Роми Хаусманн
Милое дитя
Romy Hausmann
Liebes Kind
© Прокуров Р.Н., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2021
* * *
Катерине – само собой
Нет ничего печальнее крушения иллюзии.
Артур Кёстлер [1]
Студентка 23 лет пропала в Мюнхене
Мюнхен – Полиция запрашивает любые сведения о возможном местопребывании Лены Бек (23 года) из округа Хайдхаузен. В последний раз девушку видели на вечеринке, в ночь со среды на четверг, с которой она ушла приблизительно в пять часов утра. По пути домой она связывалась по телефону с подругой, и с того момента ее телефон выключен. Организованные в пятницу поисковые мероприятия не дали результатов. Лена Бек ростом 1,65 м, стройного телосложения, со светлыми волосами до плеч. Была одета в серебристую блузку, черные джинсы, черные ботинки и темно-синее пальто.
В первый же день я утратила чувство времени, рассталась с достоинством и потеряла коренной зуб. Зато теперь у меня есть двое детей и кошка. Имена детей я забыла, а вот кошку зовут Фройляйн Тинки. Еще у меня есть муж. Крупный, с короткими темными волосами и серыми глазами. Я разглядываю его краем глаза, сидя вплотную к нему на потертом диване. Под тяжестью его руки пульсируют многочисленные ушибы, словно в каждом из них бьется свое отдельное сердце. Лоб горит в месте пореза. Время от времени перед глазами темнеет или вспыхивают белые пятна. В такие моменты я пытаюсь хотя бы дышать.
Сложно сказать, действительно ли сейчас вечер или это он так решил. Окна заделаны изоляционными плитами. Он правит сменой дня и ночи. Как господь. Я пытаюсь убедить себя, что худшее осталось позади, но меня гложет мысль, что скоро мы вместе отправимся в постель. Дети уже надели пижамы. Мальчику ночная рубашка уже немного мала, у девочки рукава еще прикрывают кисти. Ребята сидят на полу в нескольких шагах от дивана и греют руки в остатках жара от печки. Огонь догорел, и горстку черных углей лишь изредка пронизывают багряные нити. Детские голоса звучат так звонко и беззаботно на фоне происходящего абсурда… О чем они там болтают, не разобрать. Я слышу их точно сквозь вату, раздумывая над тем, как убить их отца.
В ночь происшествия
Ханна
Поначалу все довольно просто. Я выпрямляю спину и делаю глубокий вдох. Забираюсь в машину «Скорой помощи», еду вместе с ними. Называю людям в оранжевых куртках имя мамы и сообщаю, что у нее четвертая группа крови, отрицательная. Четвертая отрицательная – самая редкая группа крови и отличается тем, что не содержит антител к крови второй и третьей групп. Это значит, что маме можно вливать кровь любой другой группы. Я знаю это, потому что мне уже рассказывали про группы крови на занятиях. А еще так написано в толстой книге. Пожалуй, я все сделала правильно. Только когда я по неосторожности вспоминаю брата, у меня начинает трястись коленка, правая. Уж наверняка Йонатан перепугается без меня.
Соберись, Ханна. Ты ведь уже большая девочка.
Нет, сегодня я маленькая и глупая. Мне холодно, а еще здесь слишком светло, и что-то пищит. Я спрашиваю, откуда этот писк, и один из людей в оранжевой куртке отвечает:
– Это сердце твоей мамы.
Оно еще никогда так не пищало, сердце моей мамы.
Соберись, Ханна.
Машину трясет, и я закрываю глаза. Мамино сердце пищит.
Она тогда закричала, а потом был удар. Если мамино сердце перестанет пищать, это будет последнее, что я услышала от нее, – крик и удар. И она даже не пожелает мне доброй ночи.
Машина клюет носом и замирает.
– Приехали, – говорит мужчина. Он имеет в виду, приехали в больницу.
Больница – это такое здание, где оказывают медицинскую помощь больным или пострадавшим.
Мужчина говорит мне:
– Ну, давай скорее.
Ноги идут как будто сами собой, и так быстро, что я не успеваю даже считать шаги. Санитары толкают грохочущие носилки через стеклянные двери, над которыми ярко подсвеченная надпись гласит: «Реанимация» – и дальше, по длинному коридору. Я поспеваю за ними. Как по команде со всех сторон сбегаются помощники, наперебой звучат возбужденные голоса. В конце длинного коридора мы подходим к еще одной двери.
