Роман Уроборос
Заклание-Шарко
© Роман Уроборос, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Заклание-Шарко
«Идет-бредет по свету мой любимый Бог,
Идет-бредет и песенки поет,
Но если кого встретит – то сразу убьет,
А так – вполне приличный Бог.
И я ходил по свету, и я песни пел,
Смотрю – навстречу кто-то идет,
Последнее, что я подумать успел:
«Оле, оле, Россия – вперед!»
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до соль до,
Соль фа ми (бемоль) ре до си ля си до.
Солнце садится над сибирскими просторами. Петр сидит на балконе своего дома. Он щурится, смотрит на солнце сквозь ресницы. Ему хорошо. Осень. Сентябрь. Рай. Он сидит, ни о чем не думает. Мысли исчезли. Он вспоминает детство. Вся гадость мира, которую он день ото дня употреблял через отверстия своего тела, ушла куда-то, испарилась, улетучилась, да и мир сам изменился до неузнаваемости. «Ушло всё, улетучилось, легкость невообразимая в пространстве разлилась», – думает Петр невесело, и после этой мысли его странной все встало на место. Вспомнил – кто он, зовут его как. Сразу навалились дела, воспоминания разные погрузили его в пространство-время постоянное. Пот покатился по телу горячему. Нога заболела, локоть. Живот заурчал неутешительно. Любка сразу вспомнилась. Глаза-угольки её, ноги безумно-гладко-красивые, грудь, плечи, взгляд детский беззащитно-бл. дский. «Ведьма, сука, ненавижу», – привычная мантра, вот уже четыре года повторяемая, опять всплыла. Начал гнать Любкин святой образ. «Давай лучше об Ольке-Жанне-Вике-Зое», – соломинка начала спасать все отчетливее. Грудь Оли, живот Жанны, крик Вики, стон Зои. «Надо выпить портвейна». Встал, вошел в комнату, наклонился, с удовольствием достал бутылку. Откупорил дорогущей штуковиной, подаренной на день рождения братом-миллионером. «Да, братишка, денег наворовал народных, а мать с днем рождения забываешь поздравить». Бутылка прохладная в руку легла привычно, стакан, дешевенький такой, – сок из него обычно пьют, наполнился прекрасно пьянящей злой жидкостью. Залп. Горячее в кровь, в мозг, в живот. «Ха…» Портвейн обычным своим невесело щемящим, плачущим пламенем пополз. «Только, пожалуйста, ну не звони сегодня Любке, не звони, не звони, не звони! Очень тебя прошу! Я понимаю, прятать телефон бесполезно, даже разбирать на части его, а потом эти части прятать под ковер, под телевизор, даже в шкаф – бесполезно. Все равно потом все находишь, собираешь и звонишь, звонишь, звонишь. И нет, чтобы сказать, люблю мол, жить без тебя не могу – только молчишь в трубочку, сопишь, а то и трубку эту самую бросишь еще до того, как она ответить успела. И вот ведь, идиот, мобильный номер твой определяется, знает она, что это ты, безмозглый истукан, звонишь… Черт, черт, черт! А-а-а-а-а-а». Второй стакан быстро, без эмоций. Взял графин с водой, запил. Водичка холодная оживила сразу, но ненадолго. Третий. «Не любит, не любит, не любит. А зачем она вот тогда…» Половинка стакана. Бутылка летит на пол. «Меня, между прочим, Петр зовут. – Очень приятно. Люба». Две минуты с трудом отжимался на двух руках. Вроде отпустило. «Так, на день рожденья к Василичу ехать надо». Быстро нашел взглядом подарок, купленный вчера и заботливо завернутый в зеленую веселенькую бумажку. Взял его, вышел из комнаты, из подъезда вышел, подошел к машине, открыл дверь и кинул подарок на заднее сиденье, вернулся в дом. Потом побрил очень невеселую, с недобрым взглядом физиономию, одеколончиком с очень неприятным запахом побрызгал на свое тело. Мобильник звонит. «Не Любка. Сто процентов. Вот когда вместе работали – Петр Валентинович, вы сейчас можете говорить, я вас не отвлекаю? … Когда все бросил и в Сибирь уехал – х.й! Ни звонков, ни узнать, как дела, ни поздравлений с днем рожденья. Я, правда, тоже ее с днем рождения как уехал – ни разу не поздравил. Фотографий ее только с десяток на стены налепил. Фотографии – слов нет! Какая же она красивая… каждую ночь снится, уже на протяжении четырех лет. Писем ей с признаниями в любви написал с десяток, наверное. И ни одно не отправил… У-у-у-у-у-у».
