Роман Почекаев
Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII – начала XX века

Налоги, сборы и повинности. С вопросами государственного управления тесно связана еще одна сфера правоотношений – налоговая система монголов. Впрочем, сразу следует подчеркнуть, что московские дипломаты освещают ее весьма скудно. В посольской отчетной документации чаще всего речь идет о дани, которую московские власти хотели бы (хотя бы чисто формально) получать с монгольских вассалов. Соответственно, эти сведения могут помочь сформировать представления, в какой форме могли собираться налоги и в самой Монголии. Так, вышеупомянутый посол к Алтын-хану В. Старков упоминает, что Даин-нойон направил в Москву дань в виде 50 соболей «в козицах», восьми бобровых шкур, двух шкур «барса да ирбиса», двух шкур росомахи^[91]. Также есть упоминания, что в качестве дани направлялось серебро, которое специально закупалось для этой цели в Китае^[92].

Есть сведения и о некоторых повинностях, которые несли монголы. Так, в статейном списке Ф.А. Головина упоминается, что монгольские вассалы китайских императоров должны были поставлять воинов для боевых действий империи Цин (в том числе и для нападений на русские пограничные крепости), к чему они, впрочем, были «зело склонны»^[93]. Дипломаты, побывавшие у северных монгольских князей, сообщают, что ханы отряжали сопровождающих для них, что тоже можно рассматривать как своеобразную повинность^[94].

Обращает на себя внимание отсутствие упоминаний московскими дипломатами почтовых станций, которые имели широкое распространение в Монголии в имперский период (XIII–XIV вв.), а также, как мы увидим ниже, и в период пребывания страны под маньчжурским владычеством, особенно в XIX – начале XX в. Судя по всему, к XVII в. в связи с феодальной раздробленностью почтовая система в Монголии исчезла, и правители не видели необходимости в ее восстановлении и поддержании.

Как следствие, не было никакой регламентации обеспечения проезжающих официальных лиц транспортом, продовольствием и проч., о чем постоянно упоминают в своих отчетах московские дипломаты – а ведь такое обеспечение еще со времен Монгольской империи было чрезвычайным сбором, взимавшимся с населения той местности, по которой проезжали послы. При этом степень обеспечения их лошадьми и кормами зависела либо от доброй воли принимавших их монгольских правителей, либо же от содержания привозимых ими посланий российских властей. Так, одни дипломаты выражают полное довольство получаемыми кормами во время поездки к монгольским правителям и пребывания в их ставках^[95]. Другие же говорят, что их весьма скудно снабжали «кормом»^[96]. В отдельных случаях причины недостаточного снабжения дипломатов продовольствием и транспортом оговариваются специально. Например, когда Алтын-хан Омбо-Эрдэни убедился, что посол В. Старков и его спутники не намерены отходить от жестких инструкций, данных им московскими властями, он существенно урезал количество продовольствия, предоставлявшегося им^[97].

Послы же, проезжавшие через Монголию в Китай, как правило, жалуются на практически полное отсутствие продовольственного и транспортного обеспечения. И. Петлин после своей поездки в Монголию и Китай даже направил специальную челобитную царю Михаилу Федоровичу, прося «пожалования» за то, что во время путешествия он и его спутники «и голод, и нужу терпели, и всякой скором ели»^[98]. Ф. Байков тоже жалуется, что монгольские провожатые не только не предоставляли им лошадей, верблюдов и корма, но и даже запрещали послам покупать их в попутных монгольских стойбищах^[99]. Н. Спафарий пишет о необходимости покупать лошадей и верблюдов у местных тайшей, что приходилось делать довольно часто, поскольку монголы нередко воровали у них скот по пути следования^[100]. Спутники Ф.А. Головина, направленные к Тушету-хану, сообщали, что он им провожатых дал, «а в подводах де и в кормах отказали»^[101]. По всей видимости, монгольские правители не считали себя обязанными как-то обеспечивать иностранных дипломатов, которые всего лишь «транзитом» следовали через Монголию в другое государство.