– Дальше тебе нельзя, – сообщает тучный мужчина в зеленом халате и отпихивает меня в сторону. – Мы пришлем кого-нибудь, чтобы за тобой присмотрели. – Указывает пальцем на ряд стульев вдоль стены. – Посиди пока там.
Я пытаюсь сказать что-нибудь, но слова не идут на ум, да и мужчина уже развернулся, чтобы следом за остальными скрыться за дверью. Я пересчитываю стулья у стены – семь. Он не сказал, на какой из стульев следует сесть, этот толстый санитар в зеленом халате. Сама того не сознавая, я начинаю обгрызать ноготь на большом пальце. Соберись, Ханна. Ты ведь уже большая девочка.
Я сижу, подтянув колени, на среднем стуле и подбираю с подола хвоинки и чешуйки сосновой коры. Этим вечером я здорово перепачкалась. Снова вспоминаю про Йонатана. Несчастного, маленького Йонатана, который остался дома и вынужден наводить порядок. Я представляю, как он плачет, потому что не знает, как отчистить пятна с ковра. Могу поспорить, что в кладовой у нас есть нужное средство, только папа запер дверь на два замка. Мера предосторожности – у нас их в избытке. Во всем нужно соблюдать осторожность.
– Привет! – женский голос.
Вскакиваю со стула.
– Я сестра Рут. – Женщина улыбается и берет меня за руку, чтобы ее пожать.
Отвечаю, что меня зовут Ханна, и для верности повторяю имя по буквам. Сестра Рут все еще улыбается.
– Понятно.
Сестра Рут старше мамы, у нее уже седина в волосах, и она толстовата. Поверх ярко-желтого халата на ней вязаная кофта, довольно теплая на вид, и к отвороту приколот значок с мордочкой панды. Be happy, – написано на значке. Это значит «Будь счастлив» по-английски. У меня вздрагивают уголки губ.
– Милая, да на тебе и ботинок-то нет, – замечает сестра Рут, и я шевелю большим пальцем сквозь дырку в колготках.
Как-то, в один из хороших своих дней, мама уже штопала это место. Она бы, конечно, отругала меня, если б узнала, что я снова порвала колготки.
Сестра Рут достает платок из кармана, потому как думает, что я плачу. Из-за порванных колготок или из-за мамы. Я не говорю ей, что на самом деле меня слепят яркие лампы, а отвечаю:
– Спасибо, вы очень внимательны.
Всегда нужно быть вежливым, говорить «пожалуйста» и «спасибо». Мы с Йонатаном всегда говорим «спасибо», когда мама дает нам батончики, хоть терпеть их не можем. Они совсем невкусные. Но нам нужны витамины, это важно. Кальций, калий, магний и витамины группы B для обмена веществ и кроветворения. Каждый день мы съедаем по три штуки, если только запасы не заканчиваются. Тогда мы надеемся, что папа скоро вернется домой и по пути закупит новых припасов.
Я беру платок, промокаю глаза и как следует сморкаюсь, после чего возвращаю сестре Рут. Нельзя оставлять себе чужие вещи. Это называется кражей. Сестра Рут смеется и прячет платок обратно в карман. Конечно, я спрашиваю насчет мамы, но сестра Рут отвечает только:
– Она в надежных руках.
Я понимаю, что это не ответ. Все-таки не дурочка.
– Когда мне можно будет к ней? – спрашиваю я, но и на этот вопрос не получаю ответа.
Вместо этого сестра Рут говорит, что отведет меня в комнату отдыха и подыщет мне какие-нибудь шлепанцы. Шлепанцы – это что-то вроде домашней обуви. Мы с Йонатаном тоже должны носить обувь, потому что полы в доме холодные, но обычно забываем об этом и постоянно пачкаем носки. Мама, конечно, потом ругается, потому что еще не день стирки, и папа недоволен, потому что мама не отмыла пол как следует. Чистота важна.