ЗОЯ. Привет, Петенька!
ПЕТЯ. Привет, заинька!
ЗОЯ. Я должна тебя сегодня увидеть, зайчик мой!
ПЕТЯ. (Тихо себе под нос). Зайчик прыгает по полянке, ищет морковь. (Громко). Зой, извини, сегодня не получится. Я к родителям обещал заехать. Я у них уже два месяца не был. Мать обижается. Поужинаю у них, и спать там останусь. А до этого загляну минут на тридцать к Василичу, с днем рождения его поздравлю. Не грусти, зайчик мой, на следующей неделе обязательно встретимся.
ЗОЯ. Тогда мы сегодня обязательно увидимся. Я тоже буду на дне рождения.
ПЕТЯ. Одна или с кавалером?
ЗОЯ. С кавалером.
ПЕТЯ. Во как. Слушай, у меня вторая линия бьется. Вечером тогда увидимся, поговорим.
ЗОЯ. Я тебя целую. Зайчик мой.
ПЕТЯ. Я тебя тоже, пока.
«Вот если бы Любка мне позвонила и сказала: «Я хочу к тебе приехать, мальчик мой!» Что бы я ответил? Я бы ответил: «Да, приезжай ко мне, любовь моя, я так долго ждал…»
Опять НеЛюбка.
БЛЭК. Привет. Ты к Василичу на День Рождения едешь?
ПЕТЯ. Хороший вопрос. Как ты думаешь, что должно случиться, чтобы я не поехал?
БЛЭК. А где он его праздновать будет?
ПЕТЯ. В центре Евразии. (Смеется). На заводе закрытом мистическом. Да. Который он так опрометчиво купил. Он там собрался как-то все очень модно устроить. Молодежи будет много, ди-джеи какие-то немецкие, «Айн, цвай полицай» там… вообще, все как он любит – с размахом… ну там, Ленка с подругами ….
БЛЭК. Понял… Адрес дай!
ПЕТЯ. Какой адрес? Едешь до поворота на «Золотые ключи», только не поворачиваешь, а едешь прямо и упираешься в завод. Ты как будто не здесь родился.
БЛЭК. ОК! Слушай, а ты позавчера Вику-то эту трахнул?
ПЕТЯ. Да.
БЛЭК. Ну, и как она?
ПЕТЯ. Все как обычно. Ничего выдающегося.
БЛЭК. Ты с ней или с Зоей приедешь?
ПЕТЯ. Нет, я один. Там новая подружка Ленкина будет – очень перспективная дамочка. Зоя и Вика сами приедут.
БЛЭК. Ладно, до встречи. Рад был слышать.
ПЕТЯ. Пока.
Солнце багряно-страшное садится уже над страной любимой. Петр сел на пол, глаза прикрыл. «Люблю это время года, больше всего на свете люблю быть в это время года в этом месте, несказанно страшно-сладко мне становится в это время, энергии невероятные, дрожь по всему телу с утра до ночи, сладко мне, Любочка, золотой мой человечек любименький, пусть у тебя все хорошо в жизни будет, счастье мое ненаглядное». Красно-желто-зеленые деревья мрачные погружались в теплую синь. Не видно солнца, уже последние лучики цепляющиеся от него исходят. Петр начал засыпать.
«Папа, папа, слышишь, гудит так у-у-у-у-у». – «Нет, доченька, не слышу». – «Это смерть».
АНАТОЛИЙ. На самом деле разницы между «Пепси-колой» и «Кока-колой» никакой нет. Вот если тебе глаза завязать и поставить две банки – одну с «Пепси», другую с «Кокой» – хрен ты различишь где «пепси», где «не-пепси». Это, на самом деле, и есть знаменитый англо-американский развод. У них там один хрен тори-мори, демократы-республиканцы, – разницы никакой, названия разные, а ничего не меняется. Всегда одно и то же. Однако, гандоны, мотаются по всему миру и рассказывают, суки, как всем жить надо. К нам, бл. дь, лезут со своими советами: тота… тоталитаризм возвращается, свертывание демократии, свободы нарушаются. Да пошли они на х.й, козлы! Сидите там, в Америке своей гребаной, в Англии, а к нам в Россию не суйтесь! Мы без вас, ослов, разберемся, как нам здесь жить, кого выбирать и как свои бабки здесь распределять! Мы еще Америке этой покажем – как к нам лезть, как подводные лодки наши топить! Не учите нас жить. Ну, вот так как-то все.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась. Не заводись. Вроде не пил.
