Роман Сенчин
Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года
Возвращение Николая Тряпкина
Николай Тряпкин. Звёздное время: Избранные стихотворения. – М.: Литературная Россия, 2018. – 384 с.
Эта книга вышла больше двух лет назад, но оказалась у меня только сейчас. Прочитал быстро – многие стихотворения мне знакомы, наверное, с детства. Николай Тряпкин без преувеличения и частого в таких случаях пафоса – поэт народный. Но при этом нешумный.
Жил без скандалов, умер не трагически, стариком. Биография, в общем, его популярности не способствовала. Писались стихотворения, выходили сборники. Некоторые стихи становились песнями, обретали свою отдельную судьбу. Может, это лучшая отрада для поэта – когда его произведения становятся фольклором. Кстати, у Тряпкина есть об этом короткое полушуточное стихотворение, написанное незадолго до смерти:
За фольклором, за фольклором!
За янтарным перебором!
За гармошкой, за рожком!
То в телеге, то пешком…
И с каким же интересом
Шел я полем, шел я лесом!
И не знал я до сих пор,
Что я – сам себе фольклор.
Книги Николая Тряпкина давно не выходили. По крайней мере, последняя, о которой я знаю, была издана в самом начале 00-х. И вот такой увесистый во всех отношениях том, вобравший почти половину его поэтического наследия. Наверное, символично, что книгу выпустило издательство еженедельника «Литературная Россия», постоянным автором которого был Тряпкин.
Кстати, «ЛР» было издано пятитомное собрание стихотворений и поэм Юрия Кузнецова. Причем с комментариями и вариантами. Такого же собрания, по-моему, ждут многие русские поэты второй половины прошлого века.
«Звездное небо», по словам составителя, Григория Шувалова, «может послужить отправным этапом к созданию полного собрания стихотворений поэта». Справедливо.
Книга состоит из разделов, каждый из которых соответствует прижизненному сборнику Тряпкина, начиная с дебютного – «Первая борозда» 1953 года и заканчивая одному из последних – «Разговор по душам» 1989-го, в котором большая часть произведений выходила впервые. Завершающий раздел – «Стихотворения, не вошедшие в прижизненные книги». Но, может быть, стоило выстроить произведения в хронологическом порядке…
Заявленный тираж книги 1000 экземпляров. Наверняка большая часть уже разошлась, но, думаю, настоящие почитатели поэзии Николай Тряпкина (в числе которых, знаю, немало и относительно молодых людей) сумеют найти этот том.
А закончить эту заметку хочется стихотворением 1970 года:
А ты проснись на рубеже какой-то смутной веры
А ты стряхни с себя всю пыль, осевшую вчера.
Пускай на полке у тебя Вольтеры и Гомеры,
А ты впервые видишь дым пастушьего костра.
А ты впервые услыхал: звенят под влагой косы,
А ты впервые уловил: остёр на вкус щавель.
Земля извечно молода и зори вечно босы,
И вечно пляшут мотыльки под детскую свирель.
Пускай тут были до тебя касоги и шумеры.
Пускай ложатся пред тобой смирившиеся львы.
А ты проснись на рубеже какой-то смутной веры,
А ты услышь подземный рост кореньев и травы.
Проза в строчку и проза в столбик
Лицей 2020. Четвертый выпуск. – М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. – 487 с.
Начинающих необходимо печатать. Практика мариновки, которая процветала с середины 1960 до конца 1980-х, лишила нас двух-трех поколений писателей. Поколения эти попросту скисли в ожидании увидеть свои книги и публикации в журналах. Да и поколение перестройки утонуло в цунами возращенной, ранее запрещенной литературы.
Единицы, не скисшие, не утонувшие, «пробившиеся», зачастую словно бы мстят нынешним молодым, определяя их в «литературный резерв».
В литературе не может быть резерва – всё более или менее талантливое нужно бросать на передовую. А там критики и читатели разберутся, кого можно и нужно читать, а кого нет. Тем более книги и толстые журналы нынче выходят у нас крошечными тиражами. Процветают разнообразные сетевые ресурсы, где как правило нет ни редактуры, ни корректуры. Этакий почти самиздат.
