Рэйчел Хирсон
Обращаться с осторожностью. Искренние признания патронажной сестры
В наше время обучение делится на медицину для взрослых, для детей, психическое здоровье и уход за инвалидами. И если вы выбираете какую-то узкую специализацию, то уже не можете сначала попробовать свои силы. Для кого-то это неважно, но наверняка не для всех.
Моей первой пациенткой в Барте оказалась женщина с тяжелой злокачественной меланомой: тогда же я впервые столкнулась со смертью. Убийственно молодая женщина, не старше 30, высокая, образованная, с прекрасной речью была прикована к постели болезнью. Мне запомнились ночные рубашки с веселым розовым рисунком и терзавшие ее жуткие боли, о которых я могла лишь догадываться. Моей обязанностью были регулярные введения морфина, однако и они уже практически не помогали переносить боль. В такой обстановке вы очень быстро постигаете, какая это жестокая и несправедливая лотерея: кому жить, а кому умереть.
Здесь мы пребывали под неусыпным руководством старшей сестры, чья бесстрашная натура совершенно не вязалась с миниатюрной воздушной фигуркой. Она была настолько самоуверенна, что могла поставить на место кого угодно, будь то другая медсестра или даже консультант, а уж нас гоняла почем зря, едва заметив малейшие признаки лени или некомпетентности. Ее незавидные физические данные с лихвой восполнялись огромной силой воли и соответствующим голосом. Как ни странно, и то, и другое в тех обстоятельствах казалось более чем уместным и даже необходимым. Не исключено, что современная социология обвинила бы ее в разного рода буллинге, но ее метод работал, и мы ее искренне уважали.
Следующую часть практики я проходила в отделении детской онкологии, где каждый ребенок страдал от какого-либо вида рака. Я оказалась совершенно не готова к этому и чувствовала себя несчастной и бесполезной. В итоге, осознавая свою неспособность противостоять столь неумолимому недугу, я решила, что буду заниматься тем, что могу изменить. Я старалась подружиться с пациентами и их родителями и родными, а также со своими коллегами, сосредоточившись на своих ежедневных обязанностях и привычных процедурах.
Мое собственное стремление к развитию и росту подкреплялось уверенностью в том, что главное в жизни – это доброта. Ведь мы по-прежнему могли развлекать своих пациентов (читать книги, собирать головоломки или Lego, рисовать), угощать их кока-колой или чипсами, если им хотелось побаловать себя, то есть участвовать в обычных детских делах. Мы могли по мере сил снимать боль с помощью лекарств и подбадривать их. А это уже немало. А с другой стороны, мы учились не обвинять в несправедливости вселенную, где совсем маленькие дети погибают от ретинобластомы (это рак глаза, как правило, связанный с операцией по его удалению), что было не менее важно.
Некоторые из моих коллег стали здесь «любимицами»: они напропалую болтали и шутили со старшей сестрой, которая для меня была равна самому Господу, однако я всегда старалась держаться в тени – снова проклятая стеснительность – и лишь молча следила за тем, как другие готовят себе теплое местечко, куда собирались вернуться штатными медсестрами. Ага, теперь-то понятно, как тут все устроено, рассуждала я про себя, окончательно теряя надежду вот так же утвердиться в жизни. Впрочем, это ведь была всего лишь вторая моя практика. Еще будет время, чтобы встать на ноги.
Следующим этапом стало мужское хирургическое отделение. Здесь я впервые узнала, что такое ночное дежурство, когда время тянется как резина, и ты в истерике не можешь дождаться утра. А потом, как это ни странно, с легким сердцем передаешь пост сменщице и забываешь обо всех страхах. Даже испытываешь духовный подъем. Позже я поняла, что это общий феномен: просыпаться среди ночи, трясясь от переживаний, что ты не справишься с ночным дежурством.
Также я открыла в себе подверженность совершенно неуместным приступам ночного смеха, скорее, напоминавшим истерику, но непреодолимым. В такие моменты особенно важно, если вы оказались на дежурстве с кем-то вдвоем, не натолкнуться на каменную осуждающую физиономию в ответ на что-то, по вашему мнению, смешное или странное. Мы нуждаемся в поддержке сочувствующей души, способной оценить наш юмор. Обычно я старалась укрыться в туалете или душевой, чтобы спустить пар в одиночестве. Конечно, и речи не шло о том, чтобы мы хохотали как ненормальные (пациенты ночью спят), но способность посмеяться реально помогает справляться с грузом ответственности и бесконечными «а что если?», терзающими наши души.
