Роман Сенчин
Напрямик (сборник)

Она прекрасна как цветок,

Как роза в хрустале!!!

Даже стихи писала про нее… мне было лет 12–13… Боже мой, просто супер воспоминания! И как время идет! “Азбука любви” еще была на аудиокассетах!!!

Газета МК в те времена много о ней писала!!!»

«Запомнилась мне эта девушка. Песни были исключительно о любви, с чем у Марины так ничего и не сложилось. А я вот ей не любовь хочу предложить, а нечто большее – всю Вселенную. Короче, если Марина жива, зовите ее ко мне».

«Да она в Свиблово живет.))) Пьяница.)))»

«Пьяница… Не спешите осуждать. Не знаете, в какой ситуации сами завтра окажетесь».

«Да… а. Помню, будучи подростком, тоже грезил о ней. Жаль, очень жаль, что жизнь у нее не сложилась. Вспоминаю, и слезы на глаза наворачиваются».

«Сижу на работе, и вот совершенно ни с того ни с сего начала напевать “Красишь ты ресницы…” Зашла в поиск, набрала “певица Барби”, и вот те на! Ваша переписка. Жалко девочку».

«А вот если предложить ей попеть? Могу предоставить в распоряжение Марины Волковой кое-что из моего материала, который по разным причинам был забракован участниками нашей группы».

Дальше – ничего. Конец комментариям…

Утром, как обычно, был торопливый завтрак, почти час в метро, недовольная Света, склад, грузчики…

Дробов знал, конечно, что грузчики ночуют не здесь, что у них есть квартиры, семьи, но каждый раз, когда видел их, вялых, хмурых, в одной и той же робе, ему казалось, что вот так они и проводят всю жизнь – здесь, за забором, на складе, сидя или лежа на старых поддонах. Что ничего у них нет, никаких занятий, кроме разгрузки прибывающих тонаров и загрузки отбывающих «Газелей» и «бычков»… Но, может, и он, Дробов, представляется им таким же, занятым лишь одним делом – развозом пива.

Да, так мы, в основном, друг друга и представляем. Не люди, а… как там?.. функции.

Дробов думал о вечерней репетиции. Совсем не та это будет репетиция, какую представляет жена, какой бы хотелось ему самому. Не материал для нового альбома они вечером будут нарабатывать. И, лежа вчера вечером рядом с Натальей, после того как почитал про Барби, он хотел признаться, что за деньги приносит время от времени сверх зарплаты, туманно поясняя: премия, временное повышение… Готов был, но не смог. Не из-за боязни упреков, что, типа, а почему раньше не сказал… Нет, вряд ли она будет что-нибудь говорить такое. Удержало другое – стыдно было сказать, какие песни их группа уже года три поигрывает в клубе «Одна шестая».

Клуб был стилизован под ресторан советского времени, и живой звук там был соответствующий: иногда выступали известные в прошлом певцы и певицы, группы, популярные лет тридцать назад, а нынче играющие на корпоративах или на таких вот площадках, а когда никого более или менее именитого арт-директору отыскать не удавалось, звали группу «Антидот».

И одно дело, если бы исполняли свой репертуар или хотя бы близкие по духу песни… Попытки поначалу были.

– В Советском Союзе панк-рок неплохо знали, – помнится, доказывал барабанщик Паша Гусь, знакомый с арт-директором «Одной шестой». – Записи «Пистолетов» ходили, «Клэш»…

– Игги Поп еще в семьдесят пятом в Москве побывал, – вставил Дробов.

– Да? – арт-директор заинтересовался. – И что, концерт дал?

– Нет, конечно… Туристом.

– Ну, туристом! Туристом к нам и Прабхупада приезжал. Мало ли кто… Нет, ребята, беру вас на своих условиях…

Главным условием было исполнение песен советского периода. Точнее, семидесятых – начала девяностых годов.

– Без глубокого андеграунда, – уточнил арт-директор. – Лоза с «Примусом» – самый край. Можете аранжировать поживее, но, ясно, не до панка. Нельзя ломать имидж клуба.

– А слова можно переделывать? – спросил Макс, басист.

– Как?

Макс вдруг запел жалобным голосом:

 
Плачет девочка с автоматом —
Больше некого убивать.
Вся в слезах и губной помаде,
Ох, как хочется постреля-ать.
 

– Не стоит, – серьезно ответил арт-директор. – В общем, определяйтесь.

