Роман Сенчин
Русская зима
У моря
Про условия помните? – Хозяин стоял между ним и дверью, поигрывал ключами на колечке. – На длительный срок. От шести месяцев.
Можно было решить, что если услышит «четыре», не поселит. Но Сергеев не стал дразнить – был настроен жить здесь до упора. И сейчас ему казалось, что упор далеко-далеко. На то, чтоб только отоспаться, уйдут многие недели, чтоб снова набраться сил – год. Если получится набраться. В его возрасте это сложно.
– Да, помню. Всё в порядке.
Хозяин был высокий, широкий, большой. Наверняка сам строил этот домище… Конечно, нанял бригаду профессионалов, но вряд ли оставался в стороне и просто наблюдал.
– Как зовут вас? – повернулся к двери.
– Олег.
– А, да, Олег. – Один щелчок замка, другой. – А меня – Рефат.
– Да, я помню.
– Что же, проходите. Вот…
Рефат говорил по-русски хорошо. Лучше и внятней многих русских. Но эта внятность и выдавала в нем нерусского. Или не совсем русского. Хотя если бы не имя, Сергеев вряд ли сейчас подумал об этом. Волосы русые, черты лица вполне славянские…
Прихожая. Напротив входной – дверь в туалет и душ, налево – довольно просторная кухня, дальше – спальня. Стенной шкаф с зеркалом.
– Подушка, одеяло, – говорил Рефат. – Постельное белье – ваше. Я писал.
– Да.
– Плита газовая, с баллоном. Будет кончаться – звоните. Посуды нет. Предупреждал.
– Да, да…
Хорошо хоть имелись стол, стулья, тумбочка. И крошечный холодильник.
– Вода греется в колонке, – Рефат завел Сергеева в туалет. – Вот душ, исправен. Стиральная машина…
– Хорошо.
– Бумагу прошу в унитаз не бросать – канализация автономная, бактерии бумагу не едят.
– Да…
– Полы теплые. Вот реле. Регулируйте. Днем если тепло, лучше отключать – много электричества жрут.
Сергеев кивал почти машинально. Хотелось по- настоящему одного – чтоб хозяин закончил церемонию вселения и ушел. И остаться одному, в тишине. Упасть на кровать.
– Значит, устраивает? – Рефат как-то настороженно-подозрительно посмотрел на Сергеева, будто не веря, что он так запросто согласится здесь поселиться, тем более «на длительный срок». Покосился на небольшой его чемодан, на тонкую сумку для ноутбука. – Это все ваши вещи?
– Пока – да. Пока – достаточно… Всё нормально, – сказал Сергеев.
– Тогда, – Рефат сделал паузу, – рассчитаемся? Пятнадцать за месяц и десять – залог. Только наличкой!
– Да, вы предупреждали. Я помню.
Сергеев вынул из внутреннего кармана пальто бумажник. Хороший, кожаный, фирмы Virronen – московские ребята делают, и не хуже каких-нибудь итальянцев…
Пять бордовых купюр Рефат принял без особой радости, даже слегка скривился. Сергеев не стал спрашивать почему. И про договор не спросил. Обычно ведь договор аренды заключается… Но, может, лучше без договора – паспортных и прочих данных. Вселился просто человек – и стал жить.
– Вы один будете?
– Да.
– Тогда я лишние ключи отстегну. А то… Если свой потеряете – звоните.
– Хорошо.
И вот ключ с колечком на ладони Сергеева. Дверь закрылась.
Он включает пол – в доме прохладно; ноябрь и здесь ноябрь.
Можно падать.
* * *
Много лет он работал. И устал. И бросил работать.
У него скопилась некоторая сумма – недостаточная для того, чтобы купить домик в каком-нибудь не самом глухом углу страны, но позволяющая пожить пару лет в съемной квартире. И он выбрал квартиру не в человейнике на краю мегаполиса, а вот такую – в напоминающей одесскую из фильмов двухэтажке на шесть квартир, с лестницами и террасой. И главное – с видом на море.
Нашел ее на «Авито», списался с хозяином и прилетел.
Двухэтажка находилась в дачном поселке Буревестник. Буревестник-2, если точно. С одной стороны на карте была обозначена Антоновка, с другой – Михайловка. И он, Сергеев, посередине. Спрятался.