В контексте особенностей налоговой системы следует сказать несколько слов и о государственном регулировании торговых отношений в Северо-Восточной Монголии. На основе сообщений русских дипломатов можно сделать вывод, что торговля в монгольских ханствах в этот период развивалась довольно стихийно и фактически никак не регулировалась. В посольской документации есть краткие упоминания о том, что китайские власти не пускали монголов для торговли дальше своих пограничных городов, сами брали от них скот и меха, в обмен предоставляя серебро, а также ткани – камку, кумач, бязь, атлас^[102]. Неразвитость торговли в Монголии в XVII в. подчеркивается также отсутствием каких-либо упоминаний московскими дипломатами (в том числе и ездившими в Монголию и Китай с торговыми целями) о системе торговых сборов или чиновниках, контролирующих сделки.

Семейно-правовые и наследственные отношения. Статус монгольских женщин. Находясь под строгим надзором монгольских чиновников, московские дипломаты практически не имели возможности ознакомиться с повседневной жизнью монголов и, соответственно, особенностями их семейных отношений. Тем не менее в их записках встречаются небезынтересные сведения, в частности, о статусе монгольских женщин.

В первую очередь речь идет о распространенной среди тюрко-монгольских кочевников традиции участия представительниц знати в политической жизни и наличии у них собственных улусов. При этом не только жены, но и матери ханов участвовали в дипломатических отношениях. Так, Алтын хан Омбо-Эрдэни в 1635 г. принимал посольство Я.О. Тухачевского в улусе своей матери, у которой они и оставались в ожидании его ответа^[103]. Когда Б.К. Карташев посетил с дипломатической миссией вышеупомянутого Даин-Мерген-ланзу, к нему прибыли чиновники матери Алтын-хана «Чечен-катуны» (Сэчен-хатун) для ведения переговоров, так же активно она взаимодействовала и с посольством С.И. Неверова^[104].

Представительницы правящего рода не только владели собственными улусами, но и время от времени, как и в период Монгольской империи, принимали на себя бразды правления тем или иным владением – вплоть до ханского аймака. Так, толмач Панфил Семенов, отправленный в качестве посла к Сэчен-хану Шолою (1630–1649), прибыл в его владения, когда хан уже скончался, и все переговоры с русским дипломатом вела его вдова «Тайка» (Ахай-хатун) вместе со своим зятем Турукай-«табуном»^[105]. Сын боярский Игнатий Михайлович Милованов по итогам поездки в урочище Керулен в 1690 г. сообщал, что ранее здесь «кочевала мунгальская баба Далай-катуня, а после де ее кочевал в тех урочищах ее сын Ахай Дайчин»^[106], т. е. даже при наличии наследника мужского пола его мать являлась полноправной правительницей.

В записках дипломатов встречаются сообщения и о семейно-правовых особенностях, а именно брачных отношениях, которые (как и в более поздние времена) отличались высокой степенью свободы отношений супругов. В статейном списке Ф.А. Головина упоминается, что из Селенгинска бежала «мунгальская баба», «не захотя жить с ним [мужем. – Р. П.]» из-за дурного обращения, и русские власти потребовали у монгольских правителей ее выдачи как русско-подданной, при этом не упоминается, планировалось ли вернуть ее мужу^[107].

Вместе с тем женщины низкого происхождения у монголов, как и прежде, нередко являлись имуществом, которое можно было продать или даже подарить. Я. Тухачевский совершенно спокойно упоминает, что в качестве ответного дара от Алтын-хана на московское «пожалование» он и один из его спутников получили по «девке»^[108]. В «Ведомости о китайской земле…», составленной в Тобольске по распоряжению воеводы П.И. Годунова в 1669 г. на основе рассказов тех, кто побывал в монгольских и цинских владениях, также упоминается, что пленниц направляли в империю Цин в качества «ясака» (дани) императору и как «ясыр» (пленниц) на продажу^[109].

Что касается наследственных отношений у монголов XVII в., то о них нам удалось найти всего пару упоминаний, и оба они связаны с наследованием власти правителя. Так, Турукай-«табун», зять покойного Сэчен-хана Шолоя сообщил русскому толмачу П. Семенову, что после хана осталось 12 сыновей, «и меж ими ныне [смятенье]»^[110], т. е. отсутствие порядка престолонаследия, в свое время вызвавшее немало смут в Монгольской империи и государствах Чингизидов, оставалось актуальным и для Монголии в рассматриваемый период.