Тем ценнее коллективные сборники и отдельные книги тех, кто вступает на писательский путь, выпускаемые серьезными издательствами. Отлично, что Форум молодых писателей «Липки» с самого своего основания выпускает альманахи и книги начинающих. Этим занималась и премия «Дебют», а теперь «Лицей».
В конце прошлого года вышел в свет сборник лауреатов четвертого сезона премии имени Александра Пушкина для молодых «писателей и поэтов» «Лицей». В сборнике произведения шести лауреатов в номинациях «Проза» и «Поэзия». Назову их имена: Ринат Газизов, Сергей Кубрин и Екатерина Какурина в прозе, Александра Шалашова, Евгения Ульянкина и Борис Пейгин в поэзии.
(Тут, к слову, стоит вспомнить, что Пушкин был не только прозаиком и поэтом, можно подумать о введении еще хотя бы двух номинаций, пусть и разделив премиальный фонд не на шесть, а на двенадцать человек; для драматургов и литературных критиков премий у нас, скажем так, негусто.)
Особенно я рад за Сергея Кубрина. Даже не потому, что он стал лауреатом, а что написал такие замечательные рассказы. Простые по форме, но трогательные и порой трагические. Местами поразительно достоверные.
С Кубриным я знаком, хоть и шапочно, давным-давно. Помню его юношей, на вид этакого ботаника, автора маленькой школьной повести, герой которой, подросток, всеми шпыняемый, обворовывает магазин, чтобы стать своим…
Потом я с удивлением узнал, что Сергей ушел в армию. Именно ушел, а не попал. Еще сильнее удивился, когда мне сказали, что он устроился работать в полицию. Писать не бросил, но больших удач я у него не встречал. И вот – настоящая проза. Полноценная книга рассказов, объединенных одними персонажами, одной темой… Не принижая труда редакторов сборника, замечу, что не все отлично (например, в двух абзацах первого рассказа слово-паразит «достойно» (чего главное «достойно»?)), есть над чем поработать и автору. Но свою ноту, по-моему, он нашел. Не имею в виду, что теперь Кубрин должен писать о буднях следователей и оперативников, но именно та форма изложения, в какой написаны рассказы, меня очень сильно зацепила. И, видимо, не одного меня. Второе место премии «Лицей» тому подтверждение.
Но кроме радости при чтении сборника, столкнулся я с недоумением. Это подборка Александры Шалашовой, получившей первое место в номинации «Поэзия». Александру я тоже знаю довольно давно, и знаю как автора тонких, порой поистине ювелирных рассказов. И тут вдруг обнаруживаю среди поэтов со стихотворениями в форме… Верлибр это, кажется, называется, свободный стих. Александр Блок еще себя в нем пробовал. Но Александра Шалашова – прозаик от бога. И у нее получаются не верлибры, а проза в столбик. Вот один из примеров:
а мы завтра купим творожных сырков
и готовый кулич в палатке череповецхлеб
а вечером станем смотреть мультфильм.
приходит к маме соседка и говорит —
там ваш муж пьяный валяется,
на лестнице между вторым и третьим.
мама стоит молча, не переодевшись после работы,
в чёрной юбке со шлицей и сером джемпере.
продолжает соседка —
да вы что, вообще не волнуетесь,
мне бы такое самообладание, спокойствие олимпийское.
все, что случается с близкими —
пропускаю через себя как пушащуюся ниточку сквозь игольное ушко,
что никак не лезет, хотя уже послюнила пальцы.
и как боялась, когда ванечку забрали в инфекционное
и две недели разрешали только сухари, сушки и сухое печенье,
а он давился, выплёвывал,
не мог
и боялся смерти.
а мы идём забирать папу
на лестницу между вторым и третьим.
и пахнет, пахнет так —
хлоркой,
заскорузлыми половиками,
апрельской вербой.
Может быть, и отлично. По крайней мере жюри присудило автору первое место. А мне жалко, что я не прочел об этом полноценную прозу, а удостоился конспекта. Наброска. Словно прозаик взял и поленился написать рассказ… Впрочем, я захожу на опасную территорию. Поклонники верлибра, слышал, люди отчаянные.