Комната отдыха довольно большая, не меньше пятидесяти шажков от двери до противоположной стены. Посередине стоят три стола, и у каждого по четыре стула. Трижды четыре получается двенадцать. Один стул стоит криво. Наверное, кто-то сидел на нем, а потом, когда уходил, позабыл задвинуть. Надо надеяться, ему это не сошло с рук. Порядок тоже важен. Слева у стены стоит металлический шкаф со множеством отделений. Каждое отделение запирается на ключ, но при этом почти все ключи оставлены в замках. Там же стоит двухъярусная кровать, тоже металлическая. Напротив двери два окна, и в них видна ночь. Темная и беззвездная. Справа располагается кухонный уголок. Прямо на рабочем столе стоит чайник. А ведь горячая вода может быть очень опасной. При температуре свыше сорока пяти градусов обжигает кожу. При шестидесяти градусах сворачивается белок в клетках кожи, и они отмирают. В чайнике вода нагревается до ста градусов. У нас дома тоже есть чайник, но мы его запираем в шкафу.
– Присаживайся, – говорит сестра Рут.
Трижды четыре получается двенадцать. Двенадцать стульев, мне необходимо подумать… Беззвездная чернота за окнами отвлекает меня.
Сосредоточься, Ханна.
Сестра Рут подходит к шкафу и одну за другой начинает открывать металлические дверцы. Несколько раз протягивает хмм… и снова лязгает дверцами. Оглядывается на меня через плечо и повторяет:
– Да ты садись, милая, чего стоять.
Сначала я подумываю выбрать тот стул, который и так стоит криво. Но это было бы неправильно. Каждый должен сам убирать за собой. Брать на себя ответственность. Ты ведь уже большая, Ханна. Я киваю в пустоту и считаю про себя. Раз, два, три, четыре… Выпадает стул, с которого мне хорошо видна дверь и который я, конечно же, как следует задвину, когда сестра Рут скажет, что время сидения прошло.
– Ну вот. – Она поворачивается ко мне с парой розовых шлепанцев в руках и улыбается. – Великоваты, наверное, но все лучше, чем ничего.
Кладет шлепанцы мне под ноги и ждет, пока я не влезу в них.
– Послушай, Ханна, – говорит она затем, стягивая с себя кофту. – У твоей мамы не было при себе сумки. Поэтому мы не нашли ее удостоверения и других документов. – Берет меня за руку и неуклюже продевает в рукав своей кофты. – Так что у нас нет ни имени, ни адреса, к сожалению. Как и номера на случай чрезвычайной ситуации.
– Ее имя Лена, – подсказываю я, как прежде в машине «Скорой помощи». Всегда нужно помогать другим. Мы с братом постоянно помогаем маме, когда у нее трясутся руки. Или когда она что-то забывает. Например, наши имена или время посещения туалета. Тогда мы сопровождаем ее до уборной, чтобы она не упала с сиденья или не натворила каких-нибудь глупостей.
Сестра Рут между тем принимается за второй рукав. Кофта еще теплая после нее и приятно греет спину.
– Да, – говорит сестра Рут. – Лена, замечательно. Лена без фамилии. Врач «Скорой» так и записал.
Она вздыхает, и я чувствую ее дыхание. От нее пахнет зубной пастой. Затем сестра Рут отодвигает мой стул, и ножки скребут по полу. Разворачивает меня так, чтобы опуститься передо мной на корточки и не удариться при этом головой о край стола. Край стола может быть очень опасным. Мама так часто билась о него головой, когда у нее случался припадок…
Сестра Рут принимается застегивать кофту на пуговицы. У себя на коленке я повторяю пальцем зигзагообразный узор ее пробора. Линия вправо, прямо, линия влево, прямо, и снова влево, как молния. Сестра Рут словно чувствует на себе мой взгляд и вскидывает голову.
– Ханна, есть кто-то, кому мы могли бы позвонить? Твоему папе, например? Ты помнишь ваш домашний номер?
Я мотаю головой.
– Но у тебя есть папа?
Киваю.
– И он живет с вами? С тобой и твоей мамой?
Снова киваю.
– Ему, наверное, нужно позвонить? Он ведь должен знать, что с твоей мамой произошел несчастный случай. И наверняка будет волноваться, если не дождется вас дома.
Линия вправо, прямо, линия влево, прямо, и снова влево, как молния.
