С. В. Волков
Первые бои добровольческой армии
В. Мыльников[5]
Из прошлого (Из Новочеркасска на станцию Матвеев Курган)[6]
У нас в дивизионе с каждым днем дела все шли хуже и хуже. Если раньше молодые казаки, только что призванные на службу, еще не были затронуты пропагандой, то теперь все больше и больше они ей поддавались. Занятия с казаками еще производились, но это была какая-то видимость, а не служба. Было несколько случаев неповиновения, оставшихся без наказания. В офицера, во время его ночного обхода постов, неизвестными были брошены камни, прожужавшие мимо ушей. Окна в наших бараках были без ставень, и несколько дней тому назад в дежурного офицера, сидевшего в кресле в дежурной, через окно был брошен булыжник с такой силой, что ободрал кожу на кресле в двух вершках от головы офицера. У меня лично в этом отношении все благополучно: на дежурстве по дивизиону хожу ночью проверять посты и дневальных – все сходит хорошо. Как-то в три часа ночи поймал дневального, что у него потухла печь, поставил его на два часа под шашку и сам присмотрел за выполнением этого приказания.
С нашим вахмистром у меня очень хорошие отношения, он сверхсрочный служащий из тех вахмистров, про которых казаки говорили – «он на три аршина под землей видит», служил в нашей гвардейской батарее, участвовал в торжествах по случаю 300-летия Дома Романовых, любил и умел об этом рассказать. Во время ночных дежурств, обходя дивизион, я его часто где-нибудь встречал и если еще не было поздно, то задавал ему вопрос: «А как это, вахмистр, вы рассказывали, что наша батарея взяла 1-й приз за стрельбу?» И он начинал рассказывать, да таким образным казачьим языком, что я просто его заслушивался. Смотришь – и прошел час скучного ночного дежурства.
Вначале я попадал на дежурство на 8-й день, прошлый раз же попал на 4-й, а последний раз – на 3-й день. Где же господа офицеры? Окончив дежурство, пришел домой, поспав и закусив, отправился к штабу, где у меня были знакомые, узнать, что нового. Вышел на Московскую и направился к атаманскому дворцу. Меня несколько удивила какая-то особенная пустота улиц. Вот навстречу идет какой то прилично одетый господин, подхожу ближе, узнаю, что это член окружного суда, знакомый моего отца. Но вид у него более чем странный: слезы текут из глаз, стекают по усам, падают на землю… Я бросаюсь к нему: «Что с вами? Чем я могу помочь?» Он останавливается, всхлипывает: «Каледин… застрелился… Дон… погиб…» Безнадежно машет рукой и идет дальше, наверное даже не узнав меня.
Только вчера передавали слух, что Чернецов убит, сегодня застрелился генерал Каледин, оба для меня, хотя и по-разному, были крупными величинами. А теперь кругом – мразь и разложение. Я казак всей душой, но, видя разложение казачества, мрачные мысли приходят в голову. Ждать, когда меня придушат большевики? Никогда! Мне кажется, что те, кто хотят и будут драться с ними, – это добровольцы. Значит – к ним. Почти бегом направляюсь на Барочную улицу, где находилось бюро Добровольческой армии, врываюсь туда и почти кричу какому-то капитану, сидящему за столом: «Прошу занести меня в списки Добровольческой армии…» Капитан приподымается: «С кем имею честь говорить? Успокойтесь…» Я прихожу в себя и уже связно рапортую о себе. «Так вы состоите на действительной службе в артиллерийском дивизионе?» – «Так точно!» Он после недолгого раздумья говорит мне: «Присядьте, пожалуйста, немного подождите, я сейчас вернусь». Вышел какой то полковник, задает тот же вопрос, заканчивая его: «…и хотите записаться в Добровольческую армию?»
«Так точно, господин полковник! Я знаю, что в дивизионе никто не выступит против большевиков. Отряд есаула Чернецова, куда бы я поступил, – не знаю где и в каком состоянии после смерти командира. Теперь, после смерти атамана, полагаю, что все рухнет, а сдаваться красным я не желаю и поэтому прошу зачислить меня в Добровольческую армию».