Точно так же новый хан мог подтвердить, а мог и отвергнуть любые волеизъявления своего предшественника, включая его обязательства международно-правового характера. Тот же Турукай заявлял, что как только новый хан будет избран, ситуация с шертью московскому царю вновь будет обсуждаться^[111]. Другой же монгольский правитель, Сэчэн-нойон, в отличие от своего покойного отца, решил «быть в совете» с московскими государями^[112]. Лубсан, сын и преемник Алтан-хана Омбо-Эрдэни (1657–1686), в ответ на слова красноярского пятидесятника Родиона Кольцова о том, что его отец шертовал московскому царю, заявил, что отец его был «стар», и его воля не распространяется на действия его сына и наследника^[113].

Преступления и наказания. Наконец, в посольской документации имеются также немногочисленные, но яркие сообщения об отношениях в сфере преступлений и наказаний. Традиционно суровые наказания предусматривались за преступления в сфере государственного управления. В пользу такого предположения говорят сообщения русских дипломатов о преступлениях, жертвами которых становились подданные московских царей. Одним из самых распространенных имущественных преступлений среди монголов был угон скота – зачастую во время набегов на русские пограничные территории. Когда дипломаты в переговорах с ханами поднимали вопрос о возвращении похищенного и наказании виновных, монгольские правители обещали не только вернуть скот, но и сурово наказать похитителей – вплоть до казни тех, кто будет признан виновным в подстрекательстве к набегу или укрывании похищенного скота^[114]. Между тем, согласно официальному монгольскому законодательству, смертная казнь для конокрадов не предусматривалась вообще – с них лишь взимали штраф в зависимости от количества похищенного^[115]. Таким образом, есть все основания полагать, что подобная реакция ханов была не более, чем дипломатической уловкой, обещанием, которого они изначально не собирались выполнять.

То же касалось и преступлений в отношении самих дипломатов, которые также порой становились жертвами грабителей. Как уже отмечалось выше, халхасские правители чаще всего отказывались нести ответственность за действия подданных своих улусных владетелей, тогда как ойратские правители обещали провести розыск, найти грабителей и похищенное. Однако зачастую это являлось голословным обещанием. Например, в 1687–1688 гг. посольство под руководством жильца С.Я. Коровина проезжало через владения Богдо-гэгэна в Цинскую империю, у дипломатов были похищены 18 лошадей, шанцзотба пообещал провести розыск и вернуть похищенное. Однако были возвращены только 11 лошадей, вместо семи остальных были даны семь жеребят^[116]. Таким образом, можно отметить, что кризис власти и управления в монгольском обществе имел следствием и достаточно слабо организованную правоохранительную деятельность, включая розыск преступников и их привлечение к ответственности.

Как видим, в русской дипломатической документации содержится немало информации о правовых реалиях Монголии XVII в. С одной стороны, можно наблюдать преемство некоторых традиций и обычаев со времени Монгольской империи; с другой – появляются новые веяния, прежде всего, нашедшие отражение в разработке законодательных сводов. Однако эффективная реализация принятых правовых актов не всегда была возможна из-за слабости власти правителей, их постоянной борьбы между собой. Таким образом, XVII в. стал временем правовой неопределенности, выходом из которой можно назвать признание сюзеренитета империи Цин в ожидании наступления некоторой упорядоченности в политической и правовой сферах.

Глава III
Путешественники о государстве и праве джунгарского ханства XVII–XVIII в.

Как и сведения московских дипломатов (и их немногочисленных западных коллег) о контактах с северомонгольскими князьями, записки путешественников о западномонгольском Джунгарском ханстве использовались преимущественно как источник сведений о политической истории этого государства, его социально-экономического развития и международных связей. Правда, уже выдающийся российский ученый, академик Г.Ф. Миллер, предпринял попытку провести анализ истории Джунгарии, затронув ряд аспектов государственного развития и правовой политики этого ханства на основе архивных документов русского происхождения – в основном «отписок» представителей региональных сибирских властей в Москву^[117]. Однако последующие исследователи, обращаясь к различным аспектам правового развития Джунгарского ханства, опирались преимущественно на сохранившиеся ойратские правовые памятники – «Их Цааз» и указы Галдана Бошугту-хана (1671–1697)^[118], либо на китайские источники, содержащих сведения о правовом регулировании отношений у ойратов^[119].