– Скажи, Ханна, ты когда-нибудь уже бывала в больнице? Или, может, твоя мама? Может, даже в этой самой? Тогда мы посмотрели бы ваш номер у себя в компьютере.
Я мотаю головой.
– Открытые раны в случае необходимости могут быть обработаны мочой. Это оказывает дезинфицирующее, свертывающее и болеутоляющее действие. Точка.
Сестра Рут берет меня за руки.
– Отлично. Знаешь что, Ханна? Я сейчас сделаю чай, и мы потом поболтаем, ты и я. Что скажешь?
– О чем поболтаем?
Я должна рассказать что-нибудь про маму. Но поначалу мне ничего не приходит на ум. Только и думаю об этом страшном ударе, когда машина сшибла маму, и как в следующий миг она уже лежала в свете фар, на холодной жесткой земле, с вывернутыми руками и ногами. Кожа у нее стала слишком уж белой, и кровь, что течет из многочисленных порезов на лице, уж слишком красная. Алая. Я сидела у обочины с закрытыми глазами и лишь время от времени подглядывала, пока в темноте не замигали синие огни. «Скорая помощь».
Конечно, нет необходимости рассказывать все это сестре Рут. Она ведь и так знает, что с моей мамой произошел несчастный случай. Иначе мама сюда не попала бы. Сестра Рут пристально глядит на меня. Я пожимаю плечами и раздуваю крошечные волны в своем чае. Шиповник, сказала сестра Рут. Ее дочь, когда была маленькой, больше всего любила чай с шиповником.
– И всегда с полной ложкой меда. Она была та еще сладкоежка.
Сладкоежка. Сомневаюсь, что такое слово действительно есть, но мне нравится.
– Мою дочь зовут Нина, – говорит сестра Рут. – Как Нину Симон, известную джазовую певицу. My baby don’t care for shows, – напевает она не очень умело. – My baby don’t care for clothes. My baby just cares for me [2]. Слышала такую?
Я мотаю головой.
– Ну да, сразу и не подумала, – смеется она. – В твоем возрасте такую музыку, наверное, не слушают. Или это я так плохо пою… В общем, когда Нина была маленькой, как ты, мы почти каждый день ходили на детскую площадку. А если погода не позволяла, то собирали дома пазлы или пекли печенье. Господи, она ела тесто прямо из миски! Да еще столько, что потом хватало только на половину противня…
Сестра Рут все еще смеется. Должно быть, она очень любит свою дочь.
– Мы тоже собираем пазлы, – говорю я. – Но печенья не печем. Мама иногда такая рохля, так что к плите ее лучше не подпускать.
Испуганно прикрываю рот ладонью. Не следует называть маму рохлей.
– Ханна?
К родителям нужно проявлять уважение.
– По-моему, нам и впрямь нужно поговорить с твоим отцом, – говорит сестра Рут. – Подумай, может, ты все-таки припомнишь ваш номер телефона?
– У нас нет телефона.
– Ну хотя бы адрес… На какой улице вы живете? Мы бы послали туда кого-нибудь, чтобы известить твоего папу.
Мотаю головой, очень медленно. Сестра Рут не понимает.
– Мы не хотим, чтобы нас нашли, – произношу я шепотом.
Лена
Воздух сразу после дождя. Первый, а потом последний кусочек шоколада, которые всегда самые вкусные. Аромат фрезий [3]. Альбом Low Дэвида Боуи. Колбаски под соусом карри после долгой ночи. Долгая ночь. Жужжание упитанного шмеля. Солнце, неважно, поднимается оно или садится, или просто светит. Синее небо. Серое небо. Черное небо. Любое. Мама; как она закатывает глаза, если нагрянет без предупреждения, а в раковине немытая посуда. Старые качели в саду у бабушки; как петли скрипят, если раскачаться на них, и кажется, они будто напевают без голоса. Эти нелепые утяжелители на скатерти в виде ягод и лимонов. Летний ветерок в волосах и на лице. Море, шепот волн. Белый песок между пальцами…
– Я люблю тебя, – произносит он со стоном и скатывается с меня.
– И я тебя, – отвечаю я едва слышно и сжимаюсь, как раненая косуля.
– …множественные переломы ребер с левой стороны, со второго и до четвертого. Поднадкостничные гематомы… [4]
Ханна
– Ага, не хочешь говорить мне, где вы живете.