АНАТОЛИЙ. Да обидно, Вась. Ну, чего они до нас докопались – президент им наш не нравится. Мне нравится – самое главное. Я за него голосовать ходил, мне Россия нравится, а америкосы на х.й пошли! Вот так как-то…
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась, давай о деле.
АНАТОЛИЙ. (Тяжело вздыхает). Боюсь я, Вась. Там в итоге пятнадцать—двадцать трупов будет. Бойня прям, и – не самых последних людей в городе. Замять нереально. Из Москвы сто процентов следственная группа приедет, копать будут, каждый миллиметр под лупой рассмотрят. Нас с тобой закроют сразу. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Уан миллион долларс.
АНАТОЛИЙ. Чего?
АЛЕКСЕЙ. Миллион долларов.
АНАТОЛИЙ. Ну да. Ну да.
АЛЕКСЕЙ. Мы потом америкосов этих застрелим. Не ссы. Скажем, что мы за бухлом поехали. А потом вернулись, а эти идиоты людей режут, на нас прыгнули, ну мы их и…
АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Расскажи снова. Только медленно.
АЛЕКСЕЙ. Ну, чего. Это два на всю голову отмороженных американца, батя у одного миллиардер, у другого – сенатор. Они короче свихнулись на тему третьего рейха. Типа гестапо, СС. Хрен разберешь. И ездят они по странам третьего мира и типа холокост устраивают. Валят там из автоматов немецких как в кино, из парабеллумов. При этом одеваются в эсэсовскую форму. А потом всем бошки отрезают – скальпы, кожу снимают. Ну, в итоге черепушки одни остаются, а они их потом как-то через таможню провозят… за бабки, естественно. И звать они себя велят Ганс и Отто, хотя по паспортам их по-другому зовут… я уж не помню. Вообще, Ганс хвастался, что у него там шестьсот с чем-то черепушек на ранчо валяются.
АНАТОЛИЙ. Слушай, Вась, может, начальника моего в долю возьмем? Он типа как крыша. Как-то все вообще…
АЛЕКСЕЙ. А зачем делиться? Он, может, скажет лимон. А у нас всего лимон. С Гансами не поторгуешься.
АНАТОЛИЙ. Ладно. Только деньги по любому вперед. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Уже взял.
АНАТОЛИЙ. Куда положил?
АЛЕКСЕЙ. В ячейку нашу.
АНАТОЛИЙ. Слушай. Вась, может, кинем их или завалим? Два трупа как-то вообще лучше, чем там пятнадцать—двадцать.
АЛЕКСЕЙ. Нельзя. Люди серьезные за этим смотрят. Если дело не сделаем – самих завалят.
АНАТОЛИЙ. А кто это?
АЛЕКСЕЙ. Ну, серьезные пассажиры. Я им денег много должен… Вот они и сказали: если все сделаю, как надо – и долг простят, и лимон можно забирать.
АНАТОЛИЙ. Ну, а как мы их застрелим, Гансов твоих, если как-то люди серьезные, говоришь, смотрят?
АЛЕКСЕЙ. Ладно, черт внимательный, слушай… Люди эти мои серьезные не хотят, чтоб Гансы наши из страны уехали. Ну, мистика там какая-то… Мне, когда рассказали, не поверил сразу, крыша чуть не поехала. (Понижая голос). Ганс с Отто не простые пассажиры… короче, миссия у них там какая-то атлантическая. Будто Евразия с Америкой какую-то битву ведут уже тысячу лет, и все с переменным успехом. И вот для того, чтобы Америка выиграла, Ганс с Отто должны в определенном месте секретном, в Америке, выложить пирамиду из шестисот шестидесяти шести черепушек и заклинание особое сказать. Тогда все, пипец, Америка как бы войнушку эту выиграет и будет миром править до страшного суда. А самое главное, что у них до числа зверя этого пятнадцати черепушек не хватает, и они, черепушки эти, обязательно должны из России быть. Тогда все у Ганса с Отто получится.
АНАТОЛИЙ. Красиво. Как-то я одного не понимаю. Если Америка с нами воюет, причем здесь Отто, Ганс, гестапо, СС, форма немецкая? Это ж все как-то из Германии пошло.
АЛЕКСЕЙ. Вась, я смотрю, ты мужик умный, а все в милиции работаешь. Я тоже у моих этих спросил. А они говорят, что вся эта фашистская хреновина в Америке придумалась, чтоб Гитлера со Сталиным стравить, обесточить, короче, Евразию, ну, и Америка в фаворе. Так что самые истинные изначальные фашисты-нацисты на самом деле в Америке. Атлантисты переодетые.