После этого парни зашли в кафешку, взяли водки и стали спорить.

Спор был острее и ожесточеннее, чем раньше, когда пытались решить, как будет звучать новая композиция… И спорить тем более было неприятно, тяжело, что все понимали: ничего нового в результате не появится.

Правда, поначалу общались довольно спокойно.

– Понимаете, – говорил Паша, – хоть какая-то реальная деятельность. Реальные башли зарабатывать будем.

– Ну, блин, зарабатывать можно и в офисе, – буркнул Максим.

Дробов на эти слова усмехнулся:

– Кто нас в офис возьмет? Там уметь что-нибудь надо.

Получилось, что этими словами он поддержал Пашу. Тот воодушевился:

– Вот-вот! Сколько лет перебиваемся, а тут будет хоть чем за студию платить.

– Но ведь… – включился в разговор Андрей, соло-гитарист, основной вокалист и по факту лидер группы, – но ведь это предательство.

Паша вскипел:

– Кто кого предает? Кто?!

– Мы все.

– В смысле?

– Если мы начнем попсу лабать, мы предадим свою музыку. То, чем пятнадцать… двадцать лет почти жили.

– Да почему! Разучим несколько песен, будем исполнять их раза три в месяц, получать за это гонорар. А остальное время – наше.

Дробов опять усмехнулся:

– Все попсари с этого начинали.

Паша грустно на него посмотрел:

– Нам уже поздно попсарями становиться. Вообще хоть кем… Графов Монте-Кристо из нас не вышло.

– Что? – наморщил лоб простоватый Макс.

– Он имеет в виду, что панк-рокерами мы не стали… Но предавать свою музыку я лично не буду.

– Андрюх, никто ничего не предает! – зло выкрикнул Паша и сразу потух. – Ладно, я вам предложил подработку. Подработку, в принципе, по специальности. Нет – так нет. Но продолжать быть таким в тридцать шесть лет я лично, – он выделил слово «лично» и глянул на Андрея, – уже не могу. Я хочу сцену, хоть такую, как в «Одной шестой», хочу играть, получать за свою игру пусть символизм, но – получать… Ребята, нам скоро сороковник! Три альбома, четыре десятка сборных концертов, где нас не отличали от остальных, тысяча, или сколько там, реп на голимых студиях, и это все?! Я не могу так дальше, и я готов уйти, если мы будем продолжать только так…

Тут, по сути, и начался спор. С обвинениями, старыми обидами, посыланием… К Паше присоединился Макс (так сказать, ритм-секционная спайка), Андрей был настроен категорически против исполнения эстрадного ретро, а Дробов до поры до времени сдержанно присоединился к Андрею. Просто не мог представить, что играет что-нибудь вроде «На недельку до второго…».

Но неожиданно, на самом пике спора, ему в голову вломился вопрос, вломился и уже не исчезал: «А что, действительно, мы теряем, часа по три несколько раз в месяц играя не то, что хотим?» К тому же у Игги Попа, «Рамонез», даже у «Эксплоитед» с «Дэд Кэннэдиз» были вполне лирические песни, почти попсовые. Ничего, наверное, страшного… И деньги, конечно… Прав Паша: хоть бы и символически, но очень хочется получать за свою игру. И он склонился на сторону Паши и Макса…

Андрей убежал тогда из кафе в бешенстве, бросив на стол голубовато-белую тысячерублевку, хотя выпили и съели все вместе от силы на семьсот. Но эта тысяча была как некий знак, что на деньги ему, Андрею, плевать… Оставшиеся посидели молча, потом вымученно договорились как-нибудь созвониться и разошлись. Ощущение было, что навсегда.

Первым Дробову, на следующий день, позвонил Андрей и спросил почти с ненавистью, какой-то юношеской ненавистью:

– Ты на самом деле решил играть попсу?

Дробов не знал, что ответить. Точнее – как. Было ощущение, что если скажет: «Да, на самом деле», – Андрей, с которым они столько лет сочиняли забойные песни, улыбками хвалили друг друга, когда у одного получалась удачная мелодия, а у другого выходил пронзительный соляк, с кем много всего пережили, скажет то последнее слово, после которого невозможно станет ни играть, ни разговаривать, или просто бросит трубку, что хуже самого обидного оскорбления.