«Хорошо, сегодня же мы зачислим вас в списки, но вы останетесь на службе, а мы будем поддерживать с вами непрерывную связь, сообщите ваш домашний адрес и, даже уходя куда-нибудь, оставляйте записку, где вас можно найти».
Много позже я слышал, что у добровольцев был план, что если у нас произойдет полный развал, то попытаться всеми способами вывезти орудия из дивизиона.
Вышел я очень расстроенный, раздумывая обо всем происшедшем, а главное – об атамане Каледине. Мне неоднократно рассказывали, что вот привезут друзья какого-нибудь убитого чернецовца Петю или Мишу и жмутся в полутьме громадного собора, ожидая батюшку, чтобы отслужить панихиду. Вдруг слышат мерные шаги – это подходил атаман Войска Донского генерал Каледин и отстаивал всю панихиду, провожая одного из редких защитников Дона. Что думал, что чувствовал генерал, недавно командовавший многими десятками тысяч людей, присутствуя на отпевании и похоронах безусого воина Миши? Власть, поддержанная силой, – действительно власть, власть не поддержанная ничем, – ноль, а ему вручили власть и не поддержали. Что нужно было пережить, перестрадать, чтобы прийти к выводу, что единственный выход из положения с честью – это застрелиться?
В штабе – полная растерянность: «Сейчас мы совершенно не знаем, что будет дальше…» Вспоминаются события последнего времени: большой кулак перед носом полковника Попова, горсточка офицеров, отозвавшихся на призыв Чернецова, казаки-фронтовики, плакавшие и клявшиеся защищать Дон после речи атамана и разъехавшиеся по домам в первую же ночь, судья, у которого слезы катились по усам… Брожу по улицам, захожу к знакомым, всюду растерянность, а что будет завтра?
В дальнейшем, лично для меня, разыгрался такой вихрь событий, что распределить все точно по дням не могу, ведь с той поры прошло немало лет, изложу, как помню. На следующий день или через день, когда я явился на службу, то узнал, что получен приказ выслать взвод артиллерии из запасного дивизиона в Добровольческую армию на фронт за Ростов и это поручено сотнику Зипунникову. Я занимался в это время с казаками пешим строем и издалека видел, что Зипунников кричал на казаков, те кричали на него, а потом человек двадцать бросилось на сотника с кулаками, и он бросился от них, отстегивая на ходу кобуру револьвера. Получалось то же, что и при разоружении Хутунка.
Полковник Попов собрал в дежурной совещание из командиров батарей войсковых старшин Шульгина и Фарапонова и еще нескольких офицеров, где я не присутствовал, и к какому заключению они пришли – не знаю… Через день или два я пытался вести какие-то занятия с казаками. Подходит вестовой: «Полковник Попов просит вас к нему явиться». Прихожу в дежурную, полковник нервно шагает из угла в угол. «Думаете ли вы, что вы сможете вывести взвод в Добровольческую армию?» И добавил с улыбкой, которая была больше похожа на гримасу: «У вас какие-то там отношения с казаками…» Вся кровь бросилась мне в голову, и я был готов наговорить много по поводу «каких-то отношений» и за свои слова наверно бы попал под суд, но тут мелькнула мысль – да ведь это блестящий выход, чтобы уйти к людям, где есть дисциплина, а главное, где хотят биться с большевиками. Сдержавшись, я ответил: «Разрешите некоторое время на размышление?..» – «Хорошо, я буду здесь до шести часов».
Я вышел и пошел, размышляя, между бараками. Лучшего нечего и желать, но как это сделать? Я молод и неопытен, а посоветоваться не с кем… Но тут мелькнула мысль – а вахмистр? Он человек крепкий, ко мне хорошо относится и не раз рассказывал мне о разных каверзных случаях из его служебной жизни. Почему не попробовать? Вызываю вахмистра. Говорю ему: «Хочу с вами посоветоваться, как со старым служакой, видавшим всякие виды». Вахмистр, по-видимому, польщен таким обращением. «Как вы думаете, если мне поручат вывести взвод, дадут ли это сделать казаки?»