Февраль 2021
Не в дамках
Дмитрий Быков в одной из своих статей (а может, и не в одной) говорит о двух «оттепелях» – первой, начавшейся вскоре после смерти Сталина и окончившейся в 1958-м, и второй – 1960-х. По-моему, эта теория справедлива. И вот еще что интересно: именно первая оттепель дала русской (советской) культуре тех, кого в декабре 1960-го критик Станислав Рассадин назовет «шестидесятниками». Сами 1960-е почти никого не дали. Вернее, таланты-то были, а ворота уже прикрыты, небольшое пространство оказалось заполненным: план по свободомыслящей молодежи выполнен. Остальные – драматурги и прозаики Петрушевская, Вампилов, поэты Бродский, Губанов, Высоцкий, Чухонцев, прозаики Маканин, Довлатов, да и многие другие долгое время должны были ждать своей очереди, удовлетворяясь редкими публикациями. Нежелающих удовлетворяться манила или эмиграция, или сам- и тамиздат, места не столь отдаленные.
Исключения, конечно, были, но тенденция сохранялась до самых 2000-х. И наша литература потеряла несколько поколений писателей – до читателя доходили голоса не поколений, а пробившихся одиночек.
Глебу Горышину в этом плане повезло. И с годом рождения (1931), и с выбранной профессией журналиста, и с тем, что из журналиста он очень быстро вырос в писателя – в мартовском номере журнала «Нева» за 1957 года вышел его дебютный рассказ «Лучший лоцман», а на следующий год и книга, вызвавшая отклики…
После окончания в 1954-м Ленинградского университета Горышин уехал на алтайскую целину, стал работать в газете. Писал статьи и репортажи, находил, может, поначалу и подсознательно, сюжеты будущих повестей и рассказов.
С Алтаем Горышин будет связан большую часть жизни. Здесь во время одной из командировок познакомится с Шукшиным, и тот предложит ему сняться в эпизоде фильма «Живет такой парень». Эпизод крошечный, но колоритный: главный герой Пашка Колокольников в исполнении Леонида Куравлева пытается познакомиться с молодой женщиной, выбивающей матрас. И тут в калитке появляется здоровенный, высоченный мужчина. Это и есть Горышин 1963 года, уже автор нескольких книг. Впрочем, и у режиссера Шукшина только что вышел сборник рассказов «Сельские жители».
Позже, наряду с Василием Беловым, Горышин станет самым близким Шукшину человеком в писательскому цеху. (С Астафьевым и его вологодским окружением Василий Макарович познакомится в 1973-м, во время съемок «Калины красной», личное знакомство Шукшина и Распутина для меня под вопросом.) Сохранилась переписка двух писателей, и в ней – шукшинское признание: «Люблю твою честную прозу».
Горышин писал в основном рассказы и небольшие повести. Как показывает история, произведения этих форм недолговечны. Русскому читателю запоминаются романы, широкие литературные полотна. Авторов рассказов, писавших во второй половине прошлого века, кого бы часто переиздавали, кого бы действительно помнили, можно пересчитать по пальцам…
А впрочем, и этого не получается. Рассказчик Шукшин, наверное, не был бы так популярен без Шукшина режиссера и актера, Солженицын хоть и ассоциируется с «Одним днем Ивана Денисовича» (большим, но действительно рассказом), «Матрениным двором», но как знать, помнили и читали бы его сейчас, продолжи он писать только рассказы и повести. Несколько великолепных рассказов Валентина Распутина заслонены его крупными повестями, а рассказы Олега Куваева – романами «Территория» и «Правила бегства»; у Виктора Астафьева почти все рассказы собраны в цельные повествования – «Последний поклон», «Царь-рыба»…
После публикации моего прошлого очерка о Виле Липатове, некоторые читатели упрекнули меня в том, что я даже не упомянул о его замечательных рассказах. Да, виноват. Но очерк небезразмерен – я выбрал разговор в основном о крупных вещах Липатова.
Стоит назвать Василя Быкова, писавшего на стыке рассказа и повести, Юрия Казакова, которого, к сожалению, издают и читают всё меньше и меньше. Помнят, но вряд ли читают рассказы 1950 – 1970-х Юрия Нагибина. Что говорить о наследии Евгения Носова, Сергея Никитина, Сергея Антонова, Георгия Семёнова, Виктора Потанина, Ивана Уханова… В числе если не забытых, то полузабытых, или забываемых рассказчиков и Глеб Горышин, писатель большой художественной силы.
Он если не родоначальник, то уж точно один из первых, кто ввел в послевоенную русскую литературу городского жителя, крепкого, смелого парня, отправляющегося осваивать пространство страны. Многие герои первых его сборников очень напоминают самого автора. И внешне, и по возрасту, по роду занятий. Написаны, как правило, от первого лица. Горышин отправился на Алтай как журналист, но после перепробовал множество профессий, изъездил всю Сибирь (и не только). Он, видимо, был буквально одержим охотой к перемене мест. Такими и создал многих своих героев.
Наверное, программным или типическим можно назвать его рассказ «Дамба», вошедший в дебютную книгу «Хлеб и соль» 1958 года. (Цитаты из этой книги, так как позже автор вносил в рассказ исправления.)
Главный герой, молодой журналист, живет в поселке Заречье напротив Бийска. Моста еще нет, люди переходят реку по временной дамбе. Близится весна, герою, парню в расцвете сил, хочется влюбиться.
«Я ходил по бийским улицам, по заводам и учреждениям, выполнял свои дела и каждую минуту готов был влюбиться. Я был совершенно к этому готов.
И возможности для этого были. Как пестрые птахи, стрекотали на новых кирпичных стенах ленинградские девчонки, приехавшие в Бийск на стройку. Неразличимо завлекательны были официантки в ресторане „Бия“, куда я ходил обедать. Любовь должна была состояться вот-вот.
Однажды я встретил на улице Таню».
Она тоже, судя по всему, готова влюбиться.
«Таня смотрела на меня близко и влажно, глаза ее начинали косить, сползались вместе. Я знал, что так бывает от любви. От любви ко мне. Я не мог ошибиться».
Герой приводит ее к берегу Бии и показывает на свое Заречье.
«– Танюшка, – говорил я, – что же нам делать? Ведь взорвут дамбу, и я останусь там, в Заречье. Как же я там буду? Танюшка, вон видишь изба? Она маленькая. Но нам хватит. Ведь хватит? Вот бы нам ее. Пока пройдет лед. Я бы ловил рыбу, а ты бы варила уху. Танюшка, это была бы хорошая жизнь. А? Как ты думаешь?
– Слишком хорошая, – сказала она».
Романтика, рай в шалаше… Но в жизни у Тани оказывается маленький сын.
«Сереже было полтора года. Он все смотрел на меня и ни разу не улыбнулся. Мои ухищрения понравиться Сереже были жалки. Он отверг их. В комнате едко, пахло пеленками.
Когда мы целовались с Таней, Сережа начинал беспокоиться. Ему явно не нравилось это дело. Он полз по дивану и норовил сесть между нами. Таня хватала его, прижимала к себе и целовала отрывисто и хищно.
– Сержик, я тебя люблю, – говорила она ему исступленно и смотрела на него потерянными глазами и отсаживала его подальше от нас.
Мы снова целовались, потому что я не знал, что говорить. Сережа снова полз к нам поближе.
Я встал, подошел к форточке и долго там стоял.
– Скоро я уложу его спать, – сказала Таня. Сказала откровенно и, мне показалось, зло.
Я вернулся на диван, и Таня рассказала немного о своем муже. Он работал инженером на стройке, год назад попал под машину, умер и теперь смотрел на нас со стены спокойно и отрешенно. И я тоже вдруг стал спокойный.
– Он был хороший, – сказала Таня. – Он ко мне так относился… просто… не знаю…
– Ну что ж, – сказал я, – опять замуж выйдешь.
– Да… какие там мужья… – Сказала с тоской так, что я вдруг ощутил свою щенячью молодость, нельзя мне было вмешиваться в эту жизнь, что совершалась рядом со мной, в жизнь чужой мне женщины, Тани.
На стройке кончался день. Уже кто-то распахнул окно, и к нему приникла радиола, и привычно вступила в свои права „Муча“. Воздух розовел. Голоса перемешались. Ленинградские девчонки в лыжных штанах, в беленых известью ватниках и кокетливых косынках пробежали мимо окна. С достоинством прошли парни в одинаковых, воробьиного цвета кепочках. Тонко гукнул паровозик, привезший с четвертого участка три вагона девчонок и парней.
Я оглянулся. Комната мне показалась темной. Таня по-прежнему сидела на диване. Сережа тоже. Я почувствовал вдруг, что все зря.
„Придумал, опять придумал. Ничего нет. Ничего не может быть“, – сказал я себе.
Мягко гомонила за окном стройка. Мне очень завелось туда. Но уйти теперь было нельзя. Я сидел и ждал. И Таня тоже ждала. И оба мы знали, чего ждем, и знали все друг о друге. И нельзя уже стало ничего говорить, потому что все бы было не то.
А рядом, за форточкой, совершалась иная, моя прежняя легкая жизнь. До чего она была молодая, та жизнь. Зачем я ее бросил? Зачем? Если бы мне опять туда, чтобы просто идти и смотреть на небеса. Далеко ухнул взрыв. Рвали лед на Бии.
– Пойду, пожалуй, – обрадовался я. – А то дамбу взорвут, ночевать негде будет.
– Вы можете ночевать здесь, – сказала Таня с отвращением.
Я стал надевать пальто. Теперь я уже не мог остаться. Не надо ей было ничего говорить».
В своей избушке в Заречье, герой пишет до утра статью или очерк – «работает», но желание «любить» не проходит:
«– Дурак, – говорил я себе. – Дурак!
Утром, едва встав, я помчался к дамбе. Я не видел ни неба, ни солнечного дня, занимавшегося над Бией. Я видел только два женских глаза. Они косили, сползались вместе от любви ко мне. Я мог их потерять.
Дамбу уже взорвали в трех местах. Милиционеры, отбившие натиски зареченцев, которым, как и мне, была необходима дамба, теперь отдыхали душой. Воронки были наполнены белым ледяным крошевом. Каждый кусок льда в воронках шевелился сам по себе, ерзал и шуршал. Я потрогал крошево подошвой своего сапога.
Я сам отдал себя в руки милиционерам, которые ждали меня на берегу».
Кое-как уговорив лодочника переплыть реку по шуге, герой добирается до Таниного дома.
«…У Тани сидел мой знакомый крановщик со стройки. Я писал о нем очерк и снимал его для газеты. Сережа сидел на кровати и серьезно смотрел на него.
– Пришел интервью брать? – сказал мне крановщик без заметного дружелюбия.
– Да, – сказал я, – пришел брать. – И сделал глазами быстрый выпад, чтобы поймать врасплох Танины глаза: что там в них. Нет, не вышло. Ее глаза ушли в сторону от меня. И все время они уходили.
Мое довольство собой и своей жизнью обращались понемногу в неподвижную ярость.
„Зачем, – твердил я про себя, – зачем мне все это?“
Крановщик был спокоен.
– Ну, – сказал он мне, – все пишешь? – Он взял со стола бутылку с пивом, подцепил двумя пальцами железную пробочку и сколупнул ее на сторону.
– Пойдем, – сказал я Тане, – погуляем.
– В кино поехали, – сказала она и посмотрела одинаково на меня и на крановщика. Я не мог этого вынести. Сказал: „Сейчас приду“ и пошел вон из комнаты, старательно ставя ноги. Таня вышла за мной на лестницу.
– Пойдем, – сказал я ей. – Пойдем. Ну, пойдем.
– Ты хороший парень, – сказала Таня. – Только какой-то ты… Все работают, а ты чего-то ходишь, пишешь… Он за меня, знаешь, душу отдаст.
Я медленно пошел по лестнице, потом по улице. Все казалось, что сейчас меня догонят и позовут обратно. Но никто меня не позвал. Я вышел на берег и стал смотреть. Что-то показалось на Бии знакомое-знакомое. Показалось и унеслось прочь. Уплыла дамба. Я не устоял и побежал за ней следом, да скоро бросил. Наплывали всё новые, незнакомые мне льдины. Все они торопились в новые, незнаемые места.
Припомнился мне парень-перевозчик. Как он сказал: „По Бии не поплаваешь – жизни не узнаешь“. Эти слова все отдавались в голове: „Жизни не узнаешь, жизни не узнаешь…“
Почему я остался опять один? Почему не подружился с Сережей, серьезным мальчиком? Почему отступил перед крановщиком? Почему я испугался своей любви? Ведь она могла быть. Могла…
А теперь ее нет.
– Жизни не узнаешь, – сказал я громко. – Не узнаешь жизни. – Захотелось побежать и что-то вернуть. Но было поздно бежать и некуда.
Я стоял и смотрел. Рядом со мной стояли сосны и тоже смотрели. Ветки на них шевелились, на ветках шевелились иглы. Каждая игла норовила поглубже воткнуться в теплую синь. Каждая игла топорщилась, наливалась веселой зеленой решимостью: жить!»
Я привел такие обширные цитаты для того, чтобы, с одной стороны, показать язык Глеба Горышина, внешне простой, но с массой оттенков, намеков, невысказанного в лоб, а с другой, чтобы не пересказывая передать вот эту характерную для него ноту: да, хочется любви, хочется семейного уюта, но свобода важнее. Ведь женщина, ребенок, хозяйство, это якорь, а то и камень на шее. «Жизни не узнаешь» можно трактовать по разному. В том-то и секрет настоящей прозы. «Жизни не узнаешь», если будешь бросаться такими Танями, или соединишься с одной из таких. Неслучайно герой, мечтая о жизни (вдвоем) в избушке, о рыбалке, сказал: «Она маленькая. Но нам хватит. Ведь хватит? Вот бы нам ее. Пока пройдет лед». Здесь ключевое слово «пока». А что там будет дальше? Вернутся в Бию вместе? Герой уедет дальше по своим журналистским делам?… Позже, в переиздании, Горышин усилил эту ноту временности: «Вот бы нам в ней пожить. Пока пройдет лед».
В рассказе важен и крановщик, которого обнаруживает герой дома у Тани. Она уверена, что этот крановщик за нее «душу отдаст». Может быть.
Но в основном герои Горышина не знают, кому отдать душу. Их распирает от собственной силы, сознания свободы. В то же время они тяготятся ею. Они работают на износ, но и это не помогает остепениться, успокоиться, бросить якорь.
Один из самых страшных его рассказов – «Просека» (1961). Главный герой по прозвищу Толя большой, это настоящий богатырь. Это трудяга, это очень сильная личность. Но ему полшага до того, чтобы превратиться в зверя.
Да и работа у Толи большого хуже звериной – он вырубает родную тайгу под ложе Братского водохранилища…
Горышин написал много. Писал разно. Несколько названий того, что прочесть, по-моему, нужно обязательно: «Тихие воды», «Запонь», «Ударение на первом слоге», «Ванька Авдюшкин», «Снег в октябре», «Сад», «Весенняя охота на боровую дичь»…
Собрания сочинений, кажется, нет, в Интернете многого не найдешь. Последняя прижизненная книга прозы вышла, если не ошибаюсь, за девять лет до его смерти, в 1989 году. Потом были только журнальные и газетные публикации, сборники стихотворений, изданные за свой счет или с помощью друзей.
Последние годы жизни он провел в родном Ленинграде, ставшем Санкт-Петербургом, в поселке писателей Комарово и вепской деревеньке Нюрговичи (в той ее части, что называется Гора) в Тихвинском районе Ленинградской области. Об этой деревеньке, ныне обезлюдевшей, и ее окрестностях – последнее его произведение и первый роман – «роман с местностью» – «Слово Лешему», изданный посмертно и мало кем замеченный в эпоху постмодернизма, иронии, стёба.
В очерке 1984 года «Возвращаясь к напечатанному» Глеб Горышин заметил:
«Многим авторам, особенно молодым, кажется, что с помощью иронической прозы можно кратчайшим путем пройти в литературные дамки: сначала ироническая проза, а там, глядишь, и гротеск, и фантасмагория, и кто-то по небу полетел, как у Гарсиа Маркеса… Стоит только возвыситься над реализмом ползучим, вознестись в сферу чистой иронии – и в дамках, можно усваивать повадки мэтра…»
Сам Горышин давно уже не в дамках. Реализм по-прежнему не в чести у большинства читателей. Но я надеюсь, что есть немало и тех, кто любит его честную прозу. Или вдруг откроет для себя, благодаря этому очерку.
Март 2021