…В первое утро проснулся поздно и, не вставая, долго привыкал к месту, где будет жить.
Спальня прямоугольная, небольшая, но без лишних вещей ощущения тесноты не создается. Двуспальная кровать, удобный матрас. По крайней мере, спину не ломит.
Он научился отличать хорошие матрасы от плохих. Это в двадцать лет спится хоть где и на чем, а в сорок семь…
– Так, так, так! – Сергеев остановил внутренний гундёж, поднялся, помахал руками, присел несколько раз. Отодвинул плотную, тяжелую штору. За окном было бело. Как молоком затопило. Нет, сметаной – густой и вязкой.
Не сразу сообразил, что это туман.
Пошел курить. Терраса – удобно… По пути снял с вешалки пальто, накинул.
Думал, будет зябко, а оказалось тепло. Туман – как пар. Вдыхать страшновато, кажется, вольется в легкие, и захлебнешься.
Раздышался. Закурил. Пепел решил стряхивать вниз, а окурок занести в дом, залить водой из-под крана, завернуть в туалетную бумагу, бросить в урну… Надо что-то под пепельницу приспособить.
Внизу – определил по звуку – открылась дверь. Шаги. Стряхивать пепел стало опасно.
– Ну видишь же мряка какая. Как тут гулять? – гулко и одновременно приглушенно, будто через огромную подушку, раздался женский голос. – Рада, пойдем домой!
– Не-не-не! – ответил детский.
И на видимом Сергеевым сквозь белые неподвижные клубы пространстве узкого двора появилось, задвигалось маленькое, розоватое пятно; наверное, та самая Рада.
Пятно достигло забора и стало толкаться в него:
– Не! Не!
К розоватому пятну двинулось большое и темное – скорее всего, мать.
– Доня, пойдем. Пойдем, я мультики найду.
– Не! – отрицательно-напряженное в ответ, и мягкие удары в камень забора. Кулачком или каким- нибудь мячиком.
Сергеев осторожно сдул с ладони пепел. Старался не шуметь – почему-то не хотелось, чтоб его заметили.
– Рада, ну что ж такое? Мама домой хочет, маме тут страшно. Пойдем.
Сергеев тоже чувствовал нечто вроде тревоги в этой белой плотной мряке; развернулся, открыл дверь. В спину ударило особенно громкое:
– Не!
И следом бухнул из-за забора тяжелый собачий лай.
Ребенок заплакал, женщина закричала:
– Умка, фу, перестань!
* * *
Ходил по квартире и… Нет, не «наслаждался» – другое какое-то чувство грело и моментами подпекало. Подпекало так, что хотелось свернуть горы… И опять же не то – не «хотелось», а возникала уверенность, что вот здесь, в этих стенах горы можно, вполне реально свернуть.
Первый раз нечто подобное Сергеев испытал в неполные пятнадцать. Умер дед, и освободилась комната – настоящий кабинет, обе глухие стены которого от пола до потолка были укрыты стеллажами с книгами.
Дед был историком, клял власть, которая не хотела правды, почти не публиковался – его статьи возвращали в грязных бумажных конвертах с шеренгой марок в верхнем правом углу. Марки Сергеев отпаривал над чайником, сушил и вкладывал в альбом. Впрочем, почти все они были одинаковые, и в конце концов он забросил это занятие… А дед молча и сосредоточенно читал короткие письма из редакций, рвал их, из раза в раз слезно рыча:
– Не хочет правды власть… Не хочет… Бои-ится…
Умер он в начале перестройки, когда власть наконец-то правду разрешила. И дед весной восемьдесят шестого воспрянул, а ближе к осени стал разваливаться. Буквально.
Это, наверное, были микроинсульты, жалившие его один за другим: речь стала как у пьяного, потом перекосило лицо, потом правая нога не стала слушаться, потом вся правая сторона. В больницу он не хотел – отбивался палкой от родителей Сергеева и врачей скорой. Умер в своем кабинете на большом, но узком, не для спанья, диване.