«Нет! Конечно, к вам казаки хорошо относятся. Старшие казаки-артиллеристы вас не знают и поэтому не трогают, а наша молодежь получает письма из полка, где вы служили, в которых очень хорошо об вас отзываются, и о чем рассказывают во всем дивизионе, а вывести взвод все же вам не дадут».
«Но, вахмистр, и вы и я хорошо знаем, что у нас всего 15–20 «заводил», которые всем руководят, а если бы их удалить, то с остальными можно было поладить».
«Так точно! Знаю и не раз об этом докладывал, но до сих пор никаких распоряжений об этом не последовало».
«Вахмистр, а не знаете ли вы, как бы это сделать, чтобы этих «заводил» хотя бы на короткое время удалить, а я бы попробовал за это время взвод вывести?»
Разговаривая, мы ходили между бараками. А тут вахмистр даже остановился.
«А ведь можно, Ваше Благородье! Вся эта дрянь с субботы вечером по бабам да по кабакам расходится, а в воскресенье во всем дивизионе и людей-то нет. Вот если бы вы получили бы приказ, чтобы в воскресенье, часиков в шесть утра, вывести взвод, можно было бы и попробовать. Пока бы «заводил» разыскивали бы да собирали, это можно рыло бы сделать».
Некоторое время мы еще обсуждали «за» и «против». «Если вы получите такой приказ, – говорит вахмистр, – то я человек тридцать смирных ребят попридержу на воскресенье».
Я иду к Попову и излагаю мой план. «Так что же, это самим у себя орудия красть?» – «Если у вас есть какой-нибудь другой план, господин полковник, – прикажите!» Некоторое время Попов мечется, но в конце концов бросает: «Хорошо!» И машет рукой.
Дальше вначале все шло как по писаному: в воскресенье рано утром ко мне домой прибыл казак с заводным конем и предписанием немедленно явиться. Скачу в дивизион, вахмистр мне быстро докладывает что «заводил» никого нет, а тридцать смирных ребят ждут. Он их приводит, но тут – непредвиденное обстоятельство: «заводилы» разъехались на орудийных лошадях, а к обозным, которых мы собираемся взять заместо них, орудийная амуниция не подходит, нужно что-то укорачивать или перетягивать.
«Шорников, какие есть, скорее сюда! Тюк пресованного сена и куль овса на передок увязать, ведра, фонарики, шанцевой инструмент…» – голос вахмистра слышен всюду. Спасибо ему, я бы по молодости лет и по неопытности о многом и не подумал бы. Наконец все готово, получаю последние инструкции: «На станции уже готовы платформа для орудий и вагоны для лошадей. Как можно скорее грузитесь, телефонируйте мне и трогайтесь. В Ростове явитесь вот по этому адресу есаулу Каменеву, он назначен командиром взвода и уже несколько дней ждет взвод, а вы назначены младшим офицером».
На вокзале благополучно гружусь, телефонирую Попову и еще раз слышу: «Скорее трогайтесь…» Казаки уходят, со мной остается вольноопределяющийся Власов, и через час после всяких маневрирований мы трогаемся, тащимся очень медленно и в Ростов прибываем часа в два; беру там извозчика и еду к Каменеву. Застаю его в столовой, в расстегнутом кителе, который он с трудом старается застегнуть, видно, он только что плотно пообедал. «А взвод прибыл? Но я еще не кончил некоторые переговоры с Добровольческой армией, а пока что ведите взвод дальше, а я вас догоню».
Являюсь коменданту станции с просьбой отправить нас как можно скорее. Здесь всюду распоряжаются добровольцы, но железнодорожники – сплошь большевики и всячески стараются ставить палки в колеса. Уже поздно вечером проходим станции Ряженое и Неклиновка, где нам рассказывают, что позавчера здесь были бои с красными, их отбросили и добровольцы занимают сейчас следующую станцию Матвеев Курган. Туда мы прибываем часов в десять вечера. Нас встречают несколько офицеров и на мой вопрос, где штаб и к кому я должен явиться, отвечают: «Штаб вот в вагоне, а являться к полковнику Кутепову, мы вас проводим». Вхожу в плохо освещенный несколькими свечами вагон и являюсь: «Взвод донской артиллерии – орудия два, зарядных ящиков два, гранат столько-то, шрапнелей столько-то, людской состав – я и вольноопределяющийся Власов – в ваше распоряжение прибыли».
