Рэйчел Хирсон
Обращаться с осторожностью. Искренние признания патронажной сестры
Также в его обязанности входило каждый вечер поднимать Дедулю по винтовой лестнице в спальню. Ему было очень тяжело. Лицо искажала напряженная гримаса, оно становилось лиловым, а на шее выступали тугие жилы, как струны на скрипке. Я очень хорошо запомнила папин толстый живот, выпирающий из-под засаленной жилетки, и подтяжки, болтающиеся сзади. И то, как безропотно он воспринял столь крутую смену ролей, когда ему пришлось носить отца на руках, как младенца.
Когда папа был маленьким, Дедуля ложился в лондонскую больницу Св. Томаса на время обострений язвы его травмированной ноги. В честь такого события всех девятерых детей отправляли в работный дом, где их содержали до его возвращения и обычно брили наголо из-за вшей.
Еда была самой грубой, пили только жидкий чай, но при этом, как ни удивительно, иногда на столе было и мясо. Однако в общем и целом условия там были настолько отвратительные, что никому не хотелось туда возвращаться. Постоянно ходили истории о том, как хулиганов сажали на хлеб и воду, а тех, кого ловили на воровстве, на неделю оставляли без сыра. Самых отпетых обитателей в наказание за сквернословие, драки и отказ от работы могли отправить в суд и даже в тюрьму. Это была та стороны жизни, которой папа стыдился по вполне понятным причинам, и я интуитивно старалась не поднимать эту тему.
Когда мне было примерно 10 лет, мы собрались в настоящий тур Oop North. Это была та еще гонка. С чемоданами в руках нам с мамой пришлось ехать одним поездом до Шеффилда, другим до Донкастера, а потом на автобусе до ее родной деревни Тернско. Мы решили погостить у маминых родителей, моих бабули и дедушки. Я запомнила высоченную гору угля перед их муниципальным домом: дедушка работал шахтером на Hickleton Main, и это было частью дотации от Национального совета по углю.
Такие горы угля имелись почти перед каждым домом, их привозили на грузовике. У заднего крыльца, давно ставшего парадным входом в дом, нас радостно приветствовали немецкая овчарка Раджа и бордер-колли Шеп. Бабуля в честь нашего визита запаслась особыми лакомствами. Сладкое сливочное масло Lurpak, апельсиновый сок в бутылке из-под молока и йоркширский пудинг. С нашей стороны полагался шерри для дедушки в кувшине или другом сосуде объемом в кварту из бочонка в бакалейной лавке на «главной улице». По-моему, он питался исключительно печенью с чесноком и луком и шерри, при этом отлично себя чувствовал, несмотря на девятый десяток. Если ему случалось заболеть, все впадали в панику и не знали, как вызвать к нему врача. Он в жизни не имел страховки. По идее, страховка должна быть у всех, верно? Ну так вот, у него ее не было и в помине. Он десятки лет не имел дела с врачами.
Женщины в поселке в обязательном порядке повязывали волосы шарфом и всю неделю ходили в бигуди, только чтобы распустить их в субботу вечером, когда все дружно отправлялись в клуб, тоже «на главной улице». В заведениях Watneys пиво лилось рекой; музыкальный автомат – самая крутая машинка той эпохи – крутил диски с наклейкой Edison Lighthouse, и от оглушительной Love Grows лопались перепонки в ушах. Большинство завсегдатаев щеголяли чинариками, приклеившимися к нижней губе, щурили от дыма один глаз и с восторгом ночь напролет топали и выкрикивали «та-та-та» и «ча-ча-ча», прежде чем приходила пора враскачку ковылять по домам.
Я была допущена к этим субботним посещениям клуба, отчего сразу почувствовала себя очень взрослой. Мне нравилась атмосфера ожидания, предвкушения праздника, когда все наряжаются в самое лучшее. Мама работала в магазине мужской готовой одежды Fosters и могла со скидкой покупать там вещи унисекс, так что я щеголяла в джинсах Falmer и джинсовой же куртке и была обладательницей целого набора рубашек из марлевки – кажется, в середине 1970-х было очень модно носить мужские рубашки. Или так считала только я? Также у меня имелась пурпурная велюровая юбка и вязаный в тон ей топ с лямками, завязывающимися крест-накрест на шее. Я обожала этот ансамбль и считала себя девчонкой высший сорт. Конечно, к нему прилагалась пара красных ажурных босоножек на платформе. Пурпурный и красный. Вот это видок!
Дядя Джон отвез нас к Большой тете Мэри в деревню Holme-On-Spalding-Moor возле Market Weighton в графстве Ист-Райдинг-оф-Йоркшир. Этот визит должен был привести меня в восторг. Они с мужем Джеком жили на ферме. Я была бы счастлива поведать вам о сельской идиллии, но оценить ее толком не успела, поскольку было не до нее. К чертям ферму, Большая тетя Мэри обожала готовить! Она наваливала свою стряпню гаргантюанскими порциями, яростно пресекая даже мысли о покупке еды. Ее стол ломился от сдобы, джемов, йоркширских пудингов, бисквитов, домашней ветчины, острых соусов, брауни, толстых кусков масла, намазанных на такие же гигантские ломти хлеба, мясных пирогов, салатов исключительно из латука и томатов, совершенно без заправки (никакого баловства, разве что капелька уксуса), – лишь только простая сельская пища. О боже, это стало для меня настоящим пиршеством и кульминацией нашей поездки.
За едой все оживленно болтали и обменивались семейными сплетнями, с богатой палитрой приглушенных и осуждающих тонов, припасенных для некоторых родственников. Я обожала греть уши под такие откровения дня, как: «Эти байки про “полезный маргарин” сплошное надувательство, даже не сомневайся. Твоя прапрабабушка дожила до 100 лет и всю жизнь ела масло, пила сливки и цельное молоко и в ус не дула».
Кладовая под северной стеной дома меня завораживала. Уютный запах стряпни внушал уверенность в том, что скоро мы сядем за стол и мне не придется выскакивать в магазин за перекусом. В доме не переводилось съестное. Наше пребывание на ферме омрачалось лишь одним недостатком: конечно, это относилось к туалету. Стоило мне попроситься выйти, тут же все начинали переглядываться с таким видом, будто я сейчас присяду прямо на улице, перед домом, где угодно. Наконец мама вставала, вела меня к задней двери, разворачивала в сторону сарая и шептала: «Там, сзади». Куда же ходили все остальные? До сих пор не знаю. Может, здесь тоже имелось для этого ведро, хмыкала я про себя. Неужели это у нас семейное – проблемы с отхожим местом?
Незабываемый Джереми Торп[9] играл большую роль в помощи бедным семьям, стремившимся улучшить свои жилищные условия. Он был для нас сродни божеству в Северном Девоне в период с 1960-х по 1970-е годы. Мы отказывались верить нападавшему на него Норману Скотту. В конце концов Торп казался абсолютно искренним в своей борьбе за справедливость и готов был всегда прийти на помощь.
Вместе с мамой мне довелось побывать на многих предвыборных митингах, и мне это очень нравилось в детстве. После ужина, когда на улице было уже совсем темно, мы с мамой, невзирая на дождь, преодолевали недолгий путь до фермерского рынка Барнстапл, чтобы послушать вдохновляющие и напыщенные речи и посмеяться над незамысловатыми шутками ораторов вместе с возбужденной толпой. Фонари над сценой высвечивали лица множества перспективных и подающих надежду кандидатов, и это было великолепно: мне нравилась эта атмосфера, а еще тогда я научилась ценить тонкости политики и умение добиться цели.
Не могу сказать с уверенностью, что это муниципалитет помог родителям покинуть наконец дом с помойным ведром, заливаемый приливами, и перебраться в однокомнатную квартирку, когда я уехала из дома. Десятилетиями в Северном Девоне стояли у руля либералы, но в 1980-х им на смену пришли тори.
