Рут Кинна
Никакой власти. Теория и практика анархизма

Три первых буржуазных классификатора и интерпретатора анархизма

Было бы неверным утверждать, что исследователи XIX века ставили перед собой цель создать стереотип анархиста-бомбометателя, хотя из истории Майкла Шаака, описывающей период после Хеймаркетской бойни, следует именно это. И все же подтекст иррациональности и фанатизма в значительной степени определил ранние оценки анархизма; попытки объяснить деструктивность доктрины почти неизбежно вели к усилению негативного отношения и недостаточному ее пониманию. Независимо от того, сосредоточивались исследователи на действиях, идеях и характерах отдельных анархистов или же на совокупности идей, анархизм толковался как девиантная идеология. Рассматривая анархизм в контексте постреволюционных идей, его иногда представляли как часть более длительной истории утопизма и милленаризма. Такое толкование позволяло объяснить тенденцию анархизма к физическому насилию, а также поставить на нем клеймо сугубо европейского феномена.

Отвечая на вопрос, кого следует однозначно отнести к анархистам, трое ранних исследователей – Поль Эльцбахер, Майкл Шаак и Эрнст Ценкер – уверенно называли Прудона, Бакунина и Кропоткина. Однако этот небольшой список не был исчерпывающим. Эльцбахер, профессор права и впоследствии сторонник большевизма, чья активная деятельность пришлась на начало ХХ века, проанализировал анархизм на примере семи «особо выдающихся» мыслителей. В дополнение к Прудону, Бакунину и Кропоткину он выбрал Уильяма Годвина, философа XVIII века, Макса Штирнера, сторонника эгоистической идеи середины XIX века, Бенджамина Такера, последователя Прудона и Штирнера, и писателя Льва Толстого. Шаак, возглавлявший следствие по Хеймаркетскому делу, называл Прудона «отцом французской анархии», но, стремясь обратить внимание своих читателей на революционеров, ответственных за распространение «анархистской заразы», он дополнительно включил в свой список Луизу Мишель. У Эрнста Ценкера, еще одного выпускника юридического факультета и журналиста, наиболее активно проявившегося в 1890-е годы, список оказался длиннее. В него вошли Прудон, Штирнер, Бакунин, Кропоткин и Мишель, бывшие коммунары Элизе Реклю и Жан Грав, а также Шарль Малато, сын участника Парижской коммуны. К ним он добавил Карло Кафьеро и Эррико Малатесту, вставших на сторону Бакунина против Маркса в МТР, и Франческо Саверио Мерлино, присоединившегося к анархистскому движению вскоре после краха Первого интернационала. Он также выделил Такера и Джона Генри Маккея, писателя и поэта. Как мы увидим далее, во внешних слоях констелляции, созданной Эльцбахером, Шааком и Ценкером, наблюдались некоторые расхождения, однако ее ядро оставалось неизменным в течение долгого времени.

Ценкер сопоставил приведенные имена с идейными направлениями, прежде всего проведя различие между анархо-коммунистами и индивидуалистами. С этой точки зрения Прудон был предвестником анархизма. Штирнер, которого Ценкер назвал немецким последователем Прудона, был еще одним значимым предтечей движения. Кропоткину была определена роль ведущего голоса коммунистической школы, а Такеру – наиболее значимого представителя анархо-индивидуализма. Коммунистическое крыло оказалось заметно шире. В него вошли Мишель, Реклю, Грав, Малато, Кафьеро, Малатеста и Мерлино. Маккея он поместил рядом с Такером, но отметил, что школа по большей части американская. Ценкер считал, что независимая анархистская школа Такера взращена интеллектуалами и аболиционистами, в частности Стивеном Перлом Эндрюсом и Джосайей Уорреном.

Ценкер утверждал, что расхождения во взглядах между Кропоткиным и Такером довольно велики, однако пришел к выводу, что либертарный импульс, который он прослеживал до Прудона и Штирнера, отличал анархизм и от того, что он назвал «социалистическим и религиозным мировоззрением», и от «религии самовластного, непогрешимого, всемогущего и вездесущего государства». Приводя расколовшие МТР аргументы в защиту анархизма, Ценкер сделал вывод, что «тенденция к централизации и насильственный характер системы принудительного коллективизма, без которой социализм лишен шансов на успех, будут естественным и неизбежным образом заменены федерализмом и свободным объединением»^[54].

