Роланд Р. Грин
Цвет её глаз. Сборник рассказов
Он помнит, как отгрыз голову той колдунье. Хорошо помнит чёрные, как ночь глаза человеческой самки. Их он не забыл. Колдунья не испугалась, как остальные, видно надеялась одолеть его. Напрасно. Эта самка и её люди, они все как один погибли от его когтей и клыков, но прежде успели сделать своё дело. Люди выследили драконье логово, и пришли, когда драконица была одна. Она должна была принести яйцо. Совсем скоро у них могло появиться дитя. Она была одна, а он улетел на охоту. Она не сумела выбраться из пещеры, а он был далеко.
Когда он вернулся она была уже мертва. Люди не могли забрать её тело целиком, и потому принялись делить его на части. Когда он увидел это, ярости его не было предела. Он никогда прежде не бывал столь свирепым. Он даже не думал, что может быть таким. В тот страшный день люди видели драконью ярость. Он убил их всех. Теперь он помнит тот день очень смутно, и каждый новый рассвет стирает из его памяти крупицу за крупицей.
Он выл всю ночь, а затем, на заре полетел в тот город на берегу моря, откуда пришли люди… Того города не стало, как и многих его жителей.
Теперь он каждый день пролетает над его руинами. Помнит, как она любила бывать здесь. Как стремительно она проносилась над башнями и крышами домов. Как смеялась и смотрела вниз на людей, которые с интересом изучали драконью пару, показывали пальцами в небо, что-то кричали. А он не обращал внимания на копошащихся внизу нелепых, бескрылых созданий. Теперь ни один человек не останется жив, повстречав его на своём пути. Он поклялся в ту ночь, и он сдержит клятву.
В темноте одинокой пещеры, когда он ложится, чтобы уснуть и набраться сил перед завтрашним полётом, из-под его прикрытого века скатывается слеза. И сон, как недолгое облегчение, успокаивает его до рассвета. Бывает, что она приходит к нему во сне. И тогда, он видит её глаза так, словно наяву, но на утро уже не может вспомнить их цвета.
А утром он снова поднимется в небо и будет летать долго-долго. Он будет помнить её до тех пор, пока бьётся его сердце.
Кара божья
Афанасий крепко любил август. Потому что в августе ни дня без охоты. Ходил на зверя Афанасий обыкновенно один, разве только пса с собою брал. Сын его уже больше года, как научился стрелять и выслеживать птицу не хуже отца, и теперь охотился сам.
“Чему его ещё здесь учить? Только мешать будем друг дружке,” – справедливо рассудил Афанасий.
На болоте всегда есть дичь. Нужно только подождать. Старый охотник был терпелив. Он сидел в камышах и ждал. Ждал долго. Старый пёс, такой же терпеливый, сидевший подле него вдруг начал беспокойно принюхиваться. Зарычал.
Афанасий осторожно взвёл курок, приподнял ствол. В высокой траве послышался шорох, хлюпанье, затем чьё-то тяжелое дыхание. Охотник затаился, и положил руку псу на голову.
Прямо перед ними из высоких зарослей камыша вышел мужчина. Грязный, растрёпанный. На нём был старый изношенный тулуп и стоптанные, худые сапоги. Одежда заляпана бурыми пятнами: то ли грязь, то ли кровь – не понять. Всего один миг понадобился Афанасию, чтобы смекнуть, что перед ним был каторжник. Не старый ещё мужик. На вид годов не больше тридцати. Беглец затравленно озирался и с опаской глядел на ружье.
– Мил человек. Мил человек, слушай. – обратился беглый, – Не стреляй. Я тебе ничего плохого не сделаю.
– Конечно не сделаешь. – заверил его Афанасий, направляя дуло ружья в живот незнакомцу.
– Не стреляй, Христа ради. Отпусти. Я своей дорогой пойду. Добро?
– Стой, где стоишь. – приказал Афанасий, из-под густых бровей разглядывая беглеца.
– Бог с тобой, мил человек. Меня Иваном звать. Ты только не стреляй. Всё сделаю как скажешь. – глядя в глаза Афанасию вкрадчиво заговорил каторжник и сделал осторожный шаг вперёд. – Всё что скажешь. Не стреляй только. Я же не убийца какой. Вишь, за кражу срок дали. Меня мать…
Грохот выстрела оборвал речь беглеца. Стая уток взметнулась из камышовых зарослей. Эхо разнеслось по болоту. Иван со стоном упал, схватившись за живот.
– С-с-сучий сын… За что? – простонал он.
Пёс гавкнул, беспокойно глянул на хозяина и закружился на месте. Афанасий молча погладил пса по голове, присел рядом. Достал трубку, кисет, огниво. Набил табаком, закурил.
– Что ж ты делаешь? За что? – раненный истекал кровью и корчился от боли, а старый охотник глядел на него, курил и молчал. Затем, заговорил так спокойно, словно со старым знакомым завёл беседу:
“Был у меня сосед – Еким. Хороший мужик. Добрый. Ни разу не отказывал мне в помощи. Не сказать, чтоб мы уж очень дружили, но я его всё одно, уважал. Чай, сосед ведь. На десять верст, единственный хутор его, акромя нашего. А сердце у его было, что кроличий пух мягкое. И глаза, такие… как у ребенка. Иной раз, глянет, ласково так, и на душе теплеет.
Ну так вот, случилось, года четыре тому, пошел Еким на охоту. По уточку, да по куропатку. Да повстречал в перелеске двоих мужичков. Навроде тебя, оборванцев. Они ему значит: не губи, мол, братец. Пособи Христа ради! Все мы – божьи дети. Гнус на болотах заел. Вертухаи всю спину плетьми исполосовали. Срок тянуть уже никакой мочи нету!
Ну Еким – сердце мягкое. Сжалился над ими. К себе на хутор отвёл. Накормил. Харчей в дорогу дал. На беду, у него дома жинка была, да дочка малая…
Видать, что-то они там не поделили. Не надобно семи пядей во лбу, чтоб понять, чего этим скотам захотелось. А? По глазам твоим вижу, что и ты понял. Ну так вот. С соседом моим эти стервецы разделались, а затем баб…
В общем. Решили эти убогие терем екимов спалить, как дела свои гнусные кончили. Сын мой их увидал. Сразу ко мне побежал. Я за ружьё. Бегом к Екиму. По дороге молюсь, лишь бы успеть. Лишь бы живы были соседи.
Да только молитвами-то делу не поможешь. Да…”
Афанасий помолчал. Слышно было только, как скрипнули сжатые зубы. Трубка его едва дымила. Охотник поглядел на неё, и отложил в сторону. Затем продолжил.
“Прибёг я – глядь, они уж огонь развели. Лошадь с конюшни выводят, паскудники. Ну, прицелился я… Одного на месте убил. Второй успел ещё шагов двадцать пробечь.
Я в терем к соседу. Там всё в крови. Еким, чуть живой, над дочкою рыдает. Рассказал мне всё. Как есть рассказал. Под вечер только полицмейстер приехал. Справлялся: не видали ли мы беглых с каторги. Нас с Екимом потом в город на допрос таскали. Жену его и дочку мы схоронили. Царствие небесное. А Екимушка… Сердце у него шибко доброе было. Сердце-то…”
Афанасий мрачно глянул на лежащего перед ним человека и указал на молодую березку неподалёку.
– