bannerbannerbanner
полная версияСтарший мальчик

Рона Цоллерн
Старший мальчик

Полная версия

Остаток дня я провел как сомнамбула, а утром снова стоял на остановке, привычно выступив на шоссе, чтобы лучше было видно дорогу. Подошел автобус, но я не сел в него. Теперь я точно знал, чего я жду. Я хотел, чтобы он проехал на своей машине. И через некоторое время я увидел, что он останавливается. Короткой дороги до метро нам хватило, чтобы побеседовать о литературе и жизни, перед тем, как высадить, он пригласил меня на свою завтрашнюю лекцию о Рембо – он читал в университете.

После лекции мы просидели в кафе, наверное, несколько часов, потом прошлись немного по улицам и вернулись туда, где он оставил машину. И во время этого бесконечного разговора я понял, что перешел на другую ступень и готов к тому, чтобы кто-то снова открыл мне удивительный мир – культурология и история религий, философия, мистика, мир, наполненный знаками и кодами, мир, где профаны прочитываются как газеты и управляются как куклы, мир, где ты – бог, где каждое твое слово и едва заметное движение имеет значение и влияние. Я снова провалился в этот угар открытий и узнаваний, озарений и тайного торжества. Шли дни, мы общались почти ежедневно, он приносил мне книги, я чувствовал себя учеником мага, чувствовал, что голова моя из мягкой глины принимает задуманную им форму.

Однажды я уговорил маму пойти на выставку экспрессионистов, а когда мы выходили из зала, случайно столкнулись с ним. Я едва успел познакомить его с мамой, как она, пожаловавшись на головную боль, заторопила меня домой. Как только мы распрощались, и он исчез из виду, мать сказала мне.

– Ты знаешь, кто это? Ты понимаешь? Это человек, из-за которого погибла Эшли. Я запрещаю тебе общаться с ним!

Вернувшись домой я перерыл все книги, чтобы найти ту фотографию, возможно, мама обозналась. Я нашел ее. Она была права.

Но выполнить ее требование было выше моих сил. На следующий день мы снова встретились.

– Вы помните Эшли? – спросил я, как только оказался в его машине.

– Эшли?

Я сунул ему под нос карточку. Он задумчиво смотрел на нее, и я не мог понять, что он чувствует.

– Она покончила с собой из-за вас.

– Кем она тебе приходилась?

– Она родная сестра моего отца, – я не мог сказать про нее «тетя».

– Чего ты ждешь от меня? Да, я знал ее, знал, как она ко мне относится, но кто обязал меня относиться к ней также?

Он закурил, предложил мне, но я только смотрел на него, смотрел в упор, заставляя его отступить перед моей печалью об Эшли. Он отвел взгляд и заговорил негромко:

– Из уважения к твоей детской влюбленности, – взглянул на меня, желая узнать, какое впечатление произвела высказанная им догадка, но я не собирался скрывать своих чувств, – которая даже через столько лет еще шевелится, я расскажу, как все было. Мне жаль, что так закончилось. Да, она мне нравилась какое-то время, мы были близки, но потом… да это не могло продолжаться долго, я тогда был женат… я пробовал говорить с ней, сказал, что не смогу полюбить ее так, как она любит меня, что ей нужно переключиться на что-то… Она сказала мне: «Я все равно тебя люблю и буду любить!» и я ответил, что мне от этого очень тяжело.

– И она решила облегчить вам жизнь, – ввернул я. – Вам стало легче? Но хотя бы на похороны вы ведь могли прийти? – это я сказал больше по инерции, дались мне эти похороны, ведь все равно его присутствие не имело смысла.

– Не мог, не мог я прийти. У меня в это время… у меня ребенок умирал! Ладно, болел тяжело, мы боялись, что он умрет.

– Понятно.

Дальше мы ехали молча. Когда мне нужно было выходить, он тоже вылез из машины, и притянув меня к себе сказал: «Прости, если в этом есть моя вина». Однако сам он этой вины не чувствовал, и это ему не прощалось. Он вообще словно все время смеялся над моими понятиями о добре и справедливости, все время поворачивал разговор так, чтобы я понял, насколько я наивен, но тогда еще у меня не было таких способностей к цинизму и иронии, однако первый серьезный урок был не за горами.

В какой-то из дней я приехал в колледж раньше обычного, стоял у крыльца, курил и увидел, как по двору идет наш Сенека.

Он то и дело бурчал «добрутр» всем, кто с ним здоровался. Поравнявшись со мной, он вдруг осклабился и протрубил: «Доброе утро, мадемуазель!»

– Что это значит? – спросил я.

– Что? – он развел руками. – Разве не вы путаетесь с этим развратником, господином, который читает юношам лекции о Рембо и Верлене, о Лорке и других великих поэтах, а потом водит их по кафе и катает на машине?

– А он развратник?

– А когда ты спишь с ним, ты этого не понимаешь? – хихикнул он.

Со следующим вдохом я словно глотнул паралитический газ – задохнулся, оглох, онемел, остолбенел, из всех моих чувств осталось только зрение, но зрительные образы приняли какой-то невероятный характер. Мир надвинулся на меня с эффектом рыбьего глаза, я видел все вокруг со всех сторон, и отовсюду мимо меня проплывали, умудряясь на несколько секунд заглянуть мне в душу, ухмыляющиеся физиономии моих приятелей и других людей, незнакомых мне, но почему-то видевших меня насквозь. Я хотел закрыть глаза, но не мог – я видел свои ресницы, прозрачную перегородку переносицы между глазами, я не видел больше ничего, ни выхода, ни будущего, а только кривые усмешки, только масляные взгляды каких-то друзей Поля, с которыми мы сидели однажды вместе в кафе после его лекции…

Не помню, как вышел за ворота колледжа. Я бродил по каким-то улицам, предоставив глазам цепляться за любой предмет, как паук цепляется за нить своей паутины, мне казалось, за мной остается липкий след.

«Почему, – спрашивал я себя, – почему я веду себя так, словно меня разоблачили, почему я уже поверил, что все так, как говорит старик, может быть, потому, что я сам не понимал, какие у нас с ним отношения, во что они выльются и вот мне показали – во что».

Незаметно для себя я очутился около кафе, где мы часто бывали с ним, в ту самую минуту, когда он выходил с каким-то мужчиной. Он увидел меня. Простился со спутником. Я ждал. Он подошел и обнял за плечи.

– Ты совсем продрог, пойдем-ка, выпьешь горячего кофе, – он легонько подтолкнул меня к дверям.

Он сам того не заметив подтолкнул меня к этому шагу. Его жесты были двусмысленны, и если кто-то из видевших нас сейчас знает об этой сплетне, то теперь должны развеяться все сомнения насчет наших отношений. Глядя как, он беспечно откинулся на спинку кресла, я представлял разные способы убийства, и вполуха слушал его. И только потом, когда он ушел, я понял, что он говорил о каком-то сборище, на которое хочет пригласить меня. Чуть позже, в университете, я увидел и афишу – вечер должен был собрать окололитературную тусовку, когда я думал о том, сколько там будет знакомых и поклонников Поля, когда обкатывал в голове внезапно возникший план, меня начинало трясти. Иногда я был готов уже отказаться от этого, но вспоминал Сенеку с его приветствием, и в моей крови растекался яд хорошо подготовленной мести.

Рейтинг@Mail.ru