Хотя проведенный Ценкером анализ анархо-индивидуализма и анархо-коммунизма подчеркивает культурный и политический плюрализм движения, история развития социалистической мысли, представленная им и Шааком, оказалась довольно упрощенной. Шаак в значительной степени опирался на работы нью-йоркского профессора Ричарда Эли, но при этом не проявил присущей последнему беспристрастности. Эли наблюдал за распадом Первого интернационала и был знатоком европейского социализма. В своих наблюдениях он сформулировал ощущаемое многими противоречие между перспективой прогрессивных изменений и разрушительной силой движений, полных решимости их реализовать. Относясь к анархизму без предубеждений, Эли определил его как потенциально цивилизующую силу, способную разрушить «старые, отжившие институты» и «породить новую цивилизацию»^[55]. Шаак же, напротив, анализируя развитие социализма в Западной Европе и его связь с анархизмом, разграничил этическую составляющую и фактические действия, как это стало принято после Французской революции.

В целом Шаак рассматривал социализм как продукт утопизма Этьена Кабе, Шарля Фурье и Сен-Симона, творивших в начале XIX века. Такой подход был широко известен. Маркс и Энгельс в «Манифесте коммунистической партии» (1848) использовали его вариацию, чтобы подчеркнуть оригинальность собственного вклада. Но если Маркс и Энгельс отвели ведущую роль в развитии социализма науке, то Шаак полагал, что современный ему социализм созрел под влиянием русского нигилизма – антицарской «динамитной» доктрины. Шаак считал мозговым центром учения Маркса и Энгельса и признавал, что социализм имеет философское происхождение, однако он отрицал, что это утверждение распространяется и на анархизм. Действительно, анархизм не породил «первоклассных» мыслителей такого же калибра. Он уходил корнями в однотипный догматизм утопистов и обычно воспринимался скорее как нигилистическая реакция, нежели как философия. Получив широкое распространение в Германии, он был экспортирован в Чикаго. Смысл этого утверждения Шаака заключался в том, что европейский анархизм одержал верх над американскими индивидуалистическими традициями.

Аналогичным образом обрисовал наивный утопизм, терроризм и милленаризм анархистских доктрин и Ценкер, наметив также исторический путь анархизма в Европе. Описанная им предыстория берет свое начало в ереси времен Реформации и продолжается вплоть до Французской революции, включая якобинского коммуниста и величайшего заговорщика Гракха Бабёфа, а также Годвина и социалистов-утопистов Фурье и Сен-Симона. Такая интерпретация придавала анархизму налет наивного катастрофизма и намекала на склонность к интригам и секретности. Как и Шаак, Ценкер связывал эти аспекты анархизма с Бакуниным, который «менее других анархистов заслуживал доверия» и был одержим «бредовыми идеями». «Бакунин пытался обмануть самого себя, пытаясь поверить в то, что осуждает насилие, порою так необходимое, и закутаться в защитный плащ сторонника эволюции». Он «категорически исключил тайные общества и заговоры из списка революционных средств. Но это не помешало ему самому… возглавить тайное общество, организованное по всем правилам конспирации»^[56]. Даже если Ценкер не считал Бакунина типичным представителем всего анархизма, то, по крайней мере, он признавал, что тот символизирует ярко выраженную анархическую тенденцию.

Каноны

Будучи подозрительно настроены к попыткам извне описать анархистские политические убеждения, сами анархисты выпустили значительный объем литературы, преследующей именно эту цель. Важной мотивацией при этом стало стремление развеять популярные заблуждения и показать несоответствие расхожих стереотипов реальному положению дел. Оспаривая критические оценки, анархисты также усложнили категории, использованные интерпретаторами для классификации анархизма, и скорректировали евроцентристский перекос большинства исторических исследований на эту тему.