– Я… – Дробов кашлянул. – По крайней мере, я хочу попробовать. В любой момент мы можем прекратить.

– Ха-ха! Ты говоришь, как начинающий наркот из советских фильмов! – неожиданно развеселился Андрей. – Ладно, давайте попробуем.

Быстро нашли бесхозного – без группы – клавишника по имени Игорь. Стали отбирать песни, и тут возник вопрос о вокалистке. Арт-директор «Одной шестой» сказал, что она необходима.

– Пусть не каждую песню поет, но женский пол должен быть на сцене – охват аудитории… Только она должна быть тоже не девочкой. Понимаете, о чем я?

Арт-директору было лет двадцать пять, и своей уверенностью, начальственностью он жутко, до покалывания в скулах раздражал.

Андрей вспомнил, что, когда они репетировали на базе в Дорогомилове (неплохая, кстати, база, и вид на небоскребы Москва-Сити вдохновлял на более жесткую музыку), там болталась одна неприкаянная особа лет за тридцать. Вроде как пела когда-то в фолк-группе, но группа развалилась, а она по привычке приходила к звукорежиссеру базы, пила с ним чай или вино, мечтала о новой группе, будущих альбомах, концертах, о славе. «Я же раньше Хелависы начала то же самое!..» – слышалось иногда ее обидчиво-досадливое. Однажды парни услышали, как она поет – неплохой оказался голос; внешне тоже была вполне подходящей.

Отправились на базу. Особа, ее звали Ольга, оказалась там – «Вот видите, как нам катит!» – шепотом обрадовался Паша Гусь, – за десять минут уговорили участвовать.

– Практика нужна, – сказала Ольга больше себе, чем им и другу-звукорежиссеру, – пускай и такая. Вперед, орлы!

И началось мучительное составление репертуара, а затем еще более мучительные репетиции. Играть эстрадные мелодии было не только противно и скучно, но и сложно – оказалось, что это совсем другая музыка, требующая другой техники. Пальцы на левой руке ломило от непривычных аккордов, голова была набита тяжелыми, как лишние мысли, чуждыми звуками.

Но так или иначе наиграли дюжину подходящих тем, выступили в «Одной шестой» и имели успех. Их, конечно, не очень внимательно слушали (это было нечто вроде ресторана – стояли столики, мельтешили официантки, одетые, как Гурченко в «Вокзале для двоих»), не слишком бурно хлопали, не кричали «бис», но все-таки… На другой день Паша Гусь раздал участникам по две тысячи рублей.

– Дальше будет больше, – пообещал, – это пробник был, без афиши…

И вот три года группа «Антидот» периодически выступает в этом клубе.

Два последних месяца «Одна шестая» была на ремонте, но вот их снова призвали. Немного порепетируют, вспомнят, сыграются, разучат несколько новых для себя вещей, и понесется очередной сезон.

Ездили сегодня много и далеко – по Северо-Западному округу. Дробова тянуло спросить Саню, посмотрел ли он вечером что-нибудь про Барби, может, нашел ее песни, но Саня был таким сумрачным, надутым, что, казалось, любой вопрос может его взорвать.

И все-таки, уже когда возвращались на склад с коробками просроченных «Хайнекена» и «Стеллы Артуа», Дробов все-таки не выдержал.

– Да какое там… Разве с этой семьей что-то посмотришь? Вообще что-нибудь сделаешь?.. Только вошел – сразу надо то-то, то-то и то-то. «Офигеть, – говорю, – я целый день за рулем по этим пробкам». – «Нет, надо срочно, давай».

Дробов поежился: ну вот, очень приятное окончание смены. Теперь сиди и выслушивай. И Саня продолжал изливать свою горечь, правда, в неожиданном направлении:

– Вот правильно у Толстого написано: не женись до тех пор, пока не сделаешь все, что мог, а то истратишься по мелочам. Правильно ведь? – Заметив в глазах Дробова изумление, водила объяснил слегка смущенно: – Ну, в школе же проходили «Войну и мир»… Хе, честолюбивые мысли Андрея Болконского.

– Ну да… А ты кем хотел стать?

Спросив об этом, Дробов испугался возможного ответа – «музыкантом». И что тогда? Два несбывшихся музыканта в одной кабине…

– Рисовал неплохо, художку окончил, – пробурчал Саня, рывком переключил скорость. – Приехал сюда в Суриковку поступать, и вот…

– И что?