Сестра Рут улыбается, но это не совсем улыбка. У нее только изгибается уголок рта, с правой стороны.
– Моя дочь тоже любила такие игры, когда была маленькой.
– Нина, – уточняю я, чтобы сестра Рут видела, что я внимательно слушала. Всегда нужно внимательно слушать других. – Сладкоежка.
– Да, сладкоежка. – Она кивает, отодвигает свою чашку и чуть наклоняется через стол. – И это в самом деле весело. Только знаешь что, Ханна? Боюсь, сейчас не самый подходящий момент для таких игр. Ситуация крайне серьезная. Когда человек попадает в больницу в результате несчастного случая, мы должны поставить в известность его близких. Это наш долг.
Сестра Рут пристально смотрит на меня, и я стараюсь не моргать. Хочу, чтобы она мигнула первой – тогда проиграет.
– Иногда, если кто-то получает тяжелые травмы, вот как твоя мама, мы вынуждены принимать непростые решения.
Кто моргнет первым, тот проиграл, такие правила.
– Решения, которые пострадавший принимать не в состоянии. Ты это понимаешь, Ханна?
Сестра Рут проиграла.
– Ну что ж… – Она вздыхает.
Я подношу ладонь ко рту и зажимаю пальцами нижнюю губу, чтобы сестра Рут не заметила, как я улыбаюсь. Нельзя смеяться над другими, даже если кто-то проиграл тебе в гляделки.
– Я просто подумала, что мы могли бы поболтать немного, пока не приедет полиция.
Полиция – это исполнительный орган государства. Их задача состоит в том, чтобы расследовать преступные и противоправные действия. Иногда они приезжают, чтобы забрать детей у их родителей. Или родителей у их детей.
– Приедет полиция?
– Ну это обычное дело. Необходимо разобраться, что же привело к несчастному случаю, в котором пострадала твоя мама. Есть такое понятие, как «скрыться с места происшествия» – может, слышала?
– Это значит, что водитель, виновный в дорожно-транспортном происшествии, незаконно скрылся с места аварии, точка.
Сестра Рут кивает.
– И полиция должна расследовать это преступление.
– Значит, этого господина ждут неприятности?
Сестра Рут сощуривает глаза.
– Так значит, это был мужчина? А почему ты спрашиваешь, Ханна?
– Потому что он был очень любезен. Обо всем позаботился и вызвал «Скорую помощь». Сказал, что все будет хорошо, и дал мне свой пиджак, потому что я замерзла, пока мы ждали. И уехал только перед тем, как прибыла машина «Скорой помощи». Мне кажется, он испугался так же, как и мы с мамой.
Я больше не хочу смотреть на сестру Рут. И произношу мышиным голосом:
– И все равно несчастный случай произошел не по его вине.
Это папа придумал мышиный голос – на случай, когда у мамы не задавались дни. Потому как считал, что ее нервирует, если мы говорим слишком громко. «Маме нужен покой, – повторял он, – мама сегодня неважно себя чувствует».
– Что это значит, Ханна? – Похоже, сестра Рут тоже знает про мышиный голос, потому что говорит точно как я. – По чьей же вине это произошло?
Мне нужно обдумать ответ.
Сосредоточься, Ханна. Ты ведь уже большая.
– Мама уже вытворяла глупости по невнимательности.
Сестра Рут выглядит удивленной. Удивлением называется чувство, когда человек слышит или переживает что-то неожиданное. Это может быть что-то приятное – например, подарок, хотя день рождения еще не скоро. Моя кошка Фройляйн Тинки стала такой неожиданностью. В тот раз, когда папа пришел домой и сказал, что у него для меня кое-что есть, я подумала, это новая книга или настольная игра, и я смогу поиграть в нее с Йонатаном. Но потом он показал мне Фройляйн Тинки. С тех пор это моя кошка, только моя, и ничья больше.
При этом удивление может быть вызвано чем-то плохим. Очень плохо, например, когда мама посреди ночи выбегает из дома. Нет, уж лучше поскорее подумать о чем-нибудь хорошем… о Фройляйн Тинки. Представляю, какой мягкий у нее мех, тигрового окраса, такой теплый, когда мы вместе сидим на полу перед печкой. Как она лежит у меня на коленях, и я притрагиваюсь к ее шерсти, зарываюсь холодным носом в теплую холку… Какие у нее маленькие, чудные лапки…
– Ханна?