Если анархисты выделяли в своих рядах кого-то как выдающегося человека, они, как правило, ссылались на его исключительные заслуги и необыкновенную приверженность общему делу. В этих оценках важную роль играла биография. Первые последователи Бакунина заостряли внимание на его заточении Николаем I в тюрьму, драматичном побеге из сибирской ссылки и неизменной преданности делу революции. Бакунина представляли скорее не как человека, а как явление. «Перенесенные им испытания и пережитые страдания, – писал Генри Сеймур, – заставили бы большинство людей смириться, но наш герой – не кто-нибудь, а Бакунин!.. Едва ступив на землю Англии, он удвоил свой энтузиазм в деле социальной революции»^[57]. Истории из жизни персоналий иллюстрировали анархистские ценности и добродетели. Если в Бакунине людей восхищали сила духа и кипучая энергия, то Луизу Мишель анархисты ценили за дерзкий отказ отречься от участия в Коммуне или хотя бы оправдаться. Взяв на себя полную ответственность за свои мятежные действия, в ответ она предложила обвинителям казнить ее. Впечатленные мужеством этой женщины, 10 тыс. человек приветствовали ее возвращение в Париж в 1881 году, после амнистии участников Коммуны. В статье об Эррико Малатесте от 1912 года, когда его депортировали из Великобритании, особенно подчеркивается его сострадательность, воплощающая анархистскую этику. Жители «бедных итальянских кварталов в Ислингтон и Сохо, – говорится в статье, – не знакомы с его политическими убеждениями, да они их особо и не волнуют. Эти люди знают его как человека, который отдаст последний пенни, чтобы помочь попавшим в беду соотечественникам, и который уберег сотни мальчишек от стези хулигана, обучив их полезным ремеслам в своей маленькой механической мастерской на Уиндмилл-стрит»^[58]. Рудольф Рокер, одна из виднейших фигур, которой явно недостает в списке Эльцбахера, был отмечен как организатор профсоюзного движения, самостоятельно выучивший идиш, чтобы работать с самыми обездоленными еврейскими рабочими в лондонском Ист-Энде. Эмма Гольдман, одна из наиболее выдающихся женщин-анархистов Америки, тоже не представлена в вышеприведенных списках. Она заслужила репутацию неутомимого и бескомпромиссного борца за свободу слова, права женщин и прекращение репрессий со стороны правительства, бесстрашно защищала обвиняемых в насильственных действиях активистов и пользовалась их большим уважением.

Хотя эти «знаменитости» находились в основном в Европе и Америке, их деятельность не ограничивалась этими географическими рамками. Коллективно отвечая за издание политических трактатов, эссе, беллетристики и поэзии, многие из них также занимались выпуском периодических изданий: Arbeter Fraynd (Рокер), Associazione (Малатеста), Freedom (Кропоткин), La Questione Sociale (Малатеста), Le Révolté / La Révolte (Кропоткин/Грав), Liberty (Такер), Mother Earth (Гольдман). И это лишь верхушка айсберга^[59]. Обширная программа публикаций вкупе с глобальной инфраструктурой распространения и возможностью оперативно переводить оригинальные произведения на разные языки обеспечила авторам выход на широкую международную аудиторию. Труды Кропоткина были переведены не только практически на все европейские, но и на японский и китайский языки^[60]. Его работы регулярно публиковались в отдельной серии, на них выходили рецензии в неанархистских журналах о культуре, а также в анархистских и рабочих газетах от Лондона до Крайстчерча в Новой Зеландии.

Следуя путями миграции, когда добровольной, а когда и вынужденной, группы анархистов-эмигрантов создавали клубы и общества, которые, даже будучи изолированными, становились центрами сложной сети транзитных и контрабандных маршрутов для доставки книг и брошюр. Личные встречи, случайные знакомства и дружба также способствовали широкому распространению идей. Регулярно отправляясь в дальние лекционные туры, анархисты приносили свои политические убеждения в новые места. Чтобы исправить распространенные заблуждения и мобилизовать поддержку анархистских инициатив, они публиковались в журналах, ориентированных на рабочих и интеллигенцию. Классикой в этом смысле стали тексты Малатесты («Среди фермеров» (Fra Contadini)), Кропоткина («Воззвание к молодежи») и Толстого («Рабство нашего времени»). Историк китайского анархизма Ариф Дирлик отмечает, что «Воззвание к молодежи» Кропоткина привело к «обращению… многих молодых [китайских] радикалов в анархизм»^[61] в первых десятилетиях ХХ века. Рикардо Флорес Магон считал «Хлеб и волю» Кропоткина «своего рода анархистской библией». Эта работа вдохновила его самого на участие в организации коммун в Мехикали и Тихуане во время революции 1911 года в Нижней Калифорнии^[62].