Родители почувствовали явное облегчение, а Сергеев попросту радость. Во-первых, дед все последние месяцы его пугал своим видом, несвязным громким мычанием, а во-вторых, он становился обладателем отдельной – своей – комнаты. С детства спал на топчанчике за кухонной дверью, уроки делал в зале – одновременно спальня родителей – за обеденным столом, и вот – переезд.
Хотел сделать ремонт. Сам. Часть книг выбросить или отнести в библиотеку – родители к ним были, в общем-то, равнодушны, – наклеить светлые обои, повесить не такие толстые шторы, вместо абажура, из-за которого в комнате вечно сохранялась полутьма, повесить люстру, диван сменить на удобную, широкую тахту…
И в этой обновленной комнате, казалось ему, он начнет отлично учиться, наберется знаний, найдет смысл своей жизни. Да, в пятнадцать лет ему очень нужно было понять, для чего живут люди, для чего появился он сам.
Но родители были против ремонта: «Пусть пока так, хотя бы до сорокового дня. Нехорошо сразу после похорон – плохая примета». Сергеев согласился, а потом уже не возобновлял о ремонте разговоров – привык. Вжился. И пыл всерьез учиться как-то пригас; на диване так приятно дремалось после школы, абажур создавал ощущение, что ты в своем мирке – уютном, тайном…
Во второй раз случилось в армии. Сергеев тогда вовсю сочинял стихи, в прямом смысле бредил ими – на строевой подготовке, на политзанятиях, за чтением устава, во время марш-бросков в голове колотились рифмы, слагались в строфы. Однотонные звуки рождали ритмы, размеры.
Но занести стихи на бумагу возможности почти не случалось. Свободного времени было мало – даже в отведенный раз в неделю час для «писем на родину» полагалось писать именно письма. Сергеев, конечно, умудрялся кое-что набрасывать, но страх, что это увидят сержанты, деды, да и свои же одногодки, начнут докапываться, мешал уходить в то измерение, что называют «поэзия». А то, что его строки и строфы, переполнявшие мозг – это поэзия, Сергеев тогда был уверен. И страдал. И вспоминал прочитанную подростком биографию Тараса Шевченко. Как ему запрещали писать и как ему было от этого невыносимо.
Но однажды Сергеев подхватил ветрянку.
Почти неделю провел один в палате. Совершенно один! Еду приносил санитар в маске, врачи не донимали.
И в первые часы в Сергееве полыхало вот это прекрасное, отрывающее от земли чувство: «Здесь-то я смогу! Здесь сверну!..» Руки чесались, голова кружилась… Но не было бумаги – тетрадь, которая хранилась в тумбочке, он не захватил, а санитар по его просьбе принес всего два листа.
Когда, быстро исписав их, Сергеев попросил еще, санитар уставился на него недоуменно и с подозрением. Действительно, зачем этому рядовому столько бумаги – жалобу, что ли, строчит, или еще чего хуже. Может, в особый отдел доложить?.. «Ладно, не надо, – сказал Сергеев. – А книги есть? Почитать».
Санитар принес стопку книг. Всё это была беллетристика о войне, которую сочинили люди, явно не воевавшие. Сергеев полистал, поползал взглядом по страницам, и потянуло в сон. Сон этот продлился все те дни, что провел в карантине. С короткими перерывами на еду…
В следующий раз его подбросило от уверенности, что сейчас-то здесь-то всё сможет, в двадцать восемь лет. Он давно окончил институт, женился, у него была дочь. Зарабатывать получалось с переменным успехом – как говорится: часом с квасом, порой с водой. Жене надоели эти перепады, Сергеева она, может, и не разлюбила, но перестала уважать. И наверное, подсознательно, не желая того, выдавливала, выживала из дому. Может быть, так же первобытные женщины выживали из пещеры неспособного охотиться мужчину, надеясь найти того, кто способен.
И Сергеев ушел.
В институте его помнили, он хорошо учился, подавал надежды и отчасти оправдал их. И когда рассказал в деканате, что остался без крыши над головой, что снимать квартиру ему сейчас не на что, дали комнату в общежитии. Не бесплатно, но такую сумму Сергеев мог потянуть. Главное – это двенадцатиметровое пространство было только его.
Запущенное, правда, с истертыми, а кое-где отставшими от стен обоями, с покрывалом вместо шторы, рассыпающимся стулом, горками мусора по углам, выбитыми паркетинами.