– Ну, с первого раза не поступил, потом армия, а потом снова приехал… женился… Еще до армии познакомились.

– Ясно… А ты откуда?

– Череповец.

Задавать следующий вопрос было неловко. «Как допрос какой-то».

Проехали в молчании минут пять, и Дробов произнес:

– А жена откуда?

– Да местная. С азээлка. То есть жила в том районе, родители на заводе всю жизнь отработали… Пенсионеры. Потом нас всех в Жулебино переселили. Округ-то один, а оказались на задворках…

– И как, больше не пытался поступать?

– Да так… Все как-то не так получилось… В армии в клуб просился, но из художников целая очередь была… Научился баранку крутить – парни научили. Права уже потом получил. И с тех пор вот кручу. То так, а в выходные по объявлениям грузы вожу. Часа нет, чтоб просто посидеть… Жена еще… Дому десяти лет нету, а все течет, кафель падает, обои сползают… Дача разваливается… И все на мне. Как белка…

– М-да.

– Вот и «м-да», – буркнул Саня.

Дробову самому были противны эти «м-да», «ясно», «ну да», но как еще реагировать, он не знал, не умел иначе. И неожиданно сам стал жаловаться:

– У меня тоже почти так же. Музыкой всерьез занимался, думал, это дело жизни. Каждый день играл, кипел весь…

– А теперь?

– Теперь… Теперь – время от времени.

– Короче, смог без этого жить, – покривил губы Саня. – Я тоже смог. Только разве это жизнь? – И самому себе ответил: – Ну, жизнь, конечно, даже не без некоторых удовольствий. Непонятно только зачем… В последнее время, когда удается одному остаться, лечь на тахту перед теликом с бутылкой пива – прямо счастье чувствую. Дышать аж легче… Самому мерзко.

– А дети есть? – пришел Дробову спасительный больше для себя, чем для Сани вопрос; показалось, что если не задаст его, в чем-то увязнет, утонет, захлебнется.

– Да есть. Дети есть – дочка и сын. Дочке пятнадцать уже. Совсем отдельно живет, хотя и с нами, ясно. Куда тут… Вшестером в трех комнатах. Летом более-менее – женины родители на даче в основном… Но осень скоро, вернутся… – Саня говорил отрывисто, малосвязно, как говорят люди, у которых внутри клокочет и рвется, и стоило бы кричать, а они стараются выстраивать ровными фразами понятный рассказ. – Но все равно теснотища. И дочка себе угол отгородила… Я отгородил, конечно, но по ее требованию… И в основном – там. Даже поесть со всеми не заставишь… И где уж тут что… Этюдник стоит за комодом, да, наверно, краски в камень превратились… Нет, с этим все. С этим, – повторил Саня, почти рыданув, – все-о!

– Да ладно, Саш, на пенсию выйдем и такого зададим. Ты в живописи, я в музыке.

– Да? – Саня оторвался от дороги, коротко, но цепко глянул на Дробова. – А будет она?

– Что?

– Пенсия… Ты в штате?

– Нет, на договоре.

– И я. И какая пенсия?.. Не-ет, мы так до конца.

Дробов поежился. Увиделось – Саня выкрикивает: «Да пошло оно все!» – и направляет машину в столб или в стену, во встречный поток…

Доехали молча, как-то отдельно, будто кабину «бычка» разрезала стеклянная звуконепроницаемая перегородка.

Дробов сдал просроченное пиво, отнес Свете накладные. Когда вернулся к складу, машины Сани уже не было. Колыхнулась обида – обычно Саня подбрасывал его до метро или хотя бы предлагал, – но досаду быстро сменило облегчение. Эти откровения еще хуже, чем ношение в себе груза обид и прочего негатива. Лучше уж так, отдельно, молча, по делу… Неформальные отношения на работе, где-то когда-то услышал, самое опасное дело. Видимо, верно.

Почти бегом до «Авиамоторной», полчаса в метро, заскочил домой за гитарой, снова рысцой к станции, снова метро, и быстрым шагом к базе… То и дело доставал мобильник, смотрел время. Видел, что уже серьезно опаздывает, правда, почти все опаздывают. У всех работа, дела.

Вспомнил, что родителям не позвонил. Обещал приехать сегодня – о репетиции тогда не знал… Мать просила… Надо хотя бы позвонить… Отец опять рвется на родину. Раза три в год у него эти приступы – отправиться в Свестур.