Подход анархистов к истории своего движения также ослаблял анархический евроцентризм. Кропоткин считал, что анархизм – это политика народа, а движения, возникшие в XIX веке, представляют собой всего лишь современные проявления той политики, которую можно обнаружить в любом уголке мира и в любом историческом периоде. Анархическая мысль, утверждал он, появилась задолго до выхода книги Прудона «Что такое собственность?» и возникновения европейских анархистских движений в 1870-х годах. Отстаивая свою позицию, Кропоткин отвел центральную роль в анархизме принципам индивидуального суверенитета и сопротивления. Эти принципы, согласно его утверждениям, явственно прослеживались еще в Древней Греции и Китае. Их носители не были анархистами, но они придерживались политики, которую сегодня разделяют анархисты. Рассматривая анархизм как сопротивление вертикальной иерархической структуре, Кропоткин приводит примеры анархистских движений в раннем христианстве и буддизме.

В представлении Кропоткина, анархия подразумевает оспаривание норм и эксперименты с новыми формами мышления, выражения и коммуникации, подрывающими устоявшиеся иерархии. Она присутствует во всех сферах человеческой деятельности: культурной, социальной и политической. Таким образом, анархия, наряду с экономикой, охватывает индивидуальные и коллективные действия в искусстве, литературе и науке, но при этом не является приоритетно связанной с чем-то одним из перечисленного.

Рудольф Рокер позаимствовал концепцию Кропоткина о вневременном всеобщем сопротивлении, чтобы создать эволюционную историю Европы, начиная с Французской революции, и описать развитие анархизма в среде отраслевых профсоюзов и синдикалистского движения конца XIX – начала XX века. Вольтарина де Клер, писательница и педагог, работавшая в Филадельфии, применила другой подход и проследила связь анархизма с революционным республиканизмом, возродив некоторые темы, поднятые анархистами Хеймаркета. Так, если Рокер исследовал, каким образом анархические идеи подхватывались массовыми низовыми движениями, то де Клер изучала влияние на анархизм культурных контекстов. В разных местах анархизм проявлялся по-разному. Например, в Америке он уходил корнями в местные традиции – движение сопротивления тирании и милитаризму за свободу и независимость.

Эти различия в точках зрения, разнообразие историй и альтернативные суждения об анархистских принципах помогли сохранить определение анархизма открытым. История МТР навсегда связала анархистов с защитой децентрализованной федерации как средства самоосвобождения. Эта позиция, носившая общий характер, конкретизировалась в критике преобладающих религиозных, автократических, либеральных, республиканских и социалистических доктрин. В отдельно взятых географических регионах она проявлялась по-разному и была обусловлена тем, как анархисты реагировали на возникающие перед ними препятствия. В последнее время все больше внимания уделяется давно забытым историям, которые лишь подтверждают, что анархизм выходил далеко за рамки деятельности горстки активистов в Западной Европе и с самого начала был транснациональным явлением^[63]. Историки, исследующие неевропейские идейные концепции, также утверждают, что можно говорить об анархизме среди коренного населения в тех регионах мира, до которых европейские анархисты XIX века добраться так и не смогли^[64]. С одной стороны, анархизм привлекал в свои ряды людей с очень четкими, порой шаблонными представлениями о политике и принципах. Шарль Малато отмечал, что «рабочий-философ» Жан Грав, редактор культовой франкоязычной газеты La Révolte, «крайним догматизмом своих суждений… способен вывести из себя»^[65]. С другой стороны, анархизм привлекал активистов, не заинтересованных в формулировке идеологических позиций. Вместе они создали обширный массив литературы, которая, однако, не являлась теорией. Не было ни партии, ни согласованной политики, ни философского канона. Ни богов, ни господ – только обилие лидеров, идей, предложений и инициатив.

Глава 2
Культура

Анархистская критика государственного устройства как формы беспорядка не нова. Ближе к концу пьесы король Лир говорит^[66]:

 
«Сквозь рубище порок малейший виден;
Парча и мех все спрячут под собой.
Позолоти порок – копье закона
Сломаешь об него; одень в лохмотья –
Пронзит его соломинка пигмея.
Виновных нет! Никто не виноват!
Я оправдаю всех: да, друг, я – властен
Всем рты зажать, кто станет обвинять!
Купи себе стеклянные глаза
И, как политик гнусный, притворяйся,
Что видишь то, чего не видишь»^[67].
 

В XIX веке подобного рода критика превратила анархизм в революционную политику преступников и изгоев. Так же как и сторонники государства, анархисты размышляли об управлении, разработке институциональной структуры и организационной эффективности. Но, выступая против частной собственности и институтов, необходимых для ее присвоения, сохранения и регулирования «на благо общества», анархисты заняли позицию, которая выглядела негативной, если не сказать враждебной. И поскольку они считали, что новые общества, возникшие после великих революций XVIII века, не обеспечили свободы, равенства и братства, то не просто задавались вопросом о том, как можно преобразовать существующие общественные структуры, но делали это критически, чтобы добиться дальнейших преобразований.