Странно, но эта запущенность Сергеева, наоборот, обрадовала. Вернее, воодушевила. Он раздобыл ведро, тряпку, веник и навел порядок. Купил тюбик «Момента» и прилепил обои – новые, решил, наклеит потом. Покрывало на окне пока оставил – этакий аскетизм казался вдохновляющим.
У коменданта выпросил новый стул, у кастелянши получил белье, одеяло, выбрал перьевую подушку поновее. И сел работать – сворачивать горы.
Так, как писалось ему в те пять с небольшим месяцев, больше не повторилось. Сергеев выходил на улицу редко и чувствовал себя пьяным. Даже продукты купить было трудно – до такой степени погружался в пространства, которые создавал.
Потом появилась новая женщина, и Сергеев переехал к ней. Потом встретилась другая. Потом второй раз женился; родился сын. Через двенадцать лет, долгих и одновременно молниеносных, развелся.
Съемная квартира в Митино была тоскливой и бесплодной – того ощущения благотворного одиночества в ней не возникло. Работал, да, работал, но каждый день через силу…
И вот, оказавшись свободным от женщин, от срочной работы, с суммой денег на скромную жизнь, Сергеев решил попробовать снова испытать то ощущение.
* * *
На завтрак доел привезенное с собой: плавленый сыр «Президент», булочки для бургеров, кефир в пластиковой бутылке, измявшийся маффин.
Под пепельницу как раз приспособил кефирную поллитровку: непрозрачная, пусть стоит на террасе рядом с дверью – мало ли что в ней…
Туман к полудню исчез. Небо стало высоким и голубым, совсем летним. Солнце пока скрывалось за крышей их дома, но было ясно – только доползет до ее края, и на террасу вернется лето.
Сергеев медленно выкуривал сигарету за сигаретой, оглядывал местность. Накануне в полутьме он мало что увидел…
Прямо и внизу узкий двор – буквально шагов семь от стены до каменного забора. За забором соседский участок. Без дома, с какой-то белёной сарайкой. Несколько кривых деревьев, одно держит на себе большие желтые плоды – отсюда не разобрать, какие именно. Напоминают яблоки «голден».
Когда-то участок явно был благоустроен – дорожки, клумбы, газончик – но теперь захламлён и запущен – груда трухлявых палок, горка алюминиевых кастрюль, ламповый телевизор, диван с отвалившимися подлокотниками. И меж этими горками и грудами бродит огромное животное, напоминающее белого медвежонка. Больного белого медвежонка.
Вяло нюхает деревья, землю, кастрюли, доски, оглядывается по сторонам, тянет носом, задрав продолговатую голову на толстой шее. Это, конечно, никакой не медведь, а собака. Кажется, алабай, но вряд ли чистокровный – морда слишком вытянутая, действительно медвежья.
Иногда начинает лаять, беззлобно, будто заставляют, и быстро смолкает. Ложится, встает, снова бродит, обнюхивает наверняка изученную до мельчайших деталей территорию.
За этим участком – дорога. Сергеев догадывался, что она связывает Антоновку с Михайловкой. Почти напротив террасы – жестяная коробка автобусной остановки. Иногда останавливаются зеленые, короткотелые автобусы, напоминающие пазики.
Дальше полоса то ли заброшенного и заросшего поля, то ли остаток степи-целины, а за ней – море.
Сейчас, когда небо чистое, оно светло-голубое, на вид теплое и ласковое. Может, действительно теплое – хоть и начало ноября, но холодов больших еще не было. Сергеев в последнее время, готовясь приехать, следил за погодой здесь по интернету.
Да, интернет… Вот о чем забыл спросить вчера хозяина – есть ли тут вайфай. Если есть, какой пароль… А с другой стороны, лучше пока без него. И про три джи забыть, и про все остальное.
Забыть и впитывать настоящую жизнь. Которая окружает. Это жилище, клочок земли вокруг, море… По полдня будет проводить у моря, слушать волны, что называется, созерцать, не пуская в голову всякую муть. Общаться с людьми. Простыми. Он ведь разучился. И с хозяином, Рефатом, так вел себя не из-за усталости, а просто – отвык разговаривать с простыми.