Нет, не хочу. Хочу думать о Фройляйн Тинки.
– У вас дома не все хорошо?
Мама не особенно любит Фройляйн Тинки. Однажды она ее даже пнула.
– Может, у тебя с мамой какие-то неурядицы?
И вообще она рохля, что бы там ни говорил папа. Даже печку не может растопить без его помощи.
– Ханна?
Как-то раз в доме целую неделю стоял холод, и мы так мерзли, что не было никаких сил. И все-таки она моя мама. И когда я думаю о ней, то понимаю, что люблю ее. Любовь чем-то похожа на счастье. Это такое теплое чувство, которое заставляет смеяться, хотя никто при этом не шутил. Вот как сестра Рут смеется, когда говорит о Нине. Сладкоежке.
– Детка, ну скажи что-нибудь!
– Я не хочу, чтобы полиция забрала мою маму! – Это мой львиный голос.
Ханна
Мы с Йонатаном иногда играем в игру. Она называется «Что за чувство?», и мы уже давно в нее играем. Уже не помню точно, но кажется, с тех пор, как мама впервые рассказала нам про «счастье».
– Счастье – особенно удачное, очень приятное стечение обстоятельств, точка.
Это я прочитала в толстой книге, в которой на всё есть ответ. Йонатан сначала просто кивнул, как обычно, когда я зачитывала соответствующий раздел. Но потом он прищурился и спросил, что это, собственно, значит. Я сказала первым делом, что он болван и не слушал меня толком. Всегда нужно внимательно слушать. Не слушать – невежливо. И все же я перечитала определение еще раз. Все-таки Йонатан – мой брат, и неважно, болван он или нет.
– Счастье – особенно удачное, очень приятное стечение обстоятельств, – а потом добавила медленно и отчетливо: – Точка. – Чтобы он понял, в каком месте заканчивается мысль.
Но Йонатан, по-прежнему щурясь, сказал:
– Сама болваниха. Это я уже понял. Я спрашиваю, как оно ощущается в теле.
– Как ощущается счастье? – спросили мы тогда маму.
Она обняла нас и ответила:
– Вот так.
– Тепло, – заключил Йонатан и предположил, что у мамы повышена температура.
Я уткнулась носом в ямку между ее плечом и шеей. От нее пахло лугом. Счастье выдает себя теплом и легкой лихорадкой, у него есть запах, и даже пульс отмеряет удары, как секундная стрелка на кухонных часах.
Еще мы рассуждали о том, как ощущается испуг, мы с Йонатаном.
– Испуг – это как пощечина, – предположил Йонатан.
– Такая, чтоб внезапно, – добавила я.
И мы оказались правы. Это и есть испуг, именно так его можно распознать по лицу. Глаза широко раскрыты от неожиданности, и щеки пылают, как от невидимой, крепкой затрещины.
Именно так выглядит теперь сестра Рут. Я закричала на нее львиным голосом:
– Я не хочу, чтобы полиция забрала мою маму!
– Ханна…
Голос у сестры Рут немного дрожит. Наверняка от испуга. Надо рассказать об этом Йонатану, первым делом приходит мне в голову, чтобы запомнить: испуг = пощечина + неожиданность + дрожащий голос. Потом я вспоминаю, что Йонатан сейчас дома, мучается с ковром, а уж после этого – что сестра Рут говорила насчет полиции. Теперь мне грустно, до слез.
Грусть – это неприятное чувство. Она представляется мне мелким зверьком с острыми зубками. Этот зверек живет в каждом человеке и почти все время спит. Но иногда он просыпается, и ему хочется есть. Тогда можно ощутить, как он вгрызается в сердце. Это не причиняет боли – то есть не причиняет такой боли, что приходится кричать, – но от этого одолевает слабость, и хочется отдохнуть. Должно быть, сестра Рут заметила, что я чувствую небольшую слабость, и потому забывает про свой испуг. Она встает – ножки стула при этом скребут по полу, – обходит стол и прижимает мою голову к своей толстой, мягкой груди.