«Ну куда ты там? – плачуще отговаривает мама. – К кому? Никого ведь не осталось. И как ехать? Как туда ехать теперь?»

Отец давно и тяжело болеет, даже непонятно, чем именно – то сердце, то давление, то ноги, желудок… Это старость, и не по годам старость – ему всего-то шестьдесят семь, многие и куда старше активны и энергичны, – а старость по износу. Работал всю жизнь, и вот исчерпал ресурсы до дна… Да, всю жизнь работал – строил дома – и к шестидесяти стал бессильным, погасшим, именно что пенсионером. Из подъезда в последнее время еле выбирается, посидит на лавке – и потихоньку обратно.

Окончив в Рязани училище, отец приехал в Москву, стал работать каменщиком. Три года прослужил в армии. После нее вернулся в свою бригаду; встретил будущую жену, тоже приехавшую в столицу из глубины страны – из Саратовской области. Года через три после знакомства решили пожениться, в апреле семьдесят второго появился он, Алексей Дробов. Вскоре их семье дали двухкомнатную квартиру в новеньком тогда доме в Большом Тишинском переулке.

На родине мамы Дробов никогда не бывал, а Свестур запомнил. Точнее, помнил эпизоды – как подлетают к райцентру Ермишу на самолетике, и в тесном салоне, забитом не только пассажирами, но и мешками, коробками, возникает радостное оживление. Радостное и тревожное – «сесть бы»; слышится шелест молитвы… Дорога от Ермиша в Свестур была узенькая, автобус, пахнущий кожей и пылью, надсадно гудел, качаясь, как лодка… Запомнились избушки с темными кружевами наличников, куры у хлипких, ни от кого не защищающих заборов, бабушка, тихая, худая, тоже темная, что-то все, казалось, готовившаяся поведать ему, внуку, но так и не решившаяся…

Дробову было лет двенадцать, когда ему сказали, что бабушки больше нет. Отец отправился на похороны один, а потом вроде бы совсем забыл о родине. И теперь только, под конец жизни, вспомнил. Хочет поехать, увидеть дом, который построил его отец еще до войны…

«Но ведь там другие люди давно, – говорит мать. – Или вообще нет ничего. Столько лет прошло!»

«Надо проверить… посмотреть… – коротко, сквозь немощь отвечает отец. – Земля-то осталась. Наша земля…»

Когда-то они часто ругались. Шумно и многословно. Теперь же крикнут друг другу что-то резкое, почти бессвязное, и расходятся по разным комнатам…

Дробов достал телефон, нашел номер маминого мобильного, нажал вызов. Остановился на краю тротуара, слушал длинные гудки.

– Да? Алло?! – как всегда по телефону, испуганно стала спрашивать мама. – Алло?!

– Привет, это я, – сказал Дробов. – Извини, что только сейчас звоню.

– А, да-да…

– Как у вас?

– Да так… Сейчас… – Слышно было, что мама куда-то перешла, наверное, подальше от папы. – Успокоился вроде. Телевизор смотрит весь день…

– Ты скажи ему, если снова… Скажи, что съездим. В какие-нибудь ближайшие выходные… Надо все-таки…

– Что – надо? – голос мамы стал сухим и напряженным.

– Ну, чтоб он побывал…

– Нет! И не думай даже!

– Почему?

– Как… как вы туда поедете? – Теперь в голосе послышались слезы. – В поезде трястись с его здоровьем?.. А потом?

– Ну там ведь автобусы…

– Ты уверен?.. До Ермиша, может, и ходят, а дальше? Там еще километров двадцать… Как? На чем?.. Ну вот вы приедете… приедете, и что? Куда вы там?

– Наверно, гостиничка есть какая-нибудь…

– Господи, да какая гостиница!.. А если он скандалить начнет, людей из дома гнать?.. Сами тридцать лет назад продали, а теперь вот спохватился… И как обратно, если упираться станет? Заявит: «Я здесь жить буду!» – и что делать? Что-о?

– Ладно, мам, успокойся. Подумаем… Но надо тоже и ему навстречу…

– Раньше надо было… Ты же видишь, в каком он состоянии… До лифта дойти не может, а тут – на край света…

– Ну какой край света?

– Край, край! Ты не помнишь, а я помню. Довезешь его, и там он и… и… – мама заплакала, – и похоронишь.

– Мам, перестань! – Но, странно, Дробов внутренне согласился с этим: «Наверно, так и нужно. Может, отец для этого и рвется на родину – чтоб там умереть». – Я приеду завтра, и решим.

– Ты… – мама задыхалась от плача, – ты только обещаешь… Как в другом городе…

– Ну, дел полно. Завтра приеду.

– И Настю хоть привези…

– Да, да. Извини, деньги кончаются… До завтра, мама. Не плачь.

Сунул телефон в карман куртки, закурил… Курил очень редко, по три-четыре сигареты в день, – но после таких разговоров не покурить было невозможно.

И главное, общаясь с родителями что по телефону, что вживую, Дробов ощущал себя ребенком, каким-то четырнадцатилетним подростком. Невольно продолжал искать у родителей защиты, помощи, а оказывалось, они давно уже не могли ему этого дать… Нет, наверняка могли, но больше ждали помощи от него.

И как быть в этом вот случае? Он понимал отца – отцу необходимо было увидеть родные места, а с другой стороны – как туда его довезти, как там хотя бы ночь перекантоваться, действительно? И что будет в этом Свестуре? Может, глянет на дом, в котором на свет появился, и – инфаркт… Не мог Дробов отговаривать от поездки, отказаться помочь, но и помогать тоже не мог. Как? Оттолкнуть мать с дороги и везти?

Да, надо, по крайней мере, навестить, внучку им показать. Уже почти месяц не были… А там сентябрь, учебный год. Закрутится колесо жизни с новой силой.

Репетиционная база находилась в бомбоубежище, во дворе двух двенадцатиэтажек неподалеку от метро «Тульская». Меж домов детская площадка, скамейки, стол для домино, деревья и – три толстые трубы, видимо, вентиляции, неприметная бетонная арочка, дверь – вход в бомбоубежище. Несколько комнат там оборудованы для репетиций – есть барабанные установки, усилители, штативы, шнуры. Заведует всем этим бывший металлист Валя…

На скамейке возле входа сидели Паша Гусь, Андрей и Ольга. Дробов не видел их почти все лето и сразу отметил некоторые перемены во внешности.

Ольга, три года назад моложавая, сочная, иногда, оживляясь, становившаяся почти юной, еще пополнела, еще больше обабилась, что называется; гитарист Андрей, все двадцать лет носящий косуху (настоящую, но все-таки уже почти распавшуюся, истертую местами до дыр), полысел так, что залысины добрались до макушки, и его хвост, собранный из остатков волос, выглядел уж слишком комично, почти как косичка у старинного китайца, и еще это круглое брюхо под майкой с надписью «Dead Kennedys»; Гусь зато был по-прежнему сухощав, аккуратен и издалека выглядел лет на двадцать пять. Точнее, он, наоборот, с годами словно бы молодел и уж точно становился аккуратней; Дробов помнил, каким он был в начале девяностых – малолетний панк, бухающий, что и сколько дают, угреватый, без зуба, в рваных джинсах, с вечными фингалами и ссадинами на роже… Потом стала меняться одежда, появился зуб; Паша меньше пил, а вот три года назад предложил подрабатывать, играя советскую попсу. «Жить без любви, без любви, без любви не могут лю-уди. Час без любви, без любви, без любви – напрасный ча-ас…»

– Здорово, – сказал Дробов. – А вы чего здесь?

– А где нам быть? – хмыкнул Андрей. – Отель «Челси» далеко…

– Я думал, уже тренируетесь по полной.

– У Вали опять сгорело что-то… паяет… Да и все равно ни Макса еще, ни Игоря. – Гусь достал из чехла с барабанным железом банку «Хольстена». – Будешь?

– Блин, ты зачем висельнику веревку суешь? Я и так весь день на пиво смотрел. – Дробов поморщился, но все же взял ее, открыл. – Вообще-то спасибо. Надо глотнуть.

Ольга сидела на краю лавки, смотрела вперед, но каким-то невидящим взглядом. Рефлекторно подносила зажатую в прямых пальцах сигарету к губам, затягивалась. На земле у ее ног уже лежало несколько окурков.

– Смотрел, чем можно репертуар обновить? – спросил Гусь.

Дробов дернул плечами, хотел уже сказать, что времени не было, – но вспомнил про Барби.