Но теперь они рядом, только они. Внизу бегает двухлетняя девочка со своим «не!», за ней следит ее мама; из соседней квартиры выходит девушка – совсем юная, миловидная, но какая-то бесконечно грустная. Кладет руки на перила и смотрит вдаль взглядом Ассоль… Познакомиться с ней, узнать ее историю. Это ведь полезно, это расширит… Да, сузил он свой мирок, но – вырвался, и нужно воспользоваться. Пожить.
Накурившись до того, что рот вязало, как после неспелой черемухи, Сергеев возвращался в квартиру, ложился на кровать. Некоторое время лежал в приятной, словно речка со слабым течением, полудреме. Время от времени приподнимался на локте, делал глоток- другой «Бонаквы» из двухлитровой бутыли. Правда, бутыль была почти пуста… Сходит, сходит попозже, купит…
Сейчас он ни о чем не жалел. Ни о проектах, из которых после несогласованного отъезда из Москвы наверняка выбыл, ни о брошенных вещах, которые сейчас, скорее всего, уже превратились в такую же горку хлама, как в соседнем дворе.
Нужно обновляться, очищаться. Обнуляться, как говорит молодежь. Сбрасывать время от времени скопившийся груз.
* * *
Но вечно лежать не будешь. Нужно устраиваться. Снова обрастать необходимым барахлом. В чем-то готовить пищу, чем-то вытирать свое тело после душа. Что-то есть и пить, в конце концов.
Вода кончилась, а набирать из-под крана Сергеев опасался. И голод ближе к вечеру стал донимать всерьез. Стемнеет, и куда он… Рядом, успел заметить вчера, магазин.
Заставил себя надеть джинсы вместо треников, обуть туфли. Глянул наличку – три купюры по пять тысяч, двухсотка, две сотни…
Девушка снова стояла на террасе, смотрела на море. Ну, по крайней мере в ту сторону. Потом повернула лицо к нему. Первый раз за день. Сергеев кивнул и улыбнулся:
– Здравствуйте. Я ваш сосед теперь. Олег.
И она улыбнулась. Неожиданно открыто, светло. Ведь только что была грустной. И сказала:
– А я – Алина.
– Очень приятно. – Сергеев положил ключ в карман. – Давно здесь?
– Почти два месяца.
– М-м… – По ее интонации он не понял, давно это для нее или нет. – И как?
– Так.
Она снова погрустнела, поскучнела – на лицо будто тень упала – и отвернулась. Разговор, типа, окончен. Сергеев пошел в магазин.
Во дворе вдоль стены первого этажа были пластиковые столы, стулья, два мангала, сушилки для белья. Детские игрушки. Заметно, что люди тут обитают не первую неделю.
Сергеев провел взглядом линию от окон через двор. Глаза уперлись в бетонную серость забора. Невеселый вид… Забор понизу был в солнышках, волнах, лодках, цифрах и буквах. Наверняка дети рисовали мелками. Но одна надпись, выше, сделана явно взрослой рукой – «Дом радости».
Сергеев иронично и сочувствующе покривил губы. В этих словах слышалась отчаянная попытка убедить себя, что им радостно… Может, радость и была, но летом, в сезон. Впрочем, и летом из окон или из кресла во дворе глаза видели этот забор. Такой же серый и крепкий забор, что и сейчас. И Сергеев порадовался, что квартира ему досталась на втором этаже. Хоть простор какой-никакой. Да нормальный – с морем.
Возле ворот стояла черная «ауди» с сине-желтым флажком соседней страны на номере… Хм, не боятся с таким номером здесь раскатывать… Хотя – накануне ее не было, значит, приехали по темноте, загнали во двор… Ладно, не его дело.
Открыл калитку, вышел на улицу. Закрыл. И когда замок щелкнул, понял, что код-то не знает. Или не запомнил. И снова пожалел, что так отнесся к инструкциям хозяина.
Да, вот она, вот она – отвычка общения с обычными людьми. В гостиницах общаться практически не надо, на работе почти всё решается в письменном виде, в семье…
Из семьи Сергеев ушел этой весной, но казалось, многие годы назад… Они с женой в последнее время почти не разговаривали, с сыном – тоже. Сын лет с восьми перестал задавать ему вопросы, спрашивать совета, просить почитать на ночь книжку или что-нибудь рассказать – зажил как-то отдельно. В плане, хм, так называемого внутреннего мира. И Сергеев в этот внутренний мир не совался.