– Я понимаю, все это немного слишком для такого маленького человечка. Но тебе нечего бояться, Ханна. Никто не желает ничего плохого, ни тебе, ни твоей маме. Порой бывает так, что семья нуждается в помощи, и люди сами этого не сознают.
Ее теплая ладонь накрывает мне ухо. Я слышу шелест моря и закрываю глаза.
«Вообще-то, чтобы услышать море, нужно поднести к уху раковину, – когда-то давно объясняла мама. – Хотя на самом деле получится с любым полым предметом. Вот, например, с консервной банкой или просто ладонью».
«А как же туда попадает море?» – спросила я.
«Ну, если быть точным, ты слышишь шум собственной крови. Но ведь куда приятнее представлять, что это море, не правда ли?»
Я кивнула и спросила, что такое консервная банка. Я была тогда еще маленькая и не знала, что консервные банки могут быть очень опасными. Что они сделаны из металла, и крышка, которую открывают консервным ножом, такая острая, что можно тяжело поранить себя или других…
Сестра Рут отнимает ладонь от моего уха. Море замолкает.
– Может быть, вам требуется помощь, Ханна? – Она опускается передо мной на корточки и берет мои руки, лежащие у меня на коленях.
– Нет, – отвечаю я. – Вообще-то мы знаем, как все работает. У нас есть правила. Только вот мама иногда их забывает. Но, к счастью, у нее есть мы. Мы ей обо всем напоминаем.
– И все-таки она совершает глупости? Ты ведь так сказала? Что мама уже вытворяла глупости по невнимательности.
Я наклоняюсь вперед и складываю ладонь в секретную трубку. Это мы с Йонатаном придумали такой способ говорить, но нам нельзя использовать его, когда папа дома. Сестра Рут поворачивает голову, чтобы я могла приложить секретную трубку к ее уху.
– Она хотела по неосмотрительности убить папу, – шепчу я.
Сестра Рут отдергивает голову. Испуг, я отчетливо это вижу. Качаю головой, беру ее за подбородок и вновь поворачиваю ухом к секретной трубке.
– Не надо рассказывать об этом полиции. Йонатан отчищает пятна с ковра.
Лена
Ему хочется троих, говорит он, очищая луковицу. Безмятежно снимает шелуху, с таким звуком, словно пластырь сдирают с кожи. Уже этот звук причиняет мне боль. Я стою рядом с ним на кухне и смотрю на нож в его руке. Это нож с тонким зазубренным клинком, достаточно острым.
– Ты меня слышишь, Лена?
– Конечно, – отвечает ему женщина, которую я начинаю ненавидеть всем своим существом.
Она принадлежит ему. Этот человек получает от нее все, что захочет, и уже в полной мере овладел ею. Ее телом, ее гордостью, ее достоинством. И все-таки она улыбается ему в лицо. Эта женщина меня отравляет.
– Тебе хочется троих.
– Всегда хотелось. А тебе?
Женщина тоже всегда хотела троих. Я вообще никого не хотела, но моего мнения никто не спрашивает. Порой меня одолевает желание свыкнуться со всем этим. А в другие дни я понимаю, что ни в коем случае не должна этого допустить. Я собираю воедино последние резервы, мельчайшие осколки сломленной воли, остатки разума и воспоминания – и прячу их в надежном месте. Как белка, что закапывает припасы на зиму. Остается только надеяться, что ни ему, ни этой слабой женщине не удастся отыскать мой тайник. Потаенный уголок, где существует небо и дурацкие утяжелители для скатерти.
– Хочешь бокал вина?
Он разрезает луковицу на четвертинки, кладет нож рядом с доской и поворачивается ко мне. Нож лежит вот так, на столе. Ничего не стоит дотянуться до него. Я с трудом отвожу от него взгляд. Вновь смотрю ему в лицо, с глуповатой улыбкой той безвольной женщины.
– Да, спасибо.
– Отлично. – Он улыбается в ответ и отходит к обеденному столу, где стоят еще не разобранные бумажные пакеты с покупками. – Красного или белого? Я взял того и другого, потому что не знал, какое ты предпочтешь к спагетти.
Он стоит вполоборота ко мне, склонившись над покупками, запустив правую руку в один из пакетов. И нож лежит рядом с разделочной доской, дотянуться до него ничего не стоит. «Сейчас!» – кричит внутренний голос.