АНАТОЛИЙ. Пидорасы они, Вась. Вот я и говорю, что американцы – это самые поганые твари на земле. К нам еще лезут, суки.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась, хорош. Давай о деле. На вечеринке у олигарха нашего должно быть пятнадцать человек – ни больше, ни меньше. А он девятнадцать пригласил – это, правда, вместе с охраной… ну, точнее, двадцать один человек – если нас с тобой считать. На эту тему у меня есть один план…
АНАТОЛИЙ. Вась, чего-то ты темнишь. Да и глазки у тебя бегают. А ну, правду говори.
АЛЕКСЕЙ. (Преувеличенно дружелюбно улыбаясь). Вась, я же не договорил. Слушай до конца. Ну, вот. Из этих моих людей серьезных как бы один отдельно вышел, с отдельной просьбой. И просил, чтобы никто об этом не знал, ни одна живая душа.
АНАТОЛИЙ. Ну.
АЛЕКСЕЙ. Он дает сто тысяч долларов, чтобы Антона и его банды на дне рождения не было. Странная просьба, да?
АНАТОЛИЙ. Так. Какая разница, за что нам денег заплатят? Насколько я тебя знаю, ты деньги уже взял? (Улыбается).
АЛЕКСЕЙ. (Улыбается). Да, взял и в ячейку положил. А теперь слушай мой план.
Разговор этот уединенный происходит за столом деревянным неотесанным. На столе стоят две банки с «Колой» и на краешке стола одиноко белеет блюдечко с орешками арахисами солеными, посредине стола обматывает всю картину паутиной энергетической и не дает миру рассыпаться пепельница, до краев наполненная окурками. Рядом сидят на двух табуретах деревянных, родственных столу неотесанному, два человека – Анатолий и Алексей. Анатолий – брюнет-черт-дьявол черноглазый, Алексей – блондин-ангел-полубог голубоглазый. Дальше выплывают из небытия четыре пустых брата-стола с родственниками стульями хороводящими. Вся танцевальная группа упирается-умирает в барную стойку и бармена, описывать которого не хочется, а попросту даже лень. Но самые главные символы как обычно висят на стенах в виде картин, на которых происходят сцены зимней охоты. Картины эти силком затягивают в детство, в блаженство, во что-то очень хорошее, родное и теплое, в фильм «Солярис», в Баха, в старую дореволюционную Москву, в первую любовь.
«Петьку, конечно, жалко очень, но он все равно при таких темпах бухания долго не протянет…»
На Ленку смотрело очень красивое свежее молочное девичье лицо. Небесно-голубые глаза, в которых сосредоточилась вся любовь этого мира и посреди этого океана любви безбрежной – два зрачка-гвоздика черных, где сосредоточилась вся нелюбовь мира. Как всегда, после долгой медитации перед зеркалом очень трудно возвращаться обратно, снова ощущать кожей этот неблагополучно-серый мир, где ей приходится периодически вытаскивать себя рукой за чубчик ослепительно-соломенных короткостриженых волос, за одно прикосновение к которым некоторые обитатели мира сего готовы были отдать все, что у них было за довольно хлипенькой и никому не интересной душой, страшной своим безверием во что-то хорошее и невидимое. Подбежала страшная минута прозрения, когда Ленка всем телом своим понимала, что лицо это никакого отношения не имеет к ней настоящей, истиной, светящейся неземным светом… «Интересно, удастся мне сегодня Петеньку затащить к себе домой и нежно и ласково так полюбить ненавязчиво, всем телом своим языческим, развратным, благоухающим?» Раздался стук в дверь набатно – мама.
– Лен ты долго еще?
– Сейчас выхожу.
Последний взгляд в чужое, но безмерно родное лицо. Выстрелила дверь в мир, и вот уже и следа не осталось от той Ленки, которая летала привередливо-красиво в отражении своих глаз.
ЛЕНА. Мам, я сегодня с Петей приду домой.
МАМА ЛЕНЫ. Ты так каждый раз говоришь.
ЛЕНА. Сейчас точно.
МАМА ЛЕНЫ. Мне все равно… Ты бы не ходила, Леночка, сегодня на день рожденья этот. Дрянные люди собираются там. Нехорошо у меня на душе. Беспокоюсь я.
ЛЕНА. Мам, все нормально, ты же знаешь, что со мной ничего плохого случиться просто не может. Побегу я, скоро Анатолий приедет на машине, а нам за девчонками заехать надо.
МАМА ЛЕНЫ. Послушай, Лен, сядь. Я хочу историю одну рассказать. Все равно Анатолий как приедет, начнет в свою бибикалку бибкать – всех старушек около подъезда распугает.