«Да, я уже знаю. К пяти часам утра я вам пришлю номеров, немедленно сгрузитесь и вступите в бой. Можете идти!»
Поворачиваюсь налево кругом и выхожу на перрон. Некоторое время стою как ошеломленный. Ведь я только что кончил артиллерийское училище, а завтра мне придется командовать взводом с совершенно неизвестной мне прислугой. Что я буду делать? Подхожу к своим вагонам, мелькают в голове слова старой казачьей песни: «Порой сам ты ешь поплоше, коня же в холе содержи…» Действительно, это первое, что нужно сделать. «Вот что, Власов, нужно зажечь фонарик в вагоне с лошадьми, а затем берите ведра – будем носить воду и их поить». Ночь, холодно, темно, перрон освещен тремя керосиновыми лампами, две по краям, одна в середине, но видно плохо. Сгрузочная площадка очень короткая, и около нее стоит платформа с орудиями, а в вагоны с лошадьми приходиться лазить прямо с земли. Темно, неудобно, утомительно, но так или иначе нужно напоить и задать корм 24 лошадям. Только около двух часов ночи эта работа была закончена, я на что-то присаживаюсь и отдаюсь своим мыслям. Есаула Каменева нет, и надо полагать, и не будет. На Киевском полигоне по окончании училища я выпустил всего пять снарядов, а мне будут присланы неизвестные солдаты, которых я не знаю и которые, быть может, понимают в стрельбе из орудий в бою столько же, сколько и я, а может быть, и меньше. Оскандалюсь! Это случается с каждым не раз в жизни, но в данном случае это совсем другое: за мои неправильные распоряжения, за мои ошибки люди могут расплатиться жизнью, что, конечно, тяжело ляжет на мою совесть. Меня охватывает страх, но страх особый, смешанный со злостью, даже с яростью. Ведь самое беззащитное и слабое существо, загнанное в угол и доведенное страхом, и только страхом, до отчаяния, кидается на кого угодно, не учитывая ни своих возможностей, ни сил. Вот и у меня было подобное состояние.
Постепенно глаза привыкают к освещению, и я уже вижу довольно хорошо. Справа на перроне показывается стройная высокая фигура – кавалерийская шинель, папаха, но пояс висит и чуть ли не болтается. Ага, да это вольноопределяющийся.
«Вольноопределяющийся, пожалуйте сюда!»
Он подскакивает.
«Послушайте, вы – интеллигентный человек – должны показывать солдату пример подтянутости, а вы показываете пример расхлябанности. Извольте затянуть пояс как следует!»
Он старается затянуть пояс, но руки у него как-то трясутся, и он никак не может с ним справиться. Я прихожу в ярость. «Да что вы? Пояса не можете затянуть? «Подхожу к нему и, упираясь в грудь левой рукой, правой затягиваю пояс, говоря: «Три пальца, понимаете, три пальца должны проходить, но не больше… Можете идти!»
Но тут я замечаю, что три офицера, стоявшие под средней лампочкой на перроне и наблюдавшие всю эту сцену, не только смеются, но просто расхохотались. Я не выдерживаю, марширую к ним, рука под козырек: «Господа офицеры! В то время как я делал дисциплинарные замечания вольноопределяющемуся, вы изволили, глядя в мою сторону, смеяться. Разрешите узнать, относился ли ваш смех ко мне или к моим действиям?»
Все они также подносят руки к папахам, а потом старший из них, полковник, дружеским жестом опускает мою руку и говорит мне: «Да вы, голубчик, не волнуйтесь! Дело в том, что это не вольноопределяющийся, а вольноопределяющаяся – Нюсенька, которая у нас на телеграфе служит. Глядя на ваши энергичные действия, капитан и задал вопрос: предусмотрел ли воинский устав случай, когда военнослужащий упирается в грудь рукой и затягивает пояс?» Все смеются, и я тоже. Но чувствую, что нервное напряжение как бы прошло.