– Была такая певичка когда-то – Барби звали. На самом деле, конечно, по-другому…

– И? – перебил Паша Гусь. – Хорошие песни?

– Не сказал бы, что хорошие, но лет двадцать назад была популярной.

– А что пела-то? – подал голос Андрей. – Любовь-морковь?

– Такую песню помню, – и Дробов не напел, а проречитативил: – «Красишь ты ресницы в ярко-синий цвет, ждешь любви прекрасной, а ее все нет».

– А, точно! – оживилась Ольга. – Ба-арби, – протянула с грустной улыбкой, от которой лицо стало еще более бабьим. – Только у нее не эта вещь лучшая, другая была… Сейчас…

– Ну, она нам подходит? – подождав, спросил Гусь.

– Подожди… Как же там… «Часики с секретом… часики с секретом…»

– Попсня наверняка махровая, – проворчал Андрей и глотнул пива.

– Нет, отличная песня. Лирика. – Ольга поднялась, вытянула из кармана узких джинсов мобильник. – Сейчас наведу справки. – Стала искать номер, еще раз улыбнулась. – Барби… Сто лет прошло…

– Кто она такая вообще? – теряя терпение, уставился Паша Гусь на Дробова. – Откуда ты ее выкопал?

– Да вспомнилась вчера… – Дробов начал было рассказывать о том, как собирали с дочкой игрушки и наткнулись на Барби с нарисованными ресницами, но осекся – зачем посторонним это знать?

– Доча! – заговорила Ольга в телефон. – Там в тумбочке под телевизором кассеты лежат. Для магнитофона! Найди срочно кассету, там на обложке написано «Барби»… Певица такая… И найди песню «Часики с секретом». Спиши слова… Да, очень надо, срочно! По работе!

– Ну, может, это и не стоит того, – сказал Андрей.

– Не знаю, может, – легко согласился Дробов.

Торчать здесь было скучно, лучше бы спуститься, подключить гитару, поиграть. Хоть что поиграть – просто поизвлекать звуки.

– Сейчас дочка найдет! – объявила Ольга. – Нет, это отличная песня – «Часики с секретом». Спасибо, Леш! – Теперь уже радостно улыбнулась, на несколько секунд став симпатичной девчонкой.

Появился клавишник Игорь с синтезатором в длинном футляре.

– Привет! Репа-то будет?

– Ну да, надеемся. У Валька поломка опять какая-то, обещал позвать. – Гусь достал очередную банку. – Подкрепись пока.

– М-м, спасибо. А чипсов нет?

– Хм!

– Понял… Когда выступление?

«Не “концерт”, – отметил Дробов, – а “выступление”. Скоро вообще в ВИА превратимся». И вспомнил: иногда их так и объявляют, в формате клуба: «Выступает вокально-инструментальный ансамбль “Антидот” – антидот против псевдомузыкальных наносов нового тысячелетия».

– Седьмого числа, – сказал Паша. – В пятницу.

У Ольги затрезвонил телефон.

– Алло! – отвернулась она от парней, медленно пошла по двору. – Нашла? Списала? Прочитай… Ну читай, пожалуйста!..

– Нашел какие-нибудь новые темы? – спросил Игоря Паша.

– Кузьмина слушал. Можно оттуда пару-тройку вещей снять.

– Пару-тройку? Ха-ха! Нам бы хотя бы одну успеть.

– Ну, на будущее. Там такие проигрыши…

– Ребята, есть ручка, бумага? – подскочила Ольга.

– У меня нету, – сказал Паша, у Дробова тоже не было.

– Офигеть! Вы же поэты все.

– Не сыпь соль на рану!..

У Игоря отыскались в кармашке футляра листочки с аккордами и карандаш. Ольга устроилась на скамейке, подложила под бумагу чехол с тарелками, стала записывать.

– А что она? – кивнул Игорь на Ольгу.

– Да текст записывает. Барби какой-то.

– А?

– Лех, – Паша страдальчески скривился, – объясни. Ты всполошил.

Дробова мгновенно захлестнула волна раздражения, усталости. Отвращения ко всему этому, даже к гитаре.

– Охренеть! Я вообще могу ничего не предлагать. Вообще…

– Ладно-ладно, хорош. Просто тошно – девятый час уже. Пока настроимся, и ночь.

– Я надеюсь, – сказал Андрей, – это время, пока мы тут, репетицией не считается?

– В смысле?