Однажды коллега разогревала принесенную с собой еду и умудрилась поджечь свой чепчик. Постоянно случались какие-то смешные происшествия с ночными тапочками в виде зверюшек (днем разрешалось ходить только в тяжелых туфлях на шнуровке). Мы каждый раз ужасно радовались, если старшая по смене забывала проверить обувь, и нам не приходилось менять тапочки на туфли. Еще запомнился аэрозольный клей, который мы разбрызгивали на тараканов, выползавших каждую ночь. По правилам, им следовало заклеивать мелкие раны, но мы нашли ему гораздо лучшее применение, с одного «выстрела» обездвиживая мерзких насекомых. После чего отважные (особенно я, настоящий эксперт в этом деле) собирали их в мусорную корзину.
Принесенные с собой закуски мы делили с ординаторами, совершавшими дежурный обход перед ночной сменой. Мы старались не тревожить их по пустякам, но если пациенту требовалась срочная операция, им предстояло ответить на вызов и взять дело в свои руки.
Мы должны были раздать вечернюю порцию лекарств и погасить свет, чтобы пациенты могли готовиться ко сну. Кое-кто из них любил почитать на ночь при свете прикроватной лампочки. Кому-то требовалось измерить объем суточной мочи, кому-то давление и прочие показатели, заносимые в карты. Кто-то мог попросить обезболивающие. И конечно, что-то было необходимо подготовить для следующего дня: пациента могли отправить на рентген или потребовать его карту для консилиума. Зато иногда, если выдавалась спокойная минутка, мы могли проверить предыдущие записи и даже найти в них ошибку.
Первое ночное дежурство запомнилось мне решением задач, оказавшихся значительно более трудными в сравнении с теми, что возникают в дневную смену. Наверное, именно поэтому мне было так тяжело в первый раз: у Барта перспектива семи ночей с последующими шестью выходными была все же легче, чем восемь ночей и семь выходных в больнице св. Леонарда в Шордиче. Однако некоторый опыт и возможность обрести поддержку у своих коллег вскоре позволили мне смотреть на эти трудности как на новый шаг вперед. Тем более, что я уже перешла на второй курс, прозванный у нас «полосатыми поясами». Теперь мне предстояла поработать в больнице Хакни, больнице Матери и еще в больнице св. Леонарда.
Я жила и работала в Хакни, получив место в общежитии при клинике. Здесь я испытала все: от ухода за старушками, подверженными истерическим припадкам (F-блок), до гистерэктомии и смертельных кровотечений в гинекологии и много чего еще.
Больница св. Леонарда в Шордиче прославилась, благодаря героизму сестры Эдит Кейвелл, спасавшей жизни солдатам союзников во время Первой мировой войны. Тонкости акушерства я постигала в больнице Матери в Клэптоне, находившейся под покровительством Армии Спасения (через пару лет ее снесли, освобождая место под жилые дома). После первых принятых мною родов под удушающим сиянием операционных ламп, когда поверх форменного платья пришлось еще напялить зеленый комбинезон и шапку, я твердо решила, что акушерство – не моя стезя. Я содрогалась при виде сверкающих ножниц, кромсающих беззащитную плоть в момент эпизиотомии[18].
Однако впоследствии я передумала, решила, что мне нравится то напряжение, новизна и радость, которые сопровождают появление на свет младенцев. Привыкнуть к крови, духоте и риску не так уж трудно, зато награда стоит того. Разве можно остаться равнодушным к чуду прихода в наш мир новой жизни? (Правда, к эпизиотомии я так и не привыкла. От необходимости прибегать к ней мне всегда тяжело на сердце.)
Длинноволосая Дорис в своем клетчатом халате и тапках при каждой возможности удирала из F-блока. Прижимая к себе объемистую сумку, она отправлялась на автобусную остановку и с милой улыбкой просила подкинуть ее до складов в Ньюингтоне. В случае отказа милая улыбка превращалась в оскал, сопровождаемый непечатным:
– Ну и пошел ты на…!
Иногда, если у нее было особенно «игривое» настроение, водителю чувствительно доставалось по спине тяжелой сумкой.
Также в Хакни служил рабочий, которого все знали как Окси-Джим.
– Дай мне еще немного картошки! – было его любимой фразой, которую мы часто слышали в столовой.
Джим отвечал за доставку чрезвычайно огнеопасных баллонов с кислородом (отсюда и его прозвище: кислород и Джеймс, ну, вы поняли), которые он разносил с неизменной сигаретой, прилипшей к нижней губе. Совершено невозможная картина в наше время строгих правил пожарной безопасности. Просто чудо, как ему удалось не превратиться в облако Взрыво-Джим.
В дневное время многие пациенты F-блока, имевшие свободный режим, выходили на прогулку. Один молодой человек в элегантном черном костюме и шляпе обожал останавливать движение на трассе, переходя ее с величаво поднятой рукой: водители ударяли по тормозам и гудели, дополняя какофонию отборными проклятьями.
По ночам (общежитие было рядом с F-блоком) мы регулярно просыпались от сирены пожарной тревоги, когда пациенты засыпали с непогашенной сигаретой, от которой занималась кровать. Охая и чертыхаясь, мы ковыляли согласно плану эвакуации, покидая наши односпальные (но, как правило, занятые на двоих) койки, с дрожью выходя в ночную прохладу. Снаружи было так зябко, что поневоле приходилось шевелиться в диком подобии танца, чтобы хоть немного согреться. Не удивительно, что именно в эти минуты просыпалось и наше остроумие, и мы принимались судачить о том, кто с кем спит, у кого самый дурацкий вид в мятой пижаме, кто самый лохматый, и чем… хм… кто занимался перед тем, как прозвучала тревога.
На втором курсе у нас была практика в психиатрическом отделении. Конечно, я попала в F-блок. Это были 12 убийственных недель в обществе пациентов в состоянии бреда, навеянного коноплей. В то время психиатры лечили депрессию электрошоком. Нашей обязанностью было доставить пациента в процедурную и оставаться там с ним, оказываясь невольными свидетелями всего процесса. Там были больные, впавшие в ступор после жестокого нападения, голые пациенты, горевшие желанием перепихнуться и затащить в койку кого угодно, и множество прочих несчастных.
Однажды меня загнал в туалет молодой парень, одержимый приступом каннибализма и уверенный, что я готова ответить на его активную эрекцию. Я успела запереть дверь и позвать на помощь. Освободивший меня санитар заверил, что парня увели в палату. Оставалось лишь надеяться, что лекарства хотя бы ненадолго его успокоили. И правда, через несколько дней он оклемался, в отличие от многих других. Он оказался настоящим очаровашкой: вежливым, образованным и скромным. Полная противоположность его каннибальской ипостаси.
После практики в психиатрическом отделении я окончательно убедилась в том, что «травка» не может оставаться безвредной, и я до сих пор в это верю. Слишком легко она превращает человека в его полную противоположность, опасную и для окружающих, и для него самого. В этом состоянии он не откликается на голос разума. Я утверждаю это как человек, неоднократно вынужденный контактировать с такими пациентами.
Нашу команду отправляли и на работу в передвижной амбулатории – специальном автобусе, приспособленном не столько для оказания скорой помощи, сколько для того, чтобы доставлять стариков в дневной медицинский центр. Однажды я оступилась на высокой подножке, когда поднималась в автобус, и грохнулась прямо на мостовую, так что острые куски гравия впились в ладони. Я встала, отряхнулась, доковыляла до кухни Сисси и опять свалилась с ног. Сисси ждала у себя дома, чтобы ее подвезли в центр.
Я пришла в себя и обнаружила, что валяюсь в совершенно растрепанном виде на пестром пластиковом коврике под раковиной: пожилой водитель автобуса озабоченно склонился надо мною, тогда как сама Сисси, нарядившаяся в теплое пальто и выходные туфли, застыла в своем инвалидном кресле, пораженная неожиданной драмой, разыгравшейся у нее на коврике в кухне. Представлением успели насладиться и те старики, что уже сидели в автобусе: ведь мне сделали прививку от столбняка и вытащили кусочки гравия из руки. И все благодаря тому, что какая-то неуклюжая медсестра не сумела нормально подняться в автобус.