Возвращаюсь к орудиям. Медленно тянется время… Но вот около половины пятого в морозном воздухе издалека слышно, что идет какая-то маленькая часть, идет хорошо, отчетливо слышна «ножка». Выхожу на противоположную сторону перрона. Смотрю. «Отделение, стой! Стоять вольно! А где же командир взвода?» Я подхожу: «Командир взвода – я». Против меня вытягивается крепкий, среднего роста крепыш, на нем короткий бараний полушубок, солдатская папаха и никаких знаков отличия или его чина. Рапортует: «По приказанию полковника Кутепова номера в вверенный вам взвод в ваше распоряжение прибыли». Ухо мне подсказывает, что это не простой солдат. «С кем имею честь?» – «Капитан Семенов». Мы протягиваем друг другу руки, под распахнувшимся полушубком я замечаю на его груди на гимнастерке черно-оранжевую ленточку. Ого!
«Господин капитан, разрешите передать вам, как старшему в чине, командование взводом?»
«Ни в каком случае. По старым артиллерийским традициям, командиром взвода остаетесь вы, а если вам понадобится совет, то я к вашим услугам». Говорится все это таким тоном, что мне возражать не приходится.
«Разрешите спросить, господин капитан? Приведенные вами люди артиллеристы?»
«Так точно. Полковник Кутепов приказал снять с фронта всех офицеров-артиллеристов и прислать в ваше распоряжение. Самым младшим является поручик Эддис».
Выходит самый младший – старше меня.
«Господин капитан, ввиду того что вы знаете людей, я просил бы вас распределить номеров!»
«Слушаюсь! Штабс-капитан такой-то – наводчиком первого орудия, штабс-капитан такой-то – наводчиком второго орудия…» и т. д. Распределение идет очень быстро, и мы идем на разгрузку. Пушки сгружаются очень быстро, подталкиваем вагоны с лошадьми к разгрузочной площадке, скоро выведены и они, вообще работа кипит, каждый работает изо всех своих сил. Поднимаемся несколько на бугор к поселку, и капитан указывает место для пушек в улице. Перед нами большая площадь, а потом эта улица продолжается и выходит прямо к фронту. Телефонисты тянут проволоку через площадь и дальше на окраину села, и, конечно, само собой получается, что Семенов идет на наблюдательный пункт, а я остаюсь при взводе.
Это первые числа февраля – рассвет поздний, и к нему у нас все готово. С рассветом Семенов пристреливается по цепям красных, но общая тенденция – снаряды беречь. Часов около девяти прибегает ординарец и передает приказание: всем командирам частей прибыть на станцию для встречи генерала Корнилова. Звоню Семенову и получаю ответ: «Конечно, вам надлежит отправиться на станцию». Прихожу туда к одиннадцати, полковник Кутепов выстраивает нас, человек двадцать, в почетный караул для встречи генерала Корнилова. Подходит паровоз с одним вагоном. Вышедший из него генерал Корнилов здоровается с нами. Держит речь.
«Мне нужно три для эвакуации Ростова. Сможете ли вы их мне дать?»
«Так точно, – отвечает Кутепов, – со своих позиций мы три дня не отойдем, а за три дня через нас они не пройдут…»
Корнилов смотрит на нас, подходит к Кутепову, пожимает ему руку: «В лице вашего командира благодарю вас всех…» И, отдав нам честь, входит в вагон и уезжает. Кутепов круто по-варачивается к нам: «Господа! Вы слышали? Передайте все по своим частям!» Возвращаюсь в свой взвод, рассказывая о том, что слышал.
Наконец теперь имею время, чтобы узнать, что за часть защищает Матвеев Курган и вообще общую обстановку. Мне говорят:
«Здесь костяк будущего пехотного полка. Он поделен на роты, количество людей в ротах от 16 до 30 человек. Состав почти сплошь офицерский. Наш левый фланг охраняет наш «бронепоезд» – это простая железнодорожная платформа, обшитая двумя рядами досок, промежуток между которыми засыпан железнодорожным шлаком, по бокам и впереди сделаны прорезы для пулеметов, а паровоз водит инженер путей сообщений. Прямо перед нами лежат наши цепи, а правый фланг охраняет маленький конный партизанский отряд «Белого дьявола» – сотника Грекова.