Защитники существующих режимов часто поднимали вопросы о долге и обязанностях. Как повысить в гражданах патриотизм, заставить их служить своему королю и президенту, уважать права других (особенно права меньшинства, владеющего собственностью)? Что могут сделать прогрессивные правительства, чтобы обеспечить благое управление во всем мире? Как ответственным правительствам защитить граждан от чужаков, обеспечить им экономическое благополучие и доступ к ресурсам? Анархисты тоже изучали эти вопросы и изучают до сих пор, но, как правило, с другой целью: выяснить истинную цену покорности и риски самопрезентации. В то же время они пытаются понять, какие механизмы обеспечивают этим режимам стабильность, несмотря на их очевидную несправедливость. Говоря политическим языком XIX века, они изучали, как господство и наемное рабство поддерживают системы угнетения.

В этой главе я сосредоточусь на критическом анализе культуры, проведенном анархистами с тем, чтобы раскрыть незыблемость рабства как социального феномена. Я использую термин «культура» в том смысле, в каком его использовал Рудольф Рокер, – как восприятие и подход к жизни, а не как социальный аспект, связанный с изысканными удовольствиями интеллигенции или привычками элит^[68]. Идея Рокера, которую он выдвинул в своем критическом разборе диктатур XX века – фашизма и сталинизма, – состояла в том, что суть культуры заключается в изучении человеческого вмешательства в природу и создании социальной среды. Эта концепция устанавливает связь между культурой и природой, а не противопоставляет эти два понятия, стирая границы между человеческой и нечеловеческой формами жизни и уничтожая «искусственное различие» между «людьми природы» и «людьми культуры». В представлении Рокера, отсутствия культуры просто не существует – всегда есть ее альтернативные формы, более или менее продуктивные или разрушительные, более или менее органические или синтетические, более или менее широкие или ограниченные, более или менее вдохновляющие или гнетущие. «Даже рабство и деспотизм являются проявлениями общего культурного движения», – утверждал он^[69].

Концепция Рокера придавала новую глубину историям, претендовавшим на раскрытие базовых национальных различий с тем, чтобы обосновать особый характер отдельных групп. Удрученный агрессивностью и жестокостью европейских правительств, разжигающих недоверие и ксенофобию, Рокер задавался вопросом: каким образом народы, оказавшиеся заложниками этих режимов, могут подняться над тем, что навязано им в качестве национальных интересов, забыть о привилегиях, которые дает национальная принадлежность, и действовать солидарно с другими народами? Изучение культуры, охватывающей всю историю вмешательства человека в природу, и «костылей концепций», на которых удерживались ее объяснения, помогло ему найти ответ. Исследование факторов, повлиявших на особо заметные повороты в культуре, привело Рокера к выводу, что для культуры важны мастерство и стремление к совершенству, а вовсе не эксплуатация и стазис. Культура – это процесс, посредством которого люди делают все возможное, чтобы постоянно улучшать окружающую действительность. Таким образом, задача заключалась в том, чтобы понять, как произошла деградация культур, как их можно восстановить и как сделать приоритетом сотрудничество и сохранение природы.

Рокер связал обнищание культур с укреплением роли государства и на 600 страницах подробно объяснил, что он имеет в виду. Я не стану воспроизводить или обобщать его анализ, но обрисую три главные идеи, касающиеся доминирования, чтобы исследовать анархистскую критику культуры раннего периода европейского движения. На этом фоне мы рассмотрим несколько образовательных инициатив, которые продвигают анархисты в борьбе с репрессивной машиной, а также ряд альтернативных культурных практик. Некоторые из фундаментальных вопросов, которые анархисты задавали о доминировании с целью пропаганды анархических культур, касаются процесса познания: что, как и почему мы изучаем? как приобретаем знания о мире? Добиваясь отмены доминирования, лежащего в основе слаженной работы государства, анархисты всегда стремились активно участвовать в образовательном процессе, создавая свободные школы и экспериментируя с учебными программами и педагогикой как в обычных, так и в альтернативных либертарных учебных заведениях. Такой интерес обусловлен их неприятием доминирования, при этом внимание фокусируется на процессе деконструкции полученных ранее знаний и переобучении, что дает людям возможность скинуть оковы и начать управлять своей жизнью.