Лишь перед самым уходом, видимо, что-то почувствовав – хотя бурных сцен они с женой при сыне не допускали, – стал липнуть к нему, снова, как в детстве, сыпал вопросами, словно пытаясь набраться опыта, узнать об отце больше, запомнить его. По крайней мере, Сергееву хотелось в это верить…
Почти напротив калитки, по ту сторону улицы, у забора сидел черный, маленький, но очень толстый мопс. Сидел не на земле, а на подушечке. И громко, захлебываясь и хрипя, дышал. Страдальчески смотрел на Сергеева.
– Привет, – сказал Сергеев, и это слово показалось ему неуместным, глупым, лживым каким-то; отвел глаза.
* * *
Магазин был крошечный, типично дачный. Ассортимент составляла еда, лишь вдоль ближней к двери стены на полочках за стеклом находились средства первой бытовой необходимости: туалетная бумага, салфетки, зубная паста, презервативы, рулончики пакетов для мусора, игральные карты.
– А посуды нет? – спросил Сергеев.
Продавщица, немолодая, с каштановыми волосами и в очках в толстой, наверное, мужской оправе, посмотрела на него удивленно. И даже не сразу нашлась с ответом:
– Тут у нас… Посуда, все хозтовары в Михайловке. Или в городе. У нас – не бывает.
– А до Михайловки сколько?
– Что?
– Михайловка далеко?
– Да километра три. Автобус ездит каждые полчаса. – Продавщица отвечала, но взгляд стал подозрительным, тревожным. И – не выдержала: – А вы приехали откуда?
– Приехал… Вчера.
– Ясненько. Жить или так?
– Пожить пока что.
– Беженец?
– Нет… Из России.
Продавщица поджала губы:
– Как-то не вовремя пожить решили.
– Почему?
Такая переброска фразами стала Сергееву интересна. Да и полезна – он давно заметил, что люди, живущие в разных районах страны, общаются несколько иначе. Это зависит не от диалекта, не от тональности произнесения звуков – дело, кажется, в способе мыслить. В Москве и Сергеев, и продавщицы, и водила из «Яндекс. Такси» мыслят, в общем-то, одинаково, и им не надо задавать друг другу массу лишних вопросов, переспрашивать, уточнять, а вот коллега Сергеева откуда-нибудь из Екатеринбурга или Красноярска, это уже совсем другое – человек почти с другой планеты.
– Ну как, почему, – отозвалась продавщица с удивлением, но теперь напоминающим удивление взрослого, которому надо объяснить ребенку очевидное. – Холод же, зима почти.
– Это и хорошо.
– Не поняла.
– Есть возможность подумать. На жаре-то не очень думается.
– Как знаете… Брать что будете?
Расплачиваясь, Сергеев протянул ей пятитысячную бумажку. Продавщица аж попятилась:
– А помельче-то нету?
– Есть… Но их не хватит.
– А карта? Не будет у меня с этой сдачи.
– По карте, я слышал, проценты снимаются, – уже вытягивая из бумажника карту Сбербанка, сказал Сергеев.
– Это если в банкомате снимать. А оплата – беспроцентная… С наличкой вообще беда.
Ясно теперь, почему Рефат не обрадовался его пятитысячным – слишком крупные. Не разменять…
Над мопсом стояла высокая стройная женщина в цветастом платье. Вялым, но поставленным голосом уговаривала:
– Яша, пойдем домой. Налетят собаки, опять погрызут.
Мопс хрипел, сопел и с усилием подбирал языком стекающие слюни.
– Здравствуйте, – сказал Сергеев.
Женщина обернулась, кивнула. Черты лица были правильные, красивые даже, а выражение его какое-то сонное, что ли, томное. Но пригляделась, взгляд на секунду-другую ожил, заострился… Да, чужих в эту пору здесь наверняка видят редко…
Калитку открыл без проблем – четыре кнопки были отполированы до блеска. Не составило труда понять, что это и есть код.
* * *
Выкладывая на стол покупки, радостно ощущая себя студентом или просто молодым парнем, начинающим жизнь с нуля, осознал, что вскипятить воду не в чем. Помнить-то помнил, а осознал только сейчас.
Это как электричество когда отключают: ты знаешь, что его нет, но, входя в ванную, щелкаешь выключателем. Так и сейчас…
Приуныл. На ровном, казалось бы, месте, без особых причин, почувствовал резкий и полный упадок сил… Эти переходы от бодрости к немощи его очень пугали, тем более что случались всё чаще. Будто внутри происходили битвы молодости со старостью. Молодость или что-то вроде нее, в общем, то, что делает тебя крепким и сильным, неизменно одерживала верх, но старость и немощь не сдавались – накатывали и накатывали, давили, пригибали, прибивали…
Вот сейчас сидит на стуле – хорошо, что стул рядом оказался – и не может даже рукой шевельнуть, ноги превратились в чугунные трубы, и в то же время дрожат былинками… Да, пустячная проблема возникла, смешная, чуть ли не анекдотичная, но старость воспользовалась и набросилась. Набросилась с какой-то молодой яростью и вымыла, выжгла скопленные им за этот день благодатного покоя силы.
И может, старость и немощь уже не уйдут. Возьмут и останутся. И он будет так сидеть на этом стуле, как парализованный.
Нет, добредет, доползет до двери, позовет на помощь слабым голосом: «Вызовите скорую». И его увезут в дом инвалидов…
Представилось это ярко, четко, точно кино посмотрел. Страшное, жуткое, но снятое отличным режиссером, талантливым оператором. А роль исполнил гениальный актер. И стало легче. И ноги постепенно отпустило, и руки поднялись, и туловище напружинилось.
Поднялся, пригладил волосы, пошел к соседке.
– Алёна, – начал извиняющимся тоном.
– Алина.
– Ой, извините!.. Алина, не могли бы одолжить на пятнадцать минут чайник или кастрюлю? Воды вскипятить. А завтра куплю…
– Хорошо, – очень так запросто, как способны только юные создания, сказала она.
Пошла, чмокая шлепками, в глубь квартиры. И откуда-то оттуда послышалось хрипловатое:
– Кто там? А? – Женский голос; вроде, не старушечий, но как у лежачих старух.
– Всё хорошо, тёть Наташ.
– Рефат опять?
– Нет, – явная нота досады и раздражения. – За кастрюлей. Сосед.
– А?..
Сергеев с интересом прислушивался.
– Сосед попросил кастрюлю.
– Пусть только вернет. Скажи ему…
– Конечно, тёть Наташ!
Чмоки в его сторону. Возвращается. Сергеев заранее изобразил на лице благодарность.
– Держите. Необязательно сегодня отдавать. Как купите – тогда…
– Спасибо… Спасли.
* * *
Первые дни на новом месте всегда длинные. Многое замечаешь, узнаешь, открываешь. Это, наверное, похоже на детство. А потом поезд жизни разгоняется, и окружающее начинает сливаться в один сероватый фон – вскоре мало что можно разобрать, различить.
Да и разбирать-то, на самом деле, не хочется… Нет, не то что прям не хочется, а забываешь, что надо разбирать, отмечать – живешь, как говорится, на автопилоте.
Наверное, путешествия придумали не для духовного обогащения, насыщения впечатлениями – скорее всего, путешествуют, чтобы приостановить мельтешение однообразных дней дома. Провел две недели, месяц в другой обстановке, и снялся с автопилота… Как-то, наверное, так.
– Как-то так, как-то так, – с усмешкой повторял Сергеев, выкуривая очередную сигарету; от собственных мыслей, по сути, банальных, действительно становилось смешно, и тут же радостно и отрадно, что пусть такие, они появляются – в последнее время он, как ему казалось, вообще разучился думать.
Погода не огорчала – было тепло, ясно. Правда, часам к десяти вечера в майке на террасу выходить становилось неприятно, зато небо усыпали звезды, море искрилось, а к тому времени, когда Сергеев просыпался, холод забивался в щели и дыры, на улице хозяйничало почти лето. Почти лето в начале ноября.