Впереди была слышна только редкая перестрелка – Семенов берег снаряды. Я полез на крышу, чтобы осмотреться. Налево была большая долина и только верстах в пяти начинались бугры. Впереди с левой стороны между крышами домов виден железнодорожный путь, поперек которого видно на снегу нашу довольно редкую цепь, а за ней цепь красных. Прямо вперед видимость закрывалась крышами домов, и только в одном месте, в улицу, тоже были видны цепи. Направо по поднимающемуся склону были расположены дома, и видимости не было. «Смотрите, наш бронепоезд пошел в бой», – сказал сидящий со мной на крыше наблюдатель. Действительно, паровоз, толкая впереди себя платформу, двигался вперед. Большевики бросились от полотна железной дороги, а платформа остановилась там, где они только что лежали, и открыла огонь из пулеметов вправо и влево, во фланг цепи. Через некоторое время платформа вернулась, у нас там потерь не было.
День проходил спокойно, и в разговоре я упомянул о моем довольно щекотливом поступке с вольноопределяющейся Нюсенькой. «А знаете, у нас в цепи тоже лежит женщина – баронесса Бодэ, – сообщил мне мой собеседник. – История ее такова: на их имение, где жили отец, мать и две взрослые дочери, напала банда. Отца с матерью привязали к креслам, а дочерей начали насиловать на глазах у родителей. Разграбив имение, отца, мать и одну из дочерей добили, а другую бросили, считая ее мертвой. После ухода банды вернулась перепуганная прислуга, убитых похоронили, а недобитую забрала к себе на отдаленный хутор преданная ей горничная и там ее выходила. Поправившись, баронесса, узнав, что на Дону еще нет большевиков, переодевшись в платье крестьянки, добралась туда, когда там только начала формироваться Добровольческая армия. Явилась в штаб и, рассказав обо всем, заявила: «Жить я больше не могу – нечем. Покончить с собой не позволяет мне моя вера, а хочу, чтобы меня убили. Прошу зачислить меня в ряды, но не сестрой милосердия, так как вот этого милосердия у меня совершенно нет, а рядовым бойцом». Начальство подумало, поговорило и, хотя это было связано с некоторыми неудобствами, зачислило ее в часть. Вот на днях, когда наша цепь перебежками наступала на станцию Ряженое, команда «Цепь, ложись…», а она, не слушая, не останавливается и бежит вперед. Пришлось ей пригрозить, что если не будет слушать команду, то ее отчислят от части».
На следующий день откуда-то справа начала бить гранатами по нас батарея красных, которой до сих пор у них не было. Она обстреливала наши цепи, поселок и почему-то пристрелялась к площади впереди нас, и когда ее перебегал какой-то ординарец, то получалось впечатление, что она обстреливает одного человека. Он перебежал ее благополучно, но наш телефонный провод был перебит. Два телефониста были у Семенова и один на взводе. Последний сейчас же вскочил и побежал по проводу, но не добежал и до середины площади, как разорвалась граната, и он, схватившись за плечо, забежал за дома. Мелькнула мысль: на взводе сейчас точный расчет номеров, и свободных людей нет, а что, собственно говоря, я? – Фиктивный командир взвода, ну я и должен заменить телефониста и исправить провод. Через секунду я уже бежал вдоль провода, нашел разрыв, связал и уже направился обратно, как близко разорвавшейся гранатой меня кинуло на землю. До взвода я добрался благополучно.