Лена садиться на уютно-домашний ласковый родной диванчик, расслабляется и понимает, что сейчас услышит она от матери что-то по-настоящему важное, может, даже самое главное за промелькнувшую ненароком жизнь её звенящую единственную. Она смотрит на картину на стене, где мать убаюкивает маленького сына, и вдруг нахлынуло, налетело какое-то непередаваемое чувство, невыразимое словами, дрожь-волнение сладкое, как будто из самого раннего детства невинного. Мамин голос тихо начал рассказ.
МАМА ЛЕНЫ. Эта история про дедушку твоего, царствие небесное. Ты, наверное, знаешь, что он воевал, в окружении был. Вот про окружение это, как он там оказался, а главное – как оттуда выбрался, я тебе, дочка, и расскажу. В сорок первом году летом попал наш дедушка с еще десятью солдатами в окружение, и решили они к нашим на восток пробираться. Долго шли они лесами, полями, иногда заходили в деревни и у местных жителей просили попить-поесть. Все, конечно, нашим солдатам помогали, кормили-поили. И вот один раз заночевали они в одной деревне, а часовых не выставили. Кто-то из деревни предал наших солдат и ночью их сонных захватили приехавшие фашисты. Посадили пленных в амбар пустой. Чует дедушка наш, что дело плохо закончится – расстреляют их фашисты в скором времени. Грустит, с жизнью прощается. И вот просится он у часового выйти из амбара по малой нужде, часовой еще одного фашиста вызвал, и тот повел нашего деда до ветру. Ну, сделал свои дела. Оборачивается, а перед ним старик стоит древний, борода седая, сам весь седой, глаза только не как у стариков всех – мутные, а светом небесным светятся. И говорит ему старик тот: «Что, сынок, плохи твои дела?» – «Да, плохо, батя, похоже, расстреляют нас сейчас немцы, меня и товарищей моих». – «А хочешь, я тебя сейчас из деревни этой выведу и в лес провожу?» – «Да как же ты меня, батя, выведешь? Я в форме советской, немцев полная деревня». – «А ты не бойся, иди за мной, я тебя и выведу». Ну вот, пошли они по деревне, глядит наш дед, что на него и на старика этого немцы никакого внимания не обращают. Вышли они из деревни той и в лес зашли. Дедушка наш оглянулся, хотел старика поблагодарить за то, что от смерти его спас, а старика нет – исчез, хотя стояли они на большой открытой поляне. А потом дед Антон благополучно к нашим вернулся и воевал до сорок пятого года, пока его не ранили и из-за раны этой комиссовали. Так он до самой смерти был уверен, что спас его Николай-Угодник.
«Зачем она мне все это рассказала?»
АНАТОЛИЙ. И все-таки, Вась, я все равно как-то понять не могу. Нафига пятнадцать человек-то мочить? Ну, завалить Гансов прямо в гостинице. И как-то все.
АЛЕКСЕЙ. Тут, Вась, геополитика подключается. Надо чтоб шум был, чтоб по телевизору все показали, статейки аналитические и все такое. Ну и атлантистам месидж – типа, парни, мы все про ваши дела знаем.
АНАТОЛИЙ. Месидж это чего такое?
АЛЕКСЕЙ. Послание.
АНАТОЛИЙ. Понятно. Но все равно, Вась. Как эти люди твои такое ответственное дело нам с тобой поручили? Мы ж не спецназовцы какие. Я – мент, ты – полупокер вообще.
АЛЕКСЕЙ. Сам ты, Вась, полупокер. Как мне главный их объяснил – там сложно все получилось, там наши евразийцы через астрологов, ясновидящих все вычислили: место, время, жертвы кто. Чтоб не бомжи какие были, а известные относительно люди.
АНАТОЛИЙ. Кто там на дне рождения известный?
АЛЕКСЕЙ. Василича одного достаточно. Его пол-России хоронить приедет. Короче, по каким-то там звездам мы с тобой лучше всего для этого дела подходим. Плюс там они мне про защитников незримых чего-то плели…
Картины на стене злобно поменялись. Глаза у собак кровью багряно-красной налились нечеловечески. И неприятно так внимательно, даже очень, смотреть на тайно разговаривающих людей стали, остро так, со смертью лютой во взглядах их собачьих. Охотники с ружьями неприятно-гадко тоже взглядами недобрыми стали в сторону Анатолия и Алексея зыркать. А самое страшно-нереальное случилось с всадниками. Метаморфоза такая жутковатая. Всадники как бы непричинно-следственные со всеми остальными. Нездешние чужеродные мы, случайно мы здесь на картине объявились резонно-пармезанно. Только у одного всадника лицо очень метафизически напоминает Ганса. А у другого всадника философскую параллель можно было бы выстроить с лицом Отто.
АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Про план твой я как-то все понял, одобряю. Когда за Гансами поедем?
АЛЕКСЕЙ. За Гансами я поеду. Ты за Ленкой с девчонками езжай. Они тебя ждут, небось, не дождутся.
АНАТОЛИЙ. Эх, вот как бы Ленке вдуть до того, как ей Гансы башку отрежут…
АЛЕКСЕЙ. Вась, ты за пол-лимона сотню таких Ленок трахать будешь. В день.
АНАТОЛИЙ. В час. Ха-Ха.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, поехали.
АНАТОЛИЙ. Я только в сервис заеду в рыло одному там дам. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Вась, ты ох. ел совсем? Какой сервис, какое рыло! У нас дело серьезное. На лимон баксов. Плюс люди какие, и какое дело нам доверили. Судьбу мира, понимаешь, решать нам доверили. Они Гансов чтоб к нам сюда заманить и чтоб те ничего не заподозрили, целую операцию закулисную провернули, тысячу человек задействовали. А ты – в сервис, в рыло…
АНАТОЛИЙ. Вась, да я все понимаю. Но ты послушай. Ты же помнишь, мне вторую машину, мерин глазастый разбили, газелист, придурок, в жопу въехал?
АЛЕКСЕЙ. Ну, помню, я потом газель эту на стоянке сжег.
АНАТОЛИЙ. Ну, так вот. Авария была два месяца назад. Я приехал в страховую, мне все бумаги оформили. Я по направлению страховой в сервис поехал. Меня там осмотрели, записали какие детали надо заказать и типа заказали. Ну, как-то месяц жду. Звоню в сервис. Говорят, не пришли еще детали. Ладно. Последний раз звоню два дня назад. Говорят, все детали пришли, кроме одной – крышки багажника. Крышка позже придет. Ну, ладно, собрался уже трубку класть, и тут черт этот говорит: «Подождите, пожалуйста. Вы мне перезвоните через двадцать минут. Я свяжусь с нашим складом, – может быть, крышка на складе, просто её это, в компьютер не внесли. Перезвоните, спросите Александра». Ну, ладно, перезваниваю через двадцать минут, прошу подозвать к трубке Александра. Подходит, я его спрашиваю, типа, ну, чего на складе – крышки нет или есть? Он говорит, давайте я вас сейчас со складом соединю, вы у них как-то спросите. Я ему напоминаю так вежливо, что двадцать минут назад он мне сказал, что сам позвонит на склад по поводу крышки, и чтобы я ему перезвонил. Он – мне: «Я вам так сказал? Я вам ничего такого не говорил. Давайте я вас со складом соединю». Я ему говорю, мол, со складом соединять не надо, но, чтобы, как только крышка придет, мне сразу на мобильный перезвонили, и спрашиваю так вежливо: помнит ли он как-то там мой номер телефона. И тут слышу, голос какой-то там говорит: «Сань, да посылай ты его. Разлили уже». И тут у меня башню и снесло. Я не помню, что я ему говорил, но я орал так, что у меня у самого голова заболела. Я думаю, от слов моих Саша этот обделался по полной программе. Но в рожу дать надо, как-то так…
АЛЕКСЕЙ. Вась, хорош дурить. Езжай за Ленкой, времени мало.
АНАТОЛИЙ. Ладно, Вась. Поехал я.
«Плохо, когда твой напарник – идиот».
ЛЕНА. Мам, а зачем ты мне эту историю-то рассказала?
МАМА ЛЕНЫ. А затем Аленка, чтоб ты помнила, что Николай Угодник на самом деле существует, и защищает он Россию нашу и людей наших русских от врагов разных, от недругов. И если есть у тебя такая возможность, не ленись, сходи в церковь, помолись Николаю Угоднику. Он и тебя, если что случится, всегда защитит и спасет, как деда твоего… О, приехал твой Анатолий, сейчас точно бибикалку сломает. Ну, беги…
ЛЕНА. Мам, он не мой. Побегу я…
Картина на стене, как тень Большого взрыва, начала потихоньку, деликатно даже так, томно-паутинно создавать реальность комнаты, в которой двумя светящимися шарами плавали Ленка и ее мать. Паутина потянулась по бледно-желтым обоям с яркими, нереально враждебного красного цвета розами, в темноте просто преображающихся в страшных дымящихся чудовищ, немедленно готовых прыгнуть в комнату и устроить грозный пир. Дальше побежала она к черному, лакированному столу, который неуместно стоял в центре комнаты, как Черная дыра, засасывающая безвозвратно внутрь себя все, что рядом находится, проплывает, пролетает. Летящими прикосновениями-мазками оживляет она маленький старенький телевизор, накрытый небольшой ослепительно белой скатерочкой, отчего ранними утром и глубокой ночью походит он видом своим на ослепительно-юную невесту, идущую под венец. И, как бы ей этого ни не хотелось, приходится оживлять-реанимировать кособокий и страшный в своей кривобокости и неухоженности шкаф совершенно непонятного предназначения. Мазок – доска гладильная с утюгом, стаканом воды и грудой беспорядочно лежащего белья. Мазок – белый-белый потолок, люстра старомодная, пол деревянный, входная дверь железная. А в действительности на полу лежит изумительно сделанный ковер, на котором мастерски изображен бог Один. Но этого ковра никто из присутствующих в комнате не видит.