Под террасой с рассвета до заката пульсировала жизнь. Иногда разговорами двух женщин-соседок, чаще – нянченьем детей: «Поиграй, поиграй… Туда не ходи… Не суй это в рот!.. Писька вазелинная, ты опять описькалась, что ли?!»
Постепенно Сергеев запомнил имена женщин. Одну, молодую, звали Оля, хотя иногда к ней обращались «Оляна», и этот вариант Сергееву нравился на слух; вторую, на вид лет сорока, Дина.
Дина курила и голос имела хрипловатый, с бурлением; казалось, после каждого слова она может закашляться, и действительно периодически заходилась в мокротных приступах, от которых у Сергеева тоже начинало клокотать в горле и хотелось скорее спрятаться.
Но неприятней всего было то, что она перхала, будто огромная облезлая птица в ржавой клетке.
Оляна – это она в то его первое утро уговаривала дочку идти домой и пугала мрякой – не курила, и, случалось, они с Диной уныло начинали переругиваться из-за дыма.
Мужей ни той, ни другой Сергеев до сих пор не видел. Понял так: мужья работают где-то далеко и даже не на каждые выходные приезжают домой.
Алина, соседка Сергеева по этажу, большую часть дня проводила на террасе. Не выходила покурить – хотя иногда в ее пальцах торчала тонкая сигаретка, – а именно проводила. Стояла, держась за перила и смотрела вдаль или сидела в складном кресле и читала в смартфоне.
Изредка она выводила из квартиры полную рыхлую женщину – тёть Наташу – всегда в каких-то кофтах, платках. Лицо у женщины было нестарое, а вот глаза… В них застыло болезненное изумление. Словно женщина услышала нечто неожиданно-оскорбительное, изумилась, и это изумление ее не отпускает.
Она занимала кресло, превращалась в нем в ком одежды и проводила так, неподвижно, по нескольку часов.
В следующей за тёть-Наташиной и Алининой квартире жили муж и жена с девочкой лет четырех. Девочка не играла с детьми снизу; женщина здоровалась с Сергеевым, а мужчина, тяжелый, как таких называли на родине Сергеева – комлистый, даже не кивал.
Кто обитал в крайней квартире на первом этаже, Сергеев не знал, но наверняка это им принадлежала «ауди» с номером соседней страны.
* * *
Главное, что пока не давало ему завертеться в центрифуге ежедневности – а завертеться, он знал по опыту, можно и ничего не делая – было море. Вернее, широкое и глубокое, до горизонта, пространство в трех сотнях метров от дома.
Пространство каждый раз было новым – менялось от перекура к перекуру. Не замечать этого Сергеев не мог – выходишь и сразу в глаза бросается, что оно теперь другое, и поневоле засматриваешься, забывая даже, зачем вышел…
Сергеев не очень разбирался в оттенках цветов, не знал, как их называть. Да в обычной городской жизни такой потребности особо не возникало. Здесь же, при взгляде на море, сами собой начинали биться в голове вопросы: «Лазурь? Бирюза? Капри? Этот… циан?»
Случалось, море исчезало. Нет, оно, конечно, было на своем месте, но глаза его не видели – там, впереди, оказывалась пустота.
Именно – пустота.
Вот дорога, вот полоска степи, а дальше серовато- белое ничто. Ни воды, ни горизонта, ни облаков… Может, это был туман, может, что-то еще; местные наверняка как-нибудь такое состояние называли. У них должны быть специальные слова. Надо узнать…
Красиво было, когда здесь, на суше, светило солнце, превращая осеннюю серость и желтизну в золото, небо – высокое и голубое, без единого прожилка белёсости, а над морем, но не у берега, а там, далеко, ближе к горизонту, стояли тучи. Не просто тучи, а стена из туч, почти черных, плотных.
Да, и красиво, и страшно. И представлялся шторм, буря, мечущийся средь валов кораблик, людей, которые своими слабыми силами стараются удержать его на плаву, спасти от гибели, довести до золотистой суши. Кораблик обязательно с мачтами, как при Колумбе.
Но парусников Сергеев не замечал, яхт тоже не было, зато почти постоянно наблюдал корабли боевые. Один, два, а то и три стояли неподвижно, словно звенья цепи, прикрывающей берег.