Кроме крепнувшего увлечения политикой другой моей страстью была поп-музыка. Сестра, которая была старше на 10 лет, подарила мне, своей настырной младшей сестренке, транзисторный приемник. У него был футляр из искусственной коричневой кожи и наушники, так что я могла слушать ночи напролет Radio Caroline, укрывшись с головой одеялом.
Под кроватью я держала ручку и листок бумаги со списком музыки, которую мечтала прикупить, когда смогу позволить себе приобретение вожделенной стереосистемы. Один из первых LP-дисков[10], купленных мной вслед за стереосистемой – компиляция Top of the Pops[11] – оказался полным разочарованием. Я и не думала, что записанные на нем хиты будут исполняться не авторами. Добрейший дядюшка Джон купил мне стерео, когда в нашем великом путешествии на Север мы посетили «Донни» (Донкастер).
Каждое утро в эфир на Радио-1 выходил ведущий Ноэл Эдмондс, чтобы развлекать меня за завтраком. По дороге в школу мы распевали во все горло и задерживались на каждом углу, поджидая одноклассников. Первой остановкой была лавка кондитера, где мы запасались засахаренными фруктами на перемены. И конечно, мы должны были заглянуть в магазин готовой одежды возле школы. Мы могли съесть грейпфрут (теперь это был бы Snickers) и отправиться участвовать в марафоне, пребывая в абсолютной уверенности, что получили достаточное количество калорий для забега.
Мы отлично проводили время на специально построенной шестиугольной площадке, куда приносили послушать свои записи: тесная будка диджея была оборудована проигрывателем с колонками и микрофоном. Конечно, мы выбирали музыку по своему вкусу и подчас довольно жестко навязывали другим свои предпочтения, руководствуясь некими темными и неопределенными установками. Хотя, например, безусловным спросом у всех пользовались записи АВВА, тогда они были на пике популярности.
Я всегда любила ходить в школу, однако перед самым получением аттестата зрелости мое самолюбие получило весьма ощутимый удар. Все друзья отправлялись по программе обмена учениками во Францию, кроме меня. В конце концов, никто и не ждал, что какой-то школьник с континента захочет поменяться со мной местами. «Эй, друг, не хочешь попользоваться ведром?» Это был первый случай моего прилюдного отлучения. Я не смогла поехать и почувствовала, как что-то во мне сломалось. Правда, ненадолго. Уж слишком велика была радость от встречи с приехавшими из Франции сверстниками. Меня восторгало все: их странный акцент, их рассказы о том, что у них принято есть, а что нет.
Мои одноклассники и их родные разобрали по домам всех Клодетт и Эммануэлей. Большинство семей собиралось в ресторанах или других интересных для приезжих местах, чтобы французские гости могли общаться с новыми друзьями. Вся школа превратилась в единое сообщество, даже семью, искренне желая сделать все для того, чтобы французские школьники чувствовали себя как дома и не скучали. Это было грандиозным опытом по налаживанию дружеских уз для всех, кто участвовал в нашем обмене: друзья тоже заметно повзрослели после него, особенно благодаря собственному опыту, полученному за время пребывания в Кале. Теперь они вели себя намного увереннее во всем, причем это касалось не только владения французским языком.
Я оказалась одна на обочине, и это было тем более обидно оттого, что французский всегда был моим любимым предметом. Моя вера в себя пошатнулась заодно с представлениями о том, что ждет меня в будущем, и это не давало покоя.