На второй день вечером нам сообщили, что в нашем тылу станции Неклиновка и Ряженое заняты неожиданным налетом красных и что фактически мы окружены. На следующий день мы определили, что цепи красных за ночь очень пополнились и теперь достигли невероятной густоты. Началась уже не перестрелка, а бой, Семенов уже не жалел снарядов, но приблизительно через час выяснилось, что наши цепи отходят – слишком явно колоссальное неравенство сил. Вот красные уже входят в мертвое пространство, и мы уже не можем поддерживать нашу пехоту. Семенов с телефонистами приходит на взвод, красные пулеметы так по ним пристрелялись, что они ели унесли ноги. Уже видны наши цепи на окраине села, входящие в улицы. Обращаюсь к Семенову: «Разрешите спросить вашего совета, как нужно поступать в данном случае?»
«А что же, приказа отступать не было, когда наши пройдут, мы встретим красных картечью, а потом… – Он вынимает из кобуры револьвер и, осмотрев его, добавляет: – Последнюю рекомендуется оставить себе…»
Но что это? В нашей цепи впереди слышен взрыв смеха, смеются по крайней мере человек пятнадцать. Смеяться в это время? Мы с удивлением переглядываемся. В следующий момент слышно: «Ура! Ура!..» Наш наблюдатель с крыши кричит: «Красные бегут, наши их преследуют!» Семенов бежит на наблюдательный пункт и минут через десять мы снова открываем стрельбу по бегущим красным. Положение полностью восстановлено, даже перестрелки почти нет. Как ни странно, но так сложились обстоятельства, что ни в этот день, ни в следующие я ни с кем не говорил о причине смеха и вообще перелома на фронте. Лишь много позже, уже после возвращения из Ледяного похода, мне удалось встретить одного офицера, который хотя и не участвовал в бою под Матвеевым Курганом, но знал капитана Семенова, поручика Эддиса и еще нескольких офицеров – участников этого боя. От них он слышал, что виновницей смеха и изменения общего положения была баронесса Бодэ. При отходе она была легко ранена в кисть руки и, завалившись в какую-то ямку, решила руку перевязать, а когда окончила перевязку и поднялась, то увидела, что наша редкая цепь уже отошла, ее не заметив и оставив одну. Тогда, поднявшись, она выразила свое мнение об отступающей офицерской цепи в таких выражениях, что все услышавшие ее расхохотались, а полковник, командовавший этим отрезком цепи, с возгласом: «После того как женщина нас так обозвала – жить нельзя. Вперед, за мной – ура!» И все, еще со смехом, бросились вперед, а следуя их примеру, поднялась и пошла вперед и вся цепь. Большевики, совершенно этого не ожидавшие, бросились бежать, даже не стреляя. Смех в цепи я слышал сам, а причину его передаю, как мне рассказывали, но считаю это вполне возможным.
В этот же день или на следующий, точно не помню, под вечер пришел приказ отходить. Есть картинки, которые так запоминаются на всю жизнь, что, несмотря на много прошедших лет, их можно вытянуть из памяти, как цветную фотографию, и посмотреть. Так вот вижу, как из боковой улицы вылетают наши передки, впереди них взрыв гранаты, и среди дыма вижу этакого дракона: две оскаленные лошадиные морды взвившихся на дыбы лошадей и среди них совершенно белое каменное лицо поручика Эддиса. К счастью, все обошлось благополучно. Вот мы выходим из поселка. Сразу против нас по дороге верстах в двух хуторок, откуда строчит стоящий на открытой позиции пулемет по нашей жидкой наступающей цепи. Справа через долину, с бугров бьет батарея красных, тоже стоящая на открытой позиции во фланг нашей цепи. Наши штабс-капитаны, наводчики, нагибаются около своих орудий, и третья граната наша рвется между орудий красных и видны человечки, разбегающиеся по снегу во все стороны, на том месте, где стоял пулемет, виден столб дыма разрыва гранаты.
Мимо нас на коне проскакивает полковник Кутепов: «Никого не сажать на передки! Артиллеристы, помните – орудия ваше знамя. Орудия завязнут – и вы с ними останетесь…» На полдороге к хуторку на обочине дороги сидят двое: у одного только что перевязана голова и шея и на бинте видна кровь, у другого бессильная рука засунута за борт полушубка, и он ее поддерживает другой рукой. Я знаю, что за нами нет ни одной подводы. Кошусь на Семенова, но он старательно рассматривает нашу цепь, входящую в хуторок. Кричу: «Подсадить на передок, номерам поддерживать в случае надобности!» Пусть буду я отвечать за неисполнение приказа.