Когда практика подходила к концу, мы решили, что стоит устроить вечеринку для наших пациентов. Все сестры подумали, что это хорошая идея. Папа доставил нам пару упаковок пива, мы включили на полную мощность заезженный альбом Top of the Pops и Джима Ривза. По кругу ходили банки светлого пива, так что катетеры моментально переполнились влагой, пока пациенты танцевали и развлекались. Один из них признался, что он уже не помнит, когда так веселился, и по жестокой иронии судьбы скончался на следующий день. Не прошло даже суток с той минуты, когда он раскачивался в ритме Ride a White Swan в исполнении T. Rex с банкой Watneys в руке. Вряд ли он успел выпить больше пары банок пива, однако наверняка кое-кто решит, что именно оно его убило.
* * *
Перейдя на третий курс, мы с великой гордостью надели свои белые пояса. Теперь мы могли жить в Вест-Энде, где Барт снимал квартиры для своего персонала. У нас был выбор между Bryanston Square и Maybury Mansions, и то и другое в районе Мерилебон, граничащем с Оксфорд-Стрит. Я предпочла последнее, и мы не отказывали себе ни в чем, что мог предложить нам Вест-Энд: рестораны, коктейль-бары, дискотеки.
Кстати, теперь за нашу безопасность отвечали парни из охраны на входе. В их обязанности также входило вечером делать обход и выдворять наших кавалеров, которым разрешалось навещать нас до 23:00. Проблема была в том, что они уже находились внутри и не собирались никуда уходить. Кое-кто из них стал настоящим виртуозом по части использования пластиковых кредиток для открывания замков. И когда утром заявлялись уборщицы, парни, остававшиеся всю ночь у своих подружек, либо прятались в шкафу, либо скрывались от погони за углом коридора. В их числе и мой бойфренд.
Кухня была общей, и частенько на ней пропадали продукты. Однажды я собралась приготовить для своего парня цыпленка. Купила его на Оксфорд-Стрит, принесла на кухню, выложила из пакета и побежала к себе в комнату, чтобы захватить молоко для кофе. Цыпленок пропал. Черт побери, кто-то был слишком ловок! И куда он его девал? Продал на черном рынке, где торгуют крадеными цыплятами? А если приготовил сам, то с подливой или нет? Например, я никогда не умела делать подливу, так пусть бы он меня научил!
После реконструкции в этих домах устроили роскошные квартиры: ни одной медсестре такие не снились!
Сорок лет назад медсестра могла кое-что накопить со своего жалованья. Даже в самом начале карьеры мы жили очень неплохо. Мы умудрялись перепробовать все виды национальной кухни и выпить океан всяких напитков. Первый свой отпуск я провела в Италии, впервые в жизни полетев на самолете. Мы регулярно ходили в Sanctuary Spa в Ковент Гардене, где после сеанса массажа перекусывали в том же кафе, что и известная писательница Джоан Коллинз, нависавшем над большим бассейном. Нас приглашали на вечеринки в такие шикарные места, как таунхаусы в Clapham Common: о чем-то таком я мечтала в детстве, когда стучала зубами от озноба в Девоне в своей каморке с покрытым линолеумом полом. Зато теперь я веселилась в обществе сплошь Камилл и Диан, попивая джин-тоник и закусывая канапе. Трудно придумать более острый контраст с тем, к чему я вернулась дома.
К тому времени мама с папой успели переехать в квартиру с одной спальней, и это было прекрасно: наконец-то они получили в свое распоряжение такую роскошь, как теплые туалет и ванная. Правда, для меня все обстояло не так прекрасно: там уже не оставалось лишней спальни. Вместо нее я располагалась за диваном в гостиной, раскладывая на ночь спальный мешок и убирая его утром. (Улечься на диване я бы не смогла из-за высокого роста.) Похоже, через пару лет такое положение дел заставило папу пойти работать смотрителем в дом для престарелых. По должности ему полагался личный флигель, в котором – о счастье! – имелась вторая спальня! Ура-ура!