«Ты собак покормил?» – «Они умерли». – «Сдохли, что ли, собаки?» – «Мои – умерли».
ЛЕНА. Привет, Толик.
АНАТОЛИЙ. Привет, прекрасная, изумительная, восхитительная, обворожительная Елена. (Хочет ее поцеловать).
ЛЕНА. Толь, мы, по-моему, этап ухаживаний давно прошли, сейчас у нас этап следующий, называется – просто очень хорошие друзья. (Улыбается).
АНАТОЛИЙ. Ах, Ленка, как говорили в одном фильме – такая баба, и не моя. Ладно, проехали.
ЛЕНА. Толь, нам на улицу Мира 18. Знаешь, где это? Они там, в кафе около дома будут сидеть.
АНАТОЛИЙ. Знаю, знаю я этот кабак. И чего они туда поперлись? Сейчас придется отбивать их от стаи лысых уродов, ксивой махать, рожи бить…
ЛЕНА. Да знают нас там, кто мы… Не пристают уже давно… Поехали, Толь.
АНАТОЛИЙ. Поехали… Слушай, Лен, не ездила бы ты на день рожденье это. Ну, чего тебе там делать-то? Нахрюкаются все, песни орать начнут. Ну, чего за удовольствие так как-то…
ЛЕНА. Толь, ты же знаешь, я к Василичу не могу не пойти. Он мне как отец родной. Так помог, как отец-мать мне ни разу в жизни не помогали. Все для меня сделал. И ничего взамен не просит. Я знаю, все говорят, мол, трахает он меня, потому и помогает… Не было этого ни разу, Толь… Ни разу… А потом, там Петенька будет.
АНАТОЛИЙ. Ну чего вы, бл. дь, в этом Петеньке, бл. дь, нашли?! Ну, что у него там, медом что ли намазано?!
ЛЕНА. Толь, ты чего ругаешься?
АНАТОЛИЙ. Прости, Лен. Жирный, очкастый урод. К тому же бухает так, что мама родная… Я тут к нему по делам приезжал, так он за 20 минут при мне две бутылки портвейна выжрал. И это притом, что уже готовый был…
ЛЕНА. Это какие у тебя с Петей дела?
АНАТОЛИЙ. Не важно, Лен, не об этом я сейчас. Поэт, мать его. Читал я его писанину – не понятно ни хрена. Да и если б Василич денег не дал, хрен бы книжку его напечатали. Да и не продается эта хрень… вот гадом буду! Ну, кто это покупать будет? Ну, как-то все это… ну, как-то… Аленка, слушай. Выходи за меня замуж! Стой, не перебивай! Я понимаю там любовь, не любовь у тебя. Я, может, тебе и не сильно нравлюсь. Но я же нормальный мужик. Давай, поехали в Монако, тебе же город этот нравится. Бабки у меня есть, на всю жизнь тебя обеспечу, на руках носить буду. Только прямо сейчас. Уезжаем – и точка, я все сделаю, документы нам новые, завтра уже в раю будем на море Средиземном, на солнышке. Я сейчас билеты куплю и собираться не надо – там все купим…
ЛЕНА. (Перебивает). Толь, Толь… Все, хватит. Уже сто раз эту тему обсуждали. Закрыли раз и навсегда. (После паузы). Толенька. Ты… Да, хороший мужик, правильный… Непьющий, богатый. Но не люблю я тебя. Мы же договорились – как сестра и брат, помнишь? Пожалуйста. (Гладит его по плечу).