Ценнейшие сведения об особенностях правового развития Джунгарского ханства содержатся в записках российских путешественников. Эти источники неоднократно привлекались исследователями истории Джунгарии и русско-джунгарских отношений, однако, насколько нам известно, специально как источник по истории права Джунгарского ханства они до сих пор не исследовались. Между тем их анализ позволяет сформировать принципиально иное представление о ситуации в монгольских государствах, чем складывающееся при опоре только на ойратские правовые и китайские источники^[120].

Вместе с тем записки путешественников дают возможность увидеть, что государственное и правовое развитие Джунгарского ханства не всегда являлось эволюционным: в отдельные периоды своей истории оно снова превращалось в конгломерат почти независимых владений лишь под номинальной властью верховного правителя. Тем не менее именно записки иностранных очевидцев позволяют в полной мере осознать, насколько значительный рывок был сделан ойратскими ханами в развитии подвластной им страны в самых различных сферах государственных и правовых отношений. Особенно ярко это проявилось в конце XVII – первой половине XVIII в.: в то время как правители Халхи, все больше интегрировались в маньчжурское политико-правовое пространство, Джунгарское ханство достигло апогея своего развития и не только сохранило независимость, но и проводило масштабную завоевательную политику, на равных противостоя империи Цин в Центральной Азии и Тибете^[121].

Государственность Джунгарского ханства. Уже в 1620–1630-е годы Джунгарское ханство являло собой резкий контраст с раздробленными северными и восточными монгольскими ханствами и княжествами, возникшее в Западной Монголии в 1620–1630-е годы. Сообщения русских послов позволяют сделать вывод о сильной власти верховных ойратских правителей, их способности контролировать подданных – вплоть до членов правящего рода и улусных владетелей.

Так, например, сын боярский М. Ремезов в статейном списке по итогам своего посольства 1640–1641 гг. к Эрдэни-Батуру-хунтайджи (1635–1653) сообщает о мерах, предпринятых ойратским монархом против влиятельного улусного владетеля Кулы-тайши, который даже самостоятельно поддерживал дипломатические отношения с русскими властями. Согласно запискам Ремезова, Кула «контайшина приказа не послушал, на думу к нему, контайше не приехал», за что хунтайджи взял с ослушника штраф 200 лошадей, заставил отдать дочь замуж за другого улусного правителя, а самого Кулу-тайши лишил должности, заменив другим наместником-«прикащиком»^[122].

Сенге (1654–1671), сын и преемник Эрдэни-Батура-хунтайджи, несмотря на постоянную борьбу со своими братьями за престол^[123], также проявил себя эффективным правителем, контролировавшим ойратских тайджи и вассальные племена Джунгарского ханства. Так, когда русское посольство сына боярского Павла Кульвинского, пребывавшее в Джунгарии в 1666–1667 гг., подверглось нападению и ограблению в ойратских землях, Сенге и его дядя Чохур-Убаши заявили русским послам, что нападавшие являлись подданными нескольких ойратских тайджи, однако (в отличие от халхасских ханов, снимавших с себя ответственность за своих улусных владетелей) обещали начать поиск виновных и похищенного имущества^[124].

Как сообщает другой русский посол к Сенге, сын боярский Василий Литосов, когда хунтайджи узнал, что подвластные ему «белые калмыки» (теленгуты) совершают «воровские» нападения на русские пограничные владения, он «с жесточью» послал князьям Коке и Мачику приказ прекратить эти действия^[125]. Тем самым он продемонстрировал русским дипломатам уверенность в возможности контролировать своих вассалов – ведь халхасские ханы в таких случаях отговаривались тем, что не могут углядеть за всеми своими вассальными правителями, поскольку отдавали себе отчет, что они, пользуясь своей отдаленностью от ставки хана, могли просто-напросто проигнорировать его указ.

Отличаясь более организованной системой власти, ойратские правители могли эффективнее использовать правовые средства по увеличению собственных угодий. Так, согласно статейному списку сына боярского Данилы Даниловича Аршинского о посольстве к Эрдэни-Батуру-хунтайджи в 1646 г., барабинские татары, платившие ясак Джунгарии, жаловались русским властям, что ойратские тайджи прикочевали к их землям и «отняли у них зверовые промыслы»^[126]. По-видимому, речь шла о превращении мест для охоты в хориг (курук), т. е. заповедную территорию, охотиться на которой могли только сами правители или с их разрешения^[127].