На третьем, заключительном курсе обучения меня на 8 недель отправили работать в анатомический театр. Там нами руководила очень строгая медсестра, но мы все равно обожали ее, хотя она готова была пресмыкаться перед консультантами, совершенно не стеснявшихся лишний раз унизить тех, кто находился в их подчинении. Она снова и снова наставляла нас, как следует выражать им почтение.
– Как только он войдет, предложите ему газету (у меня в комнате всегда лежат свежие), развлеките беседой и подайте кофе, – повторялся приказ.
Забавно, ведь даже тогда, несмотря на царившую незыблемую иерархию и «обособленность» консультантов, мы чувствовали свою значимость. По-моему, если уж быть честной, в те времена у нас были более прочные практические и символические взаимосвязи с наставниками, будь то медсестры или консультанты, нежели сейчас. Я не могу отделаться от впечатления, что сама система здравоохранения с годами делится на все большее число обособленных частей, так что мы все сильнее отдаляемся даже в профессиональном взаимодействии с социальными работниками, психотерапевтами или семейными врачами из-за нехватки персонала или материальных ресурсов.
Хотя и у нас были такие консультанты, которые влетали в анатомичку, начинали операцию над первым пациентом и испарялись. По направлению к Вест-Энду. Конечно, в один из особняков на Харлей-Стрит, хотя (правда, я не могу утверждать с уверенностью) это время, скорее всего, им оплачивало государство. Работу заканчивали их ассистенты. Однажды в комнате отдыха задержался один из таких персонажей. Я подала ему чашечку кофе и непременную «Таймс», изо всех сил стараясь быть приветливой. И тут мне в голову пришло подразнить его, спросить, почему он всегда уходит, едва начав с первым пациентом. Конечно, я отлично знала куда. Все это знали. Итак, я с простодушной прямотой уставилась ему в глаза и спросила:
– Куда это вы всегда уходите? Почему вы никогда не задерживаетесь у нас больше чем на час?
От неожиданности он поперхнулся кофе. Он никак не ожидал, что его поставят перед необходимостью изворачиваться, уходя от ответа. (Я ушел в город, чтобы подхалтурить на частных пациентах.) Кто же признается в том, что он набивает карманы, находясь на жаловании у государства? Он долго что-то бурчал себе под нос, неловко елозил в кресле и напомнил мне дрессированного спаниеля, получившего взбучку и подающего лапку в надежде вымолить у хозяев прощение. Наконец он выдавил что-то насчет необходимости набираться опыта для его ассистентов: именно с этой целью он оставляет их управляться самих.
– Им это только на пользу. Вы же понимаете, они растут как профессионалы и набираются уверенности.
Я осмелела настолько, что продолжала:
– Ладно, про них все понятно, но что делаете вы? Куда отправляетесь вы сами? Вы работаете где-то еще?
До сих пор не верю, что мне хватило на это наглости. И снова он запаниковал и выпалил:
– Да, есть пациенты в других больницах.
– Прямо в Вест-Энде? – не отступала я.
– Да, – признался он. – Есть еще и частные пациенты, которые ждут осмотра.
Я сочла, что вполне добилась своей цели, заставив его признаться в том, о чем он бы предпочел молчать, и даже почувствовать себя наказанным. И покинула поле боя с лучезарной улыбкой:
– Желаю вам прекрасного дня, сэр. Инструменты готовы, они в стерилизаторе.
Ему ничего не оставалось, кроме как вежливо попрощаться со мной, хотя по кривой улыбке было ясно, насколько его шокировал наш разговор.
На самом деле, большинство врачей обращались со мной вполне достойно, включая и этого. Они относились к нам уважительно и спокойно, а наш ужас во время обхода больных был больше данью традиции. Совсем немногие отличались надменной снисходительностью, но при этом всегда готовы были поддержать и прийти на помощь и никогда не выделяли кого-то в любимчики, унижая других. Правда, нельзя не уточнить, что в целом мы существовали в условиях патриархата. Консультанты в подавляющем большинстве были мужчинами, как правило, с дипломом привилегированного колледжа и с мировоззрением определенного типа: напористые мерзавцы с луженой глоткой. Они безусловно подчинялись своей иерархии, как правило, были дисциплинированы и лишь иногда отличались эксцентричностью. Например, один носил только белый плащ со свежей розой в петлице, а другой никогда не снимал клубный галстук. Еще один постоянно был в замшевых перчатках – довольно странная привычка. Может, он просто старался скрыть, что у него дерматит? Кто знает.
Если же консультантом была женщина – редчайший случай в наших рядах, – она держалась еще более отчужденно. В то время требовались железная воля и упорство, чтобы подняться до такого положения. Однако я должна сказать, что, несмотря на традиционные знаки почитания со стороны студентов и даже прикованных к койке больных, готовых внимать их словам как истине в последней инстанции, они не отрывались от реальности, сохраняли обаяние и такт, оставаясь профессионалами высокого класса, преданными своему делу и готовыми служить людям, не жалея времени и сил. Я не могу не сказать об этом.
Девушка, занимавшая в общежитии комнату напротив меня, была очень вдохновляющей личностью. Это Фи ввела меня в общество Fat Is a Feminist Issue. Достаточно, чтобы съехать с катушек. Она была забавной, очень умной и полной самоиронии. К тому времени я уже поняла, что до богатых девчонок мне далеко, как до луны, но зато я могу развивать в себе чувство юмора, и благодаря просвещению в политике левых, моя вера в себя немного выросла. В здании Сестер королевы Марии позади корпусов Барта на первом этаже была просторная, строго обставленная гостиная, вся в кремовом и зеленом ситце и дубовых панелях, с великолепным пианино. На нем могли играть все желающие продемонстрировать или развить свои музыкальные таланты, и такие у нас тоже имелись. Здесь полагалось принимать приехавших с визитом родителей или престарелых тетушек.
Папа с мамой выбрались ко мне уже под самый конец учебы, на церемонию вручения дипломов в Ратуше, в Сити. Там был буфет с бутербродами и пирожными, презентация наших достижений, много радости, гордости, аплодисментов и бесконечный список свежеиспеченных медсестер. Церемония вышла на славу. Теперь мы с полным правом могли подпоясаться плотным плетеным ремнем из небесно-синей саржи с серебряной пряжкой – знаком нашей профессии.
Мама нарядилась в свое лучшее пальто, папа в темно-синий костюм, голубую сорочку и синий галстук в горошек: таксист, доставивший их из Чипсайда, суетился перед ним так, будто везет члена парламента. (В те времена члены парламента действительно еще имели достойный вид. Не чета современным шарлатанам. Ну, по крайней мере, некоторым.)
* * *
Я успела полюбить лондонский образ жизни. И потому после окончания учебы осталась в штате ортопедического отделения Джеймса Джиббса в Барте. Здесь я научилась преподавать и консультировать других медсестер и врачей, плюс к тому вела профсоюзную работу, составляла графики дежурств сотрудников и следила за их выполнением. Один заведующий вообразил, что раз я перед окончанием учебы проходила практику в отделении мужской онкологии, будет кстати подогнать нам еще и несколько пациентов с раком, так что наш контингент составлял причудливую смесь ортопедии и онкологии, тем более, что онкология была переполнена. Мне даже удалось подружиться со старшей медсестрой и сиделками: никогда не думала, что на такое способна. Стало очевидно, что я доросла до компетентной квалифицированной медсестры, и подчиненные реагировали вполне адекватно, когда я демонстрировала им возросшую уверенность в себе.
Когда поблизости не было лишних ушей, молодые ординаторы не стеснялись спрашивать нас.
– Что бы вы назначили при мышечных судорогах, например, для тех, кому сделали замену тазобедренного сустава?
Они покидали медицинские школы, не успев набраться должного опыта, и встречались такие, кому не зазорно было спросить совета, конечно, будучи уверенными в том, что об этом не прослышат их коллеги или, упаси боже, эти жуткие консультанты.
У нас лежали старики после замены тазобедренных суставов, футболисты с поврежденными коленями и связками, пациенты на вытяжении после переломов, с травмами спины (особенно много переломов ребер у пьяниц), а также, как это ни удивительно, наши дополнительные онкологические больные. Причем были и такие, что сами просились вернуться в наше необычное ортопедическое отделение, если уже успели сравнить его с положенным им раковым, откуда их перемещали к нам из-за нехватки коек.