Я устроилась на лето работать на фабрику, выпускавшую таблетки Anadin, и тогда же получила плачевные результаты своих экзаменов. Механизмы гудели и жужжали, без конца крутились и шумели ленты конвейеров – декорация к фильму «Сделано в Дагенхэме» (Made in Dagenham) с озвучкой от Донны Саммер, которую я слушала в это идиллическое лето 1977 г., почти такое же жаркое, как в 1976-м. Однажды нас даже из-за жары отпустили с работы по домам. Я работала на утилизации бракованных таблеток. Нам полагалось распаковывать их и бросать в бункер. Начальница проверяла, чтобы мы не болтали за работой и старались выполнить норму. Та же начальница объезжала на своей тележке всю фабрику вечером в пятницу, когда в воздухе витало предвкушение выходных. Она раздавала небольшие коричневые конверты с фамилией работника в прозрачном окошке и 25 фунтами жалованья. Мы щебетали, шутили и кокетничали напропалую в то великолепное лето, хотя под конец его омрачили мои низкие оценки. Я получила по трем предметам всего О-уровень[12]! Английские язык и литература и французский. Целую неделю я ревела, пока не убедила себя, что это еще не конец.
Я записалась на французский язык с целью получить А-уровень[13], поскольку боялась вообще его забыть, если не буду пользоваться, и в сентябре отправилась на пересдачу нескольких предметов «О», с тем чтобы потом приблизиться к вожделенному «А». Я все еще хотела изучать в университете английские язык и литературу, хотя и не особо представляла себе, что потом буду с этим делать. Ладно, все по порядку. Пересдача прошла успешно (ура!!!), но, несмотря на все мечты о жизни в университете, я понимала, что никто из моих родных туда «не попадал», и не знала, хватит ли у нас денег. Интуиция подсказывала, что нет.
Итак, я пошла волонтером в больницу Александры, бывший работный дом в Берстейпле (тот самый, в который моего отца отправляли в детстве), и меня определили домашней сиделкой на выходные дни, чтобы проверить, подхожу ли я для такой работы. Для себя я решила, что подхожу, и поставила целью добиться А-уровня, чтобы получить право учиться на медсестру. Пусть я пока не могу посвятить себя тому делу, о котором мечтала (на тот момент это был английский в университете), но по крайней мере буду приносить пользу. Да, тогда это казалось мне временным компромиссом.
Мне нравилось ухаживать за больными: это давало цель в жизни. И к тому же (ура!) я буду получать жалованье! Но что более важно, я поняла, насколько такая работа мне по душе. Я обладала необходимыми для этого способностями, готова была учиться, чтобы оказаться на высоте. И я сказала себе, что могу это сделать. Это было вдобавок практическое решение, подкрепленное тем фактом, что диплом медсестры придавал мне веса в собственных глазах: никто из моих родных не имел профессии, кроме папы, ставшего «синим воротничком», то есть высококвалифицированным рабочим.
Перед началом обучения на медсестру я совсем недолго поработала на ресепшн в хирургическом отделении. Остальные девушки отнеслись ко мне очень дружелюбно и произвели на меня впечатление как своей готовностью помочь, так и форменной одеждой. Я смолоду познакомилась с неразборчивым почерком врачей, хитростями латыни и нудной обязанностью заносить результаты на тесные страницы историй болезни: записи обо всех приемах, жалобах, анализах и назначениях, что сейчас полностью компьютеризировано.
Я обнаружила в себе некоторую застенчивость. Для медсестры непростительное и ненужное качество, не так ли? Однако почему-то в тех случаях, когда нам действительно было что сказать (что-то, в чем мы были совершенно уверены): о сердце, душе, молекулах, да о чем угодно – стеснительность каким-то чудом исчезала без следа.
Таким выходцам из рабочего класса, как я, в семидесятых годах жизнь определенно облегчила стипендия для обучения на курсах медсестер – этот старомодный и странный в наше время обычай вознаграждения за хорошую учебу. Каждый месяц мы получали основную сумму примерно в 200 фунтов плюс бонусы за дежурства. Иной раз получалось даже 300 фунтов. Из жалованья вычиталась плата за жилье, а оставшимися деньгами мы распоряжались по своему разумению.
Некоторым из нас было трудно сводить концы с концами из-за оплаты жилья, а с отменой субсидий и ростом налогов на образование учиться стало намного труднее. Не все могут обратиться за помощью к родственникам или друзьям, и в этом случае приходится идти на немалые жертвы. За последние годы мне не раз приходилось видеть таких студентов, у кого не хватало денег на еду. Какой интересный прогресс. Может, скоро студентам вообще придется питаться воздухом?
Не так давно я совершала обходы вместе с молодой практиканткой. Она должна была набираться опыта во время курса педиатрии на обходах, а не в стенах больницы. Серо-зеленый оттенок ее лица можно было считать классическим образцом «голодающей медсестры». Проклятье, я даже не знаю, какую шкалу «цвет лица» здесь можно придумать. Наверное, на другом ее конце должен находиться цвет лица «здорового политика»? Я поинтересовалась, когда она ела в последний раз.
– Да что вы, я в порядке. Я завтракала только вчера.
Часы показывали два часа следующего дня. Великолепно. Спасибо всем великим деятелям, принимающим решения, за то, что позволили нашим студентам самим платить за образование. Мы отлично знаем, кто вы такие. Интересно, что все остальные европейские страны исправно помогают молодежи платить за высшее образование, и только мы дерем с них такие бешеные деньги.
Как бы то ни было, никто не мог лишить меня привилегии пригласить ее пообедать, где бы она сама захотела. Она выбрала McDonald’s и с волчьим аппетитом набросилась на двойной бургер с картошкой фри, увеличиваясь прямо на глазах. Самый настоящий Хэппи Мил. Конечно, до той минуты, пока завтра не придется вернуться к лапше за 35 пенсов – настоящему спасению для современного бедняка. Кажется, я слышала, что новое правительство восстанавливает стипендии для студентов.
Хорошо бы они сдержали свое обещание.
Оторвы Барта
9 июля 1979 года я попрощалась с плачущими на крыльце мамой и папой, чтобы учиться на дипломированную медсестру (state registered nurse, SRN) в больнице св. Бартоломью (или по-простому – Барта) в Лондоне.
В 1123 году преподобному Рейхере, исповеднику Генриха I, было видение, повелевшее строить больницу для бедных на западной окраине Смитфилда. Величественная лестница, украшенная незабываемыми картинами Хогарта «Добрые самаритянки» и «Пруд в Бетезде», ведет в обшитый дубовыми панелями зал, где со стен смотрят на нас портреты великих ученых и медиков: Персиваля Плотта, Джеймса Педжета, Джона Эбернети и Вильяма Гарвея. Здесь средоточие духа этого места. Площадь с фонтаном – не только центральная точка в архитектурном замысле Гиббса, но и сам по себе грандиозный архитектурный памятник.
Хотя сначала я собиралась учиться, не выезжая за границы Девоншира, желание начать свою собственную жизнь оказалось сильнее. Так и получилось, что я отправила свои документы в Барт. Их приняли, и после удивительно успешного собеседования с жутковатой на вид мисс Гриббл меня допустили в гулкие коридоры прославленной больницы.
По мере того как близился день моего переезда в Лондон, росли и сомнения в правильности принятого решения. Я боялась, не много ли на себя беру и найдутся ли в Лондоне такие же выходцы из низов, как я. Слава богу, такие новички нашлись, и, если быть честной до конца, мне действительно были оказаны теплый прием и искренняя поддержка.
Мой бойфренд – с ним мы познакомились по переписке, и оказалось, что он немного похож на Роджера Ходжсона из группы Supertramp – вызвался подвезти меня на своем форде Кортина салатного цвета. Он щеголял в футболке с логотипом автомобилей Genesis, джинсах, кедах и коричневом пальто из кожзаменителя с воротником из искусственного меха. Из раздолбанного кассетника гремели аккорды Tubular Bells, Wish You Were Here Пинк Флойда и KC & The Sunshine Band.
Как было указано в приглашении, все мои пожитки помещались в двух картонных коробках: расклешенные джинсы, рубашка регби, ковбойские сапоги, два платья с принтом тай-дай, макси-платье Laura Ashley королевского синего цвета с цветочным принтом, нижнее белье, чайник и пара простынок с застиранными цветочками от Timothy Whites. Еще имелась дамская сумка, чековая книжка и карточка банка Lloyd. Вот и все. Едва справляясь с тревогой и нетерпением, я вступила на путь полной самостоятельности и приобретения профессии как студентка первого года («серый пояс»). Это было время расцвета феминизма, когда Маргарет Тэтчер заняла кресло премьер-министра, радикально изменив политическую атмосферу в стране.
В общежитии меня ожидало письмо от предыдущей студентки, которая переехала и освободила для меня место. Там был указан номер комнаты, где новичков угощали чаем с пирожными. Так начинался каждый год: очередную когорту новеньких приветствовали их старшие соученицы, создавая атмосферу дружбы и наставничества и не позволяя нам тосковать в одиночестве у себя в комнатах. Общение, разговоры и знакомства были не просто желательны, они являлись обязанностью каждой из нас. О тебе начинали тревожиться, если видели, что ты чураешься общества.
Моя предшественница в комнате номер 636, Люси Баттер, приглашала меня в это воскресенье, 9 июля, в три часа дня к себе в комнату на чаепитие. В ответ на мой стук дверь открыла дружелюбная улыбчивая девушка, гостеприимно пригласив меня присоединиться к компании других новичков. Так я попала в свое племя, и так началась моя новая жизнь.
На следующий день на меня подгоняли форменное платье в тесной и шумной пошивочной. Громко стрекотали длинные ряды швейных машин, за которыми портнихи превращали в нашу форму десятки метров ткани. Мы сразу почувствовали себя нужными и даже важными персонами. Имелись строжайшие правила ношения формы исключительно в служебное время и запрет пользоваться ей вне больницы, если только вы не были в непосредственной близости от нее (например, выйдя на соседнюю улицу) или не надевали форменный плащ, чтобы поехать к больному на метро.
Мы носили плотные хлопчатобумажные черно-белые платья в тонкую полоску с жестким белым воротничком, всегда застегнутым на все пуговицы, и крахмальный белый фартук. Тяжелые черные накидки держались на красных бретелях, перекрещивавшихся на груди и завязанных на поясе.
А вот форменный чепец так и остался для меня загадкой. Мне так и не хватило трех лет, чтобы научиться его носить. Готовое изделие имело форму исторического головного убора, напоминавшего средневековую Флоренцию. Обычно его натягивали на перевернутую кастрюлю или другой предмет такой же формы и размера. Большой прямоугольный кусок белого крахмального полотна сворачивался в несколько слоев в ленту, охватывавшую кастрюлю. Там, где два конца встречались, они скреплялись булавкой. Оставшиеся длинные хвосты свисали на спину в виде двойного ромба. Большинство девушек выглядели строго и достойно. «Сестра Тейлор, ваш чепец страшнее рваного паруса!»
Мне едва исполнилось 18 лет, и новая жизнь подчинялась распорядку и правилам, выполнять которые было совсем не трудно. Между работой в больнице, учебой на курсах медсестер и прогулками по Лондону установилось разумное равновесие. В целом я оказалась в безопасном, дружеском и располагающем окружении. Днем здесь царили тишь и благодать, а вечером команда пьяных студентов-регбистов, распевая весьма фривольные куплеты про регби, могла прямо в одежде отправиться купаться в фонтане, хотя он и был исторической достопримечательностью.
Мы робели перед чопорными монахинями в их королевской синей форме и высоких белых чепцах и более располагавшими к себе старшими медсестрами, так называемыми «розовыми», – за их форменные платья соответствующего оттенка. Они легко справлялись с любой задачей от опорожнения ночных горшков до внутривенной инъекции. И совсем уже в заоблачных высотах в ореоле опыта и знаний пребывали врачи-консультанты. Боже милостивый, как же мы молились о том, чтобы когда-нибудь вознестись хотя бы до положения «розовых»!
Долгое время после переезда я продолжала витать в облаках, хотя у меня и был бойфренд. Прошло уже больше года, и я училась на втором курсе, сменив серый пояс на полосатый, пока до меня дошло, что кое-кто из моих подруг метит замуж за врача. Правда, многим это и в голову не приходило. Пожалуй, наша детская наивность не позволяла нам помыслить, что такое возможно. Верхом моих желаний было приносить пользу, так и осталось навсегда.
Но были, конечно, и более опытные особы. Они казались мне такими необычными и знающими жизнь, когда небрежно бросались фразочками вроде:
– Надеюсь, в этот уикенд мы встретимся с Роджером. Он пригласил меня к себе в коттедж, рядом с Батом.
Черт побери, эти девчонки дружат со сверстниками, у которых есть собственные коттеджи! Для меня это были недосягаемые высоты богатства и взрослости.
В городе мы были известны как Оторвы Барта – определенный намек на славу и даже уважение, пусть даже и не совсем формальный. Это скорее было знаком принадлежности к племени, ведь практически никто из нас не был замечен в чем-то фривольном.
Имелся также определенный тип студенток, составлявших более привилегированную группу. Таких, кто мог похвастаться родителями или родными, либо имевшими отношение к медицине, либо когда-то учившимися в Барте. К примеру, чей-то отец стал консультантом, получил диплом врача, имел должность в Сити или одной из самых богатых корпораций или работал журналистом. Просто нам было ясно: они не такие, как мы. Они подчеркивали свой акцент с невнятными гласными, говоривший о хорошей частной школе. А мои пожитки все умещались в помятом пластиковом ящике (ну по крайней мере в первое время), да и пахло от меня чипсами, дегтярным мылом и дешевым шампунем Vosene, тогда как они благоухали Rive Gauche и Marlboros.
Дошло до того, что временами мне просто становилось не по себе. Правда, в то время я не могла понять причину. Синдром самозванца? Невольное сомнение: «Достаточно ли я хороша для этого места?» Эти приступы неуверенности случались довольно регулярно, отчего все сжималось внутри, мысли цепенели, как будто под злыми чарами. Экспеллиармус[14]!
Я ничего не могла поделать с мыслями о том, что другие студентки наделены связями и знаниями, которых у меня нет. Оставалось лишь доказать, что я их достойна. И я всегда старалась выкладываться по полной, другого пути просто не было. Подобно многим и многим юношам и девушкам, выходцам из рабочего класса, не имевшим ни финансовой поддержки, ни полезных знакомств, ты должен был заработать себе место под солнцем. И вдобавок, когда я смогла познакомиться с небожителями поближе – даже с самыми роскошными девицами, – оказалось, что они вполне общительны и дружелюбны, и это было настоящим сюрпризом.
В целом же мое племя очень походило на рабочий класс. Мы вместе шатались по городу, готовили, ели и выпивали, учились и устраивали праздники. Мы часто бегали на рынок у часовни, чтобы прикупить по дешевке сковороду или кастрюлю, а я опустошала свою кредитную карту на мелкие бессмысленные приобретения у мисс Селфридж[15] или в Хэрродс[16] просто ради того, чтобы доказать, что я там бываю. Бегония в горшке (на что она мне сдалась?!) или рождественский пудинг, чтобы угостить дома родителей. Конечно, мы не проходили мимо C&A и Bourne & Hollingsworth на Оксфорд-Стрит. Их закрытие ознаменовало начало эры Top Shop, Jane Norman и Wallis. Любимым местом стал торговый дом Либерти, где можно было не спеша бродить по залам, представляя себя взрослыми, разодетыми во что-то элегантное в стиле Strawberry Thief, в туфельках от Maud Frizon’s и, пожалуй, с какой-нибудь старинной вещицей от Картье, полученной в наследство от дальней родственницы. Ох, как же мы мечтали!