– Лена?
Бумажный пакет шуршит, когда он достает первую бутылку. Сейчас!
– Красного, если позволишь.
– Да, мне тоже по душе красное.
Он оборачивается, довольный, с бутылкой в руке. Безвольная женщина опирается рукой о кухонный стол. Палец робко тянется к ножу. Их разделает всего пара сантиметров, и вместе с тем – целая пропасть. Он готовит для меня. Мы вместе едим и выпиваем красного вина за то, чтобы я поскорее забеременела. Ему хочется троих детей. Мы станем самой счастливой семьей…
– Фибрилляция [5] предсердий!
Ханна
Сестра Рут вышла из комнаты так поспешно, что едва не споткнулась. Она сказала, чтобы я сидела здесь и ждала ее, так что я не двигаюсь. Во всем нужно слушаться взрослых, даже таким смышленым, как я. Хотелось бы обмерить комнату, но мне сказано сидеть, так что я принимаюсь считать. Люблю считать, когда мне нельзя двигаться, и в голову не приходит ничего другого, над чем можно было бы поразмыслить. Так время проходит интереснее. Мой братец всякий раз напевает песенку, когда ему скучно, хотя и это кажется мне скучным, потому что он всегда напевает одно и то же. Самое занятное в счете то, что никогда не знаешь, до какой цифры доберешься, пока пройдет время.
Когда вернулась сестра Рут, я досчитала до 1128 и чуть не забыла встать. Когда отворяется дверь, всегда нужно вставать и показывать руки. Ногти должны быть чистыми, и в руках нельзя прятать ничего такого, чем можно поранить себя и окружающих. Но сестра Рут даже не присматривается и говорит, что я могу сесть. У нее с собой альбом и острые карандаши.
– Есть отличная идея, Ханна, – сообщает она.
Я должна что-то нарисовать. Только вот мне ее идея не кажется такой уж замечательной. Спору нет, карандаши красивых цветов. Красный и желтый, и синий, и черный, и лиловый, и розовый, и коричневый, и зеленый. Но у них такие острые грифели… Я беру красный карандаш и осторожно трогаю большим пальцем грифель – да, очень острый. Дома мы рисуем восковыми карандашами. И пишем ими же.
– А зачем мне что-то рисовать?
Сестра Рут пожимает плечами.
– Ну, во-первых, так мы скоротаем время, пока тебе не разрешат пойти к маме, а во-вторых, мы сможем сказать, что очень заняты, когда явятся полицейские и будут задавать дурацкие вопросы. Что скажешь?
– И что мне нарисовать?
Сестра Рут снова пожимает плечами.
– Хм… может, просто нарисуешь, что у вас произошло сегодня, перед тем как вы с мамой попали к нам?
Сама того не замечая, я начинаю грызть кончик карандаша. С него слезают мелкие чешуйки и липнут к языку. Я облизываю ладонь, чтобы их снять.
– Нет, – говорю затем. – У меня есть идея получше. Нарисую картинку для мамы и потом подарю ей.
– Ладно. Уже придумала, что бы такое нарисовать?
– Пожалуй… – Я задумываюсь. – Что-нибудь такое, что наверняка ее обрадовало бы.
Сестра Рут сгорает от любопытства. Так она говорит, и по ней это видно. Глаза у нее широко раскрыты, и брови приподняты, так что лоб складывается морщинками. Я откладываю красный карандаш и беру синий. С большой осторожностью. Острый грифель может быть очень опасным. Первым делом я рисую лицо моей мамы. Сестра Рут спрашивает, почему оно синее. Я цокаю и закатываю глаза. Должно быть, сестра Рут тоже иногда не соображает, как мой братец.
– Потому что у меня нет белого карандаша. И на белой бумаге его все равно не было бы видно, – объясняю я.
Далее рисую маме туловище, в красивом длинном платье – тоже синим карандашом, хотя оно должно быть белым. Желтым рисую ей длинные волосы, а потом черным – деревья, с которых ветки, похожие на скрюченные пальцы чудовищ, тянутся к маме, пытаясь ее схватить.
– Выглядит довольно устрашающе, – комментирует сестра Рут. – Ханна, расскажи мне о своем рисунке.