Начальники скребли в затылке и улыбались, недоумевая, с какой стати больные так рвутся к нам вместо своих законных отделений. Правда заключалась в том, что нам удавалось не перебарщивать с серьезностью, а иногда даже поднимать дух тем, кто пришел из места, в котором каждый ведет безнадежную войну со смертельно опасным недугом. Мы старались как можно больше шутить и обсуждать даже такие предметы, как футбольные матчи (я, к примеру, отлично знаю все правила!), а главное – здесь никто не умирал. Ну, во всяком случае, в нашем отделении это случалось крайне редко. При этом никто не отказывался от молчаливого взаимопонимания с онкологическими больными, что мы лишь пытаемся отсрочить их смерть, но мы старались по мере сил облегчить им эту судьбу, не заключая в порочный круг постоянных мыслей о гибели.
В онкологическом отделении, где я работала перед окончанием курсов, смерть была делом привычным. Однако там же нам часто приходилось и заниматься оказанием неотложной помощи. Однажды вечером был вызов к пожилому пациенту, которому грозил разрыв аневризмы аорты. У другого развилась тяжелая гемиплегия – паралич одной стороны тела после массивного инсульта – это потребовало постоянного ухода и смены постели, поскольку он не мог контролировать мочевой пузырь. Третий сам нам признался, что у него передозировка амфетаминов, и просидел весь вечер в туалете, опустив ноги в раковину, охая и неразборчиво матерясь всю ночь напролет. Мы лишь проверяли его время от времени: живой еще? Тогда человечество – и я в том числе – еще только начинало понимать угрозу, которую несут нам наркотики. Выпивка стала более предпочтительной отравой позднее, в конце 1970-х и начале 1980-х.
Наши пациенты «пожизненно» попадали в жаркие объятия НСЗ, с горячей ванной поутру и кружкой пенистого шоколадного напитка на ночь. Иногда, если молоко успевало остыть, пока его разносили по палатам, приходилось бежать за банкой молочного напитка Mackeson’s stout. Да, в 1982 году медсестры еще бегали за такими вещами – в каждом отделении имелся запас этого «стаута», который тогда рассматривали, скорее, как лечебный (из-за большого содержания железа), чем алкогольный.
Имелись также большие отделения на 24 койки, известные как отделения Найтингейл: с паровыми ингаляциями по системе доктора Нельсона, внутривенными инъекциями, тазиками для рвоты, лекарствами на все случаи жизни, ордами безжалостных медиков, алкавших рентгенографии, с бесконечными результатами обследований, требовавшими толкования, грохочущими каталками и строго соблюдавшимися часами приема пищи, отдававшей горелым жиром, стальными утками и строгой формой для персонала. Все это было гарантией того, что на входе в мужскую палату вам предстояло налететь на голую задницу под восторженный свист окружающих.
Пышнотелые старшие медсестры воспринимали как оскорбление один вид молодых свежих коллег, не гнушавшихся шутить с пациентами, изможденными и уничтоженными смертельной болезнью. А ведь многим из них эти шутки часто помогали примириться с жуткой реальностью, в которой им и так предстояло прожить всего ничего, или хотя бы на миг отвлечься от нее. Проводились также учебные занятия, лекции и обмен опытом, и мы были вполне довольны.
Было несколько ординаторов, в которых мы влюблялись. Часто мы сплетничали о вечеринках в таких заведениях, как Hand and Shears или Bishop’s Finger напротив главного входа. Из этих разговоров всегда было известно, кто куда собирается, так что имелась возможность пойти и встретиться с приглянувшимся тебе ординатором или кем-то еще. Вообще-то у нас всегда было куда пойти и с кем. Вот почему у меня вызывают недоумение все эти современные разговоры об одиночестве и третировании личности средствами массовой информации. Мы просто узнавали, что хотели, шли, куда хотели, делали, что хотели, и никому и в голову не приходило в одиночестве созерцать свой пуп.
Мы со старшей медсестрой ходили обедать в ближний магазинчик и покупали сэндвичи с хрустящей корочкой, копченым лососем и сливочным сыром, завернутые в промасленную бумагу… – да знаю я, знаю, что сейчас такое немыслимо! Но это был наш обед!