В конце XVII – начале XVIII в. Джунгария становится уже не просто централизованным монгольским ханством, а самой настоящей «степной империей»^[128], объединявшей под своей властью разнообразные народы и регионы далеко за пределами Монголии. Соответственно, сами ойратские хунтайджи и ханы выступали не только как «национальные» правители ойратов, но и как сюзерены целого ряда вассальных государств. Начало этому процессу было положено вмешательством Сэнге, а затем и его брата-преемника Галдана Бошугту-хана (1671–1697) в дела Восточного Туркестана. Неизвестный западный немецкоязычный путешественник, около 1666 г. посетивший Сибирь и Западную Монголию, описывает статус «калмыцкого царя» (джунгарского хана, или хунтайджи) как весьма могущественного правителя, который держит в подчинении собственных князей, несущих воинскую повинность, а также «бухарского царя», который платит ему дань верблюдами, седлами и китайскими товарами^[129]. При этом путешественник приводит весьма специфические детали, касающиеся обстоятельств подчинения «Бухарии» джунгарскому монарху, в частности, конфликта местного правителя со своим младшим сыном, перешедшим на сторону «калмыков». Это в полной мере соответствует событиям середины 1660-х годов, известным по восточным источникам: Абдаллах, правитель Восточного Туркестана, или Кашгарии^[130] (1638–1668), назначил наследником своего младшего сына Нураддина, что вызвало конфликт со старшим сыном Юлбарсом, который привлек джунгарские войска для борьбы с отцом и братом^[131].

В первой половине XVIII в. зависимость от джунгарских монархов-хунтайджи признавали правители Восточного Туркестана^[132], среднеазиатских городов-государств Ташкента и Туркестана, казахские ханы и султаны Старшего и Среднего жузов. Признавали власть Галдан-Цэрена (1727–1745) и некоторые сибирские народы, находившиеся в подданстве России и платившие ясак: как сообщает тарский казачий голова И.Д. Чередов^[133], побывавший в Джунгарии в 1713–1714, 1716 и 1719 гг.^[134], эти «ясачные» платили также «алман» джунгарскому властителю^[135]. Участник российского посольства в Китай, швед Лоренц Ланг, также упоминает о том, что сибирские народы платили калмыцкому kantusch (т. е. хунтайджи) подать лисицами, белками и проч.^[136] Сохранялась эта практика и десятилетия спустя: факты уплаты «алмана» «ясашными иноверцами» ойратским правителям отмечает драгун Михайло Давыдов, побывавший в Джунгарии в 1746 г.^[137]

Безусловно, различия в этнической и религиозной принадлежности, а в ряде случаев – и в хозяйственном укладе, заставляло центральноазиатские народы и государства воспринимать ойратов как чужаков. Поэтому не приходится удивляться, что Джунгарское ханство установило контроль над Восточным Туркестаном, казахами и Ташкентом исключительно военными средствами^[138]. Соответственно, лояльность вассальных правителей обеспечивалась традиционной гарантией – передачей в заложники сюзерену сыновей и других близких родственников. Так, подпоручик Карл Миллер и его спутник Алексей Кушелев, в 1738–1739 гг. побывавшие в Ташкенте, вассальном Джунгарскому ханству, упоминают, что сын Жолыбарса, хана казахского Большого жуза (ок. 1720–1739), находится в аманатах у «калмык-контаншинцов»^[139]. Согласно сообщениям того же К. Миллера и башкира Тюкана Балтасева, правители казахского Среднего жуза, хан Абу-л-Мамбет (1739–1771) и султан Борак^[140] в 1743 г. также послали к Галдан-Цэрену своих сыновей, получив от него как вассалы по кафтану из золотой парчи и по собольей шапке^[141]. Аналогичным образом правитель Восточного Туркестана Даниэль-ходжа (1720–1735) после прихода к власти при поддержке ойратов был вынужден отправить ко двору Галдан-Цэрена своего старшего сына и наследника Джахан-ходжу (1735–1754)^[142].

Зависимость вассалов от джунгарских правителей проявлялась, в общем-то, в стандартных ограничениях их суверенитета: в одобрении сюзереном кандидатуры правителя вассального государства и отсутствии самостоятельной внешней политики. Оренбургский казак Мансур Асанов, сопровождавший в начале 1745 г. казахского хана Абу-л-Мамбета в его поездке в Туркестан и присутствовавший при его встрече с представителями хунтайджи Галдан-Цэрена, сообщает, что тот попенял правителю казахов, что он «без ведома Галдан Чирина в Туркестане до ханства доступил, а то де еще сверх того туркестанским жителям, яко в ево, Галдан Чириновой, власти состоящими, в Россию и посольство чинить хочет»^[143].