Проходим хуторок, уже ночь, а мы все идем и идем, кажется, уже очень давно, ноги скользят по снегу, все сильнее сказывается усталость. Но вот остановка. Прохожу вперед, вижу, что дорога уперлась в речку, она небольшая, даже в темноте виден противоположный берег. Там, где дорога ныряет в речку, – синеватый ледок, справа и слева лед покрыт снегом, значит, здесь кто-то проезжал и переезд замерз не так давно. «Нужно пробить лед на переезде, иначе лошади порежут себе ноги, и нам конец». Я оглядываюсь, но номеров не видно, надо полагать – отстали. «Мы должны показывать пример, – говорит Семенов, – берите кирку и давайте пробьем лед». Берем по кирке, и я иду с правой стороны по заснеженному льду, рассчитывая, что там он должен быть толще, так как разбиваемый нами лед всего в два пальца толщиной. Мы прошли уже три четверти речки, когда произошло нечто неожиданное: по-видимому, от одновременного удара кирками лед лопнул, и мы оказались оба в воде почти что по пояс. «Ну что ж, – говорит Семенов, – теперь уж все равно, пойдем дальше». Через несколько шагов мы вышли на берег. «Трогай, но только осторожно». И орудия благополучно переходят через речку. Снять сапоги, чтобы вылить воду, – нельзя, потому что их потом не наденешь, ну, значит, надо идти так. Идем дальше, ноги постепенно теряют чувствительность, но раз они идут, значит, они есть.
Наконец впереди что-то показывается – это армянское селение Самбек. Мы с Семеновым входим в один дом, там большая русская печь уже топится, одной стороной она выходит на кухню, другой в комнату, там нам стелят полость, дают чем-то покрыться, и мы начинаем раздеваться, чтобы дать нашу одежду хозяевам просушить. Входит доброволец в коротком полушубке, правый рукав которого разорван около плеча, и тяжело опускается на стул. «Быть может, сможете меня перевязать?» К нему подходят двое: «Давайте снимем полушубок». – «Да нет, разрежьте рукав». – «Другого можете не получить…» – «Все равно режьте». Разрезают рукав, и я вижу кровавый комок, где смешались обрывки гимнастерки, рубашки и шерсти полушубка.
«Когда вы ранены?» – «Вчера, при наступлении на хуторок, осколком гранаты». – «И всю ночь шли?» – «Шел…»
Этому бедняге пришлось значительно хуже, чем нам, так что нам жаловаться нечего.
Чем-то укрываюсь и засыпаю моментально. Последнее, что слышу: «Четыре часа отдыха – и двигаемся дальше». Кажется, только что заснул, а уже будят, через полчаса выступать. Мы одеваемся в нашу высушенную одежду, но я с удивлением смотрю на полы моей длинной кавалерийской шинели из верблюжьего сукна – они все в дырах. Кто-то мне объясняет: в речке шинель ваша намокла, потом обледенела, при ходьбе лед ломался вместе с сукном. Хозяева приносят нам в глиняных мисках горячего борща, начинаю глотать его и с каждым глотком чувствую, как вливается какой-то жизненный эликсир, силы восстанавливаются, и я готов хоть снова начать вчерашний ночной переход. Выходим из Самбека, идти днем и по хорошей дороге – это удовольствие по сравнению со вчерашним.
«А чем же объяснить, – спрашиваю я, – что нас, кажется, красные и не преследовали?»
Лица моих спутников нахмуриваются. «Наша гвардейская рота добровольно предложила прикрыть наше отступление, и вот видите, ни одного из них здесь нет…»
Начинаем вспоминать знакомых из этой роты и приходим к общему выводу, что ни один из них не отступит и ни один не сдастся живым в руки большевикам и, значит, Гвардейская рота перестала существовать. По возвращении из Ледяного похода были опрошены жители Матвеева Кургана, показавшие, что гвардейцы дрались до последнего и никого из них в живых не осталось.