Я открыла для себя Тони Бенна[17] и панков. Ничего себе сочетание! Во время учебы я постепенно начала разбираться и в политике, и медицине. Кульминацией этого стал момент, когда в книжном магазине на Чаринг-Кросс-Роуд я познакомилась с Йэном Кеннеди и его провокационной книгой «Разоблачение медицины» (The Unmasking of Medicine). Он доказывал, что официальная медицина встала на кривую дорожку научного упрощения, и что врачи все чаще принимают решения, руководствуясь не научными или даже врачебными соображениями, а социальными и политическими. С тех пор я ставлю под сомнение любой авторитет. И делаю это до сих пор, к вящему неудовольствию своих начальников.
После того, как я стала часто зависать в редакции Collets, известной своими левыми взглядами, а позднее и вовсе вступила в Движение за ядерное разоружение (CND), мне пришлось пройти через неприятный опыт получения вскрытой корреспонденции. Правда, длилось это недолго. Я оказалась не тем и не кем, чем бы они меня ни считали. Я недолго задержалась в CND, не разъезжала по женским протестным лагерям Greenham Common и не выступала на собраниях. Я, скорее, оставалась мыслителем, чем деятелем. И если быть честной, я вообще предпочитаю иной вид социализации. Вечеринок с выпивкой.
Первые 6 недель учебы мы провели в школе медсестер при Барте, но и впоследствии неоднократно возвращались туда, чтобы набраться опыта. Мы заправляли постели, учились делать уколы на апельсинах и оказывать первую помощь на пластмассовом муляже «Дохлой Анни». Мы постигали тайны анатомии и физиологии, писали самостоятельные работы, пыхтели на практикумах, а в свободное время шлялись по Лондону, вовсю пользуясь привилегией медсестер проходить по бесплатным билетам в театры, на Уимблдон, самые разные выставки и в прочие интересные места. Иногда мы баловали себя роскошным обедом у Cranks, а когда закатилась звезда ресторанов Bernie Steak Houses, ему на смену пришел Garfunkel. Мы не отказывали себе в лишнем коктейле в барах в Ковент Гарден (LS Grunts или Fatso’s Pasta Joint) и с удовольствием объедались наси-горенгом и сате в индонезийском ресторанчике Rasa Sayang на Лестер Сквер. Изредка какой-то неизвестный благодетель покупал нам с бойфрендом десерт и рюмочку бренди для завершения обеда. Официант всякий раз объяснял, что мы с таким удовольствием поглощаем пищу, что одного этого достаточно, чтобы наш неведомый даритель считал себя вознагражденным. Мы так и не узнали, кто это был. Очень мило с его стороны, не так ли? Да вдобавок экономилось почти 50 фунтов, неплохая добавка к студенческой стипендии. С тех пор прошло 40 лет. Куда все пропало?
Должна признаться, что система обучения дипломированной медсестры (state registered nurse, SRN) в 1970-х существенно отличалась от современной. В то время у нас имелось два уровня оценок: средний и высший (О- и А-уровни, причем я, конечно, оставалась на среднем), и за время учебы нам приходилось поработать во многих местах. Вначале мы выполняли обязанности медсестры в больнице для взрослых и хирургическом отделении, а потом, как правило, начиналась 12-недельная практика в других специализациях: педиатрия, гериатрия, психиатрия, акушерство, гинекология, хирургия, скорая помощь и даже основы социальной работы. (Мне лично досталась практика патронажной сестры в районе Хакни, что впервые пробудило интерес к этой профессии.)
Затем мы возвращались в Барт, как правило, на третьем курсе, где нам поручали уже более ответственную работу: ухаживать за больными в ночную смену, а днем трудиться под присмотром консультантов и даже временами оставаться на месте старшей медсестры, получая представление о самостоятельной работе, принятии решений и ответственности. Благодаря тому, что нас отправляли практиковаться в самых разных местах, мы получали представление о каждой из специализаций и могли сделать осознанный выбор.