Интересы ойратского сюзерена в вассальных владениях представляли особые чиновники, которые в китайских источниках именуются «кутуцинаэр», а в русских – «управители»^[144]. Их функции не вполне четко определены, но, судя по контексту записок русских путешественников, именно они контролировали основные направления внешней политики вассальных владений Джунгарского ханства и даже участвовали наряду с местными династами в приеме иностранных (в том числе российских) дипломатов, принимали решения об ответе им и возможности дальнейшего следования в Джунгарию. Подобный статус чиновников, на наш взгляд, – это нечто новое по сравнению с прежними имперскими институтами даруг (баскаков), возможно, связанное с рецепированием подобного института из китайской имперской практики. Внутреннее же устройство вассальных владений ойраты сохранили в прежнем виде, ограничиваясь в ряде случаев утверждением на административные должности конкретных лиц^[145].

Хунтайджи выступали не только как номинальные сюзерены перечисленных народов и государств: они видели свою задачу в поддержании порядка в них, улаживании споров и разногласий вассальных правителей. М. Асанов сообщает, что сопровождаемый им хан Абу-л-Мамбет вступил в спор по поводу власти в Среднем жузе со своим родственником Сеит-ханом (1741–1745), и оба решили передать его на рассмотрение джунгарского хунтайджи Галдан-Цэрена, причем торжественно оформили это решение в присутствии его наместника – «калмыцкого управителя»^[146]. Тут можно отметить, что роль джунгарских хунтайджи как верховных арбитров в отношении вассальных правителей являлась логическим продолжением их аналогичной роли в отношении собственных подданных, о чем речь пойдет ниже.

Особенности правового положения вассальных мусульманских государств под властью Джунгарского ханства нашли отражение и в специфике правового регулирования, в котором сочетались элементы мусульманского и тюрко-монгольского права в гораздо большей степени, чем в государствах Средней Азии, где шариат (по крайней мере формально) считался доминирующей правовой системой. Так, драгун М. Давыдов приводит слова «зенгорского бухаретина», т. е. жителя Восточного Туркестана по имени Турда, о том, что «вера у нас с абдыкарымами [жителями Ферганы. – Р. П.] равно, но токмо закон не равен» (впрочем, не забыв при этом заявить о религии самих ойратов, что «поганая де у них вера, что сырое мясо едят»)^[147].

Правовое положение буддийского духовенства. Как и в ханствах Северо-Восточной Монголии, в Джунгарском ханстве были весьма прочны позиции местного духовенства. Уже вышеупомянутый неизвестный западный путешественник достаточно много пишет о религии «калмыков», которые, по его словам, «язычники», но имеют «священников», главного из которых «чтут они как святого и как бога, и верят в то, что он семь раз рождается вновь»^[148]. Легко понять, что речь идет о буддизме (ламаизме), тем более что автор прямо упоминает «Талиламу» (Далай-ламу), и об институте хубилганов (перерожденцев). При этом путешественник замечает, что без воли такого «священника» ни царь, ни какой-нибудь князь ничего не предпринимают». Столь пристальное и отчасти критическое внимание к монгольскому буддизму позволяет сделать предположение о том, что и этот путешественник мог быть миссионером.

Священнослужители привлекались ойратскими ханами не только как секретари-писари, но и как дипломаты. В частности, сын боярский В. Былин, посетивший джунгарского хунтайджи Сенге в 1667–1668 гг., упоминает, что тот направил в Россию своего посла «лабу»^[149]. Впрочем, вероятно в связи с вышеупомянутой сильной личной властью правителей Джунгарского ханства, буддийские иерархи не играли в нем столь значительной политической роли, как в халхасских владениях, поэтому упоминания путешественников о них весьма немногочисленны.

Государственное регулирование хозяйственной деятельности. Правители Джунгарии прекрасно понимали, что обширное государство, претендующее на гегемонию над всей Центральной Азией, не может целиком зависеть от своих соседей – оседлых государств. Поэтому неудивительно, что многие русские путешественники сообщают о том, что они всячески старались развивать собственное земледелие и даже производство, причем не только в собственных владениях, но и в вассальных государствах^[150].