АНАТОЛИЙ. Да, да. Прости, прости, Лен… Но вот как-то последняя попытка. Монако ведь, знаешь, город этот… Я, когда его первый раз увидел рано утром, он мне напомнил… Не поверишь! Вот как будто я оказался в игре такой компьютерной – «Дюк—2». Ты играла ведь тоже когда-то раньше? Да? Я не знаю… Галлюцинация такая как-то… И ведь не пил… Народу на улице никого, только я. И вот мне кажется, что сейчас вылезут черти эти, бегемоты эти с ружьями, а мне их убить нечем. Без оружия я. И, тем не менее, не страшно ничуть. Хожу себе спокойно, по лифтам этим разъезжаю. Ну, ты была, знаешь. Петя твой ведь опять… А, ладно.
ЛЕНА. Нет, Толь. Сегодня все хорошо будет. Мне сон сегодня приснился. Хороший очень, пожалуй, даже лучший за всю мою жизнь. Будто идем мы с Петей по огромному-огромному полю. А оно поросло все одуванчиками золотыми такими. И солнце светит яркое-яркое. И не видно конца-края этому полю. А на душе такое счастье, такое… В общем, словами я это передать не могу. Все сегодня хорошо будет.
АНАТОЛИЙ. (Зло улыбается). Ну, если ты так считаешь, если уверена – тебе виднее. Надо же, такое счастье твоему Пете, такая женщина его любит. Только он-то, он-то – нет! Всех подруг твоих перетрахал! Знаешь ведь ты, да? Как ты такое можешь…
ЛЕНА. (Перебивает) Послушай! Он сам еще не догадывается, что любит меня, что я – его вторая половинка. Несчастная любовь у Пети трагическая в Москве случилась, сломала его, на дно опустила, душу всю вымотала. Видела я фотографию Любы этой. Красива… причем так, что даже я, девушка, понимаю, как за ней все мужики без исключения бегать должны. А Петя до этого случая отказа не знал.
АНАТОЛИЙ. Ты-то откуда знаешь?
ЛЕНА. Я с Петей много раз на эту тему разговаривала. Когда он сюда вернулся, я ведь практически выходила его…
АНАТОЛИЙ. Выходила? Он чего, еще хуже был, по ящику в день жрал что ли?
ЛЕНА. Да прекрати, не в этом дело… Он, понимаешь, жить совсем не хотел, сил у него не было дальше жить. Я вывела его из того состояния… Мертвого что ли, упаднического, безжизненного…
АНАТОЛИЙ. Сейчас живее всех живых, как Ленин, бл.! Портвейн, бабы, стихи издает, и еще работать не работает, и не хочет…
ЛЕНА. Стой, Толя! Приехали.
Внешний каркас серо-бездонного кафе с тихим названием «Приют» выглядел идеальной черной дырой, и не в цвете было дело, цвета, это банально-грязное заведение, было что ни на есть серого. Только как необъяснимо-грозная черная дыра засасывало оно всю энергию пятиэтажно-убогого окружающего места, вампирно так убивая все цветущее живое рядом, насколько могло дотянуться в злобе своей кровожадной. Все существа, живущие и бледнеющие по соседству с этой пропастью в нижние миры, всем сердцем хотели убежать отсюда без оглядки, но сил, энергии у них уже не было, и жили они в сладко-дрожащей истоме постоянного ежесекундного умирания. Посетителей же эта необъяснимая темная сущность тянула к себе невидимыми привязными нитями, тянущимися из центра дыры той щупально-паутинно по всему городу в поисках все новых и новых жертв. Посетители, однако, в отличие от живущих рядом людей, от посещения кафе этого наливались какой-то неестественно-пугающей красотой страшной и силой прямолинейно-строгой, хотя отличить их от обычного человека не представлялось никакой возможности. Внутри кафе-дыра «Приют» выглядело вызывающе-деревянным от пола до потолка, при этом столы и стулья были почему-то пластиковыми. Официанты пожилые, лысые, шествовали не торопясь и важно, медленно обслуживая гостей. Центральной же фигурой всего этого мистического места был неестественно-огромный бармен с бицепсами, готовыми в любую секунду разорвать футболку, нескладно одетую на него, на которой по совершенно непонятной причине было написано – «Сдвиг». Ленкины подруги сидели втроем за круглым столиком, не разговаривая и даже не глядя друг на друга, все с одинаково-красивым бессмысленным выражением лица, пили бесцветные, но очень вкусные и пьянящие коктейли, изготовленные барменом по ему одному ведомым рецептам. В кафе больше никого не было, что надо признать, показалось вошедшему в зал Анатолию очень странным, так как в это время народу должно уже набиться битком. Он подошел и что-то тихо сказал девушкам. Одна из них позвала официанта и неторопливо расплатилась по счету. Потом они все втроем автоматно-роботно поднялись и джинсово-футболочно гуськом пошли за Анатолием к выходу. Бармен злобной всё понимающей улыбкой проводил их до двери.