погибла? Мучились раненые, мучениками же были и врачи, и сестры милосердия.
Личный персонал был ничтожным по численности и работал, выбиваясь из сил. Число раненых росло с каждым днем, и, наконец, половина добровольцев оказалась в лазаретах. Их надо было принять, осмотреть, перевязать иногда более 100 человек в день и в то же время заботиться и о прежних пациентах.
На медицинском персонале лежала не только медицинская часть, но и хозяйственная. По приезде на ночлег надо было снять раненых с повозок, приготовить солому для постели на полу, уложить и сейчас же бежать в отделение, чтобы получить съестные припасы, пока другие не расхватали. Вернувшись, сестры готовили пищу, пока врачи перевязывали. Кончалась вся работа к полночи, а утром, в 5–6 часов, надо опять поить пациентов чаем, спешно грузить на подводы и выступать.
Бедные сестры изорвали все свое белье на перевязки и носили только наспех вымытые солдатские рубахи. Их положение было вообще очень тяжелым. Весь день и всю ночь на глазах мужчин. Мужчины как-то легче привыкают к грязи, но бедные сестры страдали ужасно. Сколько их погибло в боях? Сколько было изувеченных на всю жизнь? Но они шли и шли вперед, под самые пулеметы, и бестрепетными руками облегчали страдания раненых. А что ожидало бы их в случае поражения армии? Даже подумать страшно.
Кто из добровольцев не помнит милую сестру Васю? Одетая с самого начала похода солдатом, грубоватая, но бесконечно добродушная, она вносила с собой всегда шум и оживление. Со смехом исполняла Вася самые тяжелые и грязные работы, веселой шуткой рассеивала мрачное настроение раненых. И это безобидное существо испытало впоследствии ужасные страдания. Прежде всего пришло известие, что ее муж и маленький сынок замучены большевиками. Ужасное горе сковало смеявшиеся когда-то уста Васи, и добрые глаза ее потухли, вспыхивая лишь временами мрачным, почти безумным огнем.
Через несколько дней отряд, при котором состояла она, был разбит, окружен, и Вася попала в плен к большевикам. За отказ исполнить позорные требования пять дней били они ее железными шомполами и, окровавленную, истерзанную бросили в сырой и холодный подвал. Все выдержала железная натура Васи. Она могла бы избавиться от мучений; у нее был с собой, как и у других сестер, стрихнин. Но Вася не хотела умирать. Она чего-то как бы ждала – и дождалась. Заболел комиссар отряда, и ей приказали за ним ходить. Вася аккуратно исполняла свои обязанности. Однажды вечером навестить больного приехали два других соседних комиссара, и началось пьянство. Вася развела стрихнин, подмешала его к вину и исчезла. Наутро в квартире нашли три ужасных трупа.
* * *
После переговоров с казаками южной армии решено было отправить санитарный обоз в Новочеркасск. Но и последний путь добровольцев не обошелся без боя, правда, только дипломатического, с центральными казачьими властями. Посланный вперед член Государственной Думы Л. В. Половцов обратился за разрешением вопроса о размещении раненых к начальнику штаба походного атамана, полковнику Сидорину.
– Ни одного раненого мы в Новочеркасск не пустим. Везите их в Ростов, – заявил полковник Сидорин.
– Как – в Ростов? Да ведь в Ростове немцы.
– Ну так что же?
– Значит, вы хотите, чтобы мы дали полторы тысячи заложников немцам? Неужели вы не понимаете, – добавил Половцов, – что произойдет? Зачем же вы нас звали?
– Что делать, – ответил Сидорин.
Генерала Попова в городе не было. В атаманском дворце Половцов нашел Янова, председателя правительства Донской области.
– Хотя я и не имею прямых приказаний генерала Деникина по этому вопросу, – заявил ему Половцов, – но могу вам сказать наверное, что, если вы не примете наших раненых, Добровольческая армия сейчас же уйдет с Дона.
Янов просил подождать до следующего дня, и назавтра Половцов уже телеграфировал об отданных правительством Дона распоряжениях по подготовке помещений для раненых.
Лазареты были оборудованы плохо, но все-таки они были раем для бедных вечных странников. Какое счастье – сбросить с себя эти грязные, рваные лохмотья, полные ужасных паразитов, вымыться в ванне и превратиться из кочующего дикаря в цивилизованного человека!