В стационарной ставке («урге») Галдан-Цэрена, по сообщению И.П. Фалька, был «огромный и прекрасный сад с плодоносными деревьями и другими растениями». Так что, неудивительно, что после покорения Джунгарии маньчжуры сумели быстро заселить ее китайцами-земледельцами, выходцами из Восточного Туркестана и, как уже отмечалось выше, привлечь к земледелию и самих ойратов^[151]. Пытался Галдан-Цэрен поставить на регулярную основу и добычу соли, видя в ней эффективный источник доходов (как за счет торговли, так и за счет налогов). Однако когда в горах, где его работники занимались соледобычей, случилось несколько обвалов и погибли люди, он официально запретил эту деятельность^[152].

Не имея значительного опыта в промышленной сфере, ойраты активно привлекали для организации различных производственных предприятий иностранцев. И.Д. Чередов упоминает, что встретил в Джунгарии «тоболского бронника» Т. Зеленовского, которого хотел даже схватить и забрать в Россию, но его ойратские сопровождающие резко воспротивились этому, пригрозив гневом хунтайджи, ибо ремесленник «идет в контайшину землю своею волею»^[153]. Практика привлечения «иностранных специалистов» продолжалась в Джунгарском ханстве и в дальнейшем – достаточно вспомнить шведского сержанта И.Г. Рената, прожившего в Джунгарии с 1716 по 1733 гг.^[154]

Купцы А. Верхотуров и С. Колмогоров в начале 1740-х годов, Ф. Аблязов и И. Ушаков (1745) и сержант Е. Филимонов (1751), упоминают, что русский беглец И. Михайлов, подобно шведскому сержанту, организовал в ханской ставке «завод медной» для литья пушек. Еще один «колыванских заводов беглой Ефим Вязмин, он же Билдяга» (в других источниках – Вяземский), сначала устроил в Яркенде «завод серебряной», который, однако, был «з довольным убытком оставлен и брошен», и энергичный беглец вместо него основал «завод кожевенной и делает кожи красные»^[155].

Отметим, что все упомянутые русские, в отличие от Рената, оказывались на службе у ойратских правителей по своей воле и, соответственно, обладали не просто свободным, но и привилегированным положением, что, конечно же, повышало их заинтересованность в своей деятельности. Естественно, регулирование статуса «иностранных специалистов» не нашло отражения в традиционном праве ойратов, и монархам Джунгарского ханства приходилось самим решать подобные вопросы своими текущими распоряжениями.

Правовое регулирование торговли и договорных отношений. Ойраты были очень заинтересованы в развитии торговли, в том числе и в отправке собственных торговцев для ведения дел непосредственно на территории иностранных государств, где можно было выгоднее сбыть свои товары и приобрести местную продукцию гораздо дешевле, чем в приграничных районах. Это объясняет, в частности, активность ойратского тайджи Мангита, который в переговорах с сыном боярским В. Волковым и толмачем Ф. Дербышалиевым в 1623 г. старался договориться об отправке 500 лошадей для продажи в Уфу^[156]. Тем не менее русские не стремились создавать джунгарским торговцам «режим наибольшего благоприятствования» и старались использовать неопытность последних в торговой деятельности. Так, «бухарец» Сеиткул Аблин упоминает, что ему было дано указание приобрести верблюдов в ойратских улусах, где их стоимость была 5–7 руб., тогда как в Тобольске они стоили 10–12, а в империи Цин – уже 20–30 руб.^[157]

Ташкентское владение и Восточный Туркестан традиционно являлись важными торговыми узлами в Центральной Азии, поэтому ойратские правители всячески старались поддерживать и развивать их в этом отношении. Так, посол в Джунгарию Иван Степанович Унковский, рассказывая о многочисленных контактах с различными торговцами в ставке хунтайджи Цэван-Рабдана (1697–1727), несколько раз упоминает «контайшиных купчин» из числа как ойратов, так и жителей Восточного Туркестана^[158]. Купцы А. Верхотуров и И. Ушаков также отмечают, что «в зенгорской землице» проживало «своими домами» 33 русских торговца, которые активно вели здесь свои дела и не планировали возвращаться в Россию^[159].