– Ну, мы за сейчас платим? У меня лично денег в обрез.

– Нет, наверно. И никогда не платили. Пургу какую-то порешь… Бля, – Гусь глянул на часы, – и Макса до сих пор нет.

– Все, записала! – Ольга закурила новую сигарету. – Действительно, песня отличная. Даже образы есть.

– А что за песня? – снова спросил Игорь. – Чья?

– В общем, в начале девяностых, – почти по складам стала рассказывать Ольга, – появилась такая певица – Барби. Псевдоним, в общем. Совсем девчонка…

– Марина Волкова ее зовут, – вставил Дробов.

– Да?.. Ну хорошо… Спела несколько песен и пропала. Как не было. А раскручивали ее мощно… Все, короче, о ней забыли, а Леша сегодня напомнил.

– Не все, конечно, забыли, – усмехнулся Дробов. – В инете пишут. Прочитал вчера, что вроде спилась… Тогда еще замуж вышла, разорвала контракт, а потом что-то не сложилось…

– Она вообще молоденькая была, – вторила Ольга. – Лет шестнадцать…

– Так, все! – поднял руку Андрей. – У меня башка сейчас лопнет от вашего треска. Давайте по существу.

– А вот и Максик! – кивнул Гусь в сторону несущегося к ним бас-гитариста.

– Ну все, я начинаю, – Ольга махнула листом.

– Погоди, Макса дождемся.

– Да ему все равно, что играть.

– Он тоже имеет право голоса.

Макс уже подбежал, извиняющимся тоном стал здороваться, но, узнав, что репетиция еще не началась, расслабился, заулыбался. Принял у Гуся банку пива.

– Мне можно читать? – строго спросила Ольга.

– Теперь – да.

– Спасибо. – И она начала с выражением, как отличница в школе:

 
Мне так с тобою нравится,
А без тебя – засада,
Слоняюсь я по комнате,
Сама себе не рада.
 
 
Мальчишка мой единственный,
Соломенная стрижка,
Носи меня за пазухой,
Ведь я твоя малышка.
 

И припев:

 
Ты подарил мне летом
Часики с секретом,
Когда со мной ты рядом,
Они идут как надо…
 

– Это же эта пела!.. – воскликнул Игорь и стал щелкать пальцами. – Эта!..

– Барби, – досадливо сказала Ольга. – Альбом «Азбука любви».

– Да какая Барби… Елена Белоусова пела!

– Игоре-ок, – Ольга зарычала, – не путай и дай мне дочитать.

– Да Белоусова! Я еще запомнил, что там в тексте «соломенная стрижка», а в клипе – мулат какой-то стриженый.

– И кто такая эта Белоусова? – уныло спросил Андрей.

– Да какая разница?! – дернулась Ольга.

– Андрюха прав – мы должны знать, чьи песни поем…

– Это Барбина песня!

– Оль, я точно помню, что ее Белоусова пела.

– И кто это?

– Жена Белоусова. Вдова, точнее.

– Ой, блин, – Андрей потер глаза. – А кто такой Белоусов?

– Женя Белоусов. Ты его «Девчонку-девчоночку» три года играешь.

– Так бы и сказал – жена Жени Белоусова… Без имени я его не воспринимаю.

– Ну, что ж поделаешь, – усмехнулся Игорь. – Она вообще всего несколько тем спела, Белоусова, и потерялась. Какой-то скандал случился, ребенка у нее отобрали…

– Из-за чего? – заинтересовался Макс.

– Да не помню. Кажется, голой сфоталась, а отец ребенка разозлился…

– Ребята-а, – словно будя их, заговорила Ольга, – вы в какую-то хрень влезли. Вам не кажется? При чем здесь Белоусовы, ребенок, кто как сфотался?..

Дробов тоже почувствовал некую нереальность спора. Словно они здесь, в этом дворе, стали ловить привидений.

– А вы не думаете, – сказал Паша Гусь, – что сначала одна пела, а потом другая?

– И обе плохо кончили, – зловеще добавил Андрей.

Макс попытался пошутить:

– Кончали, может, и хорошо, а вот закончили, действительно…

– Да, потерялись конкретно, – согласился Игорь. – Про Барби не в курсе, а Лена…

– Ну, ты еще маленький был при Барби, – перебила Ольга. – А нашему поколению она запомнилась. Своя девчонка и по возрасту, и по всему, и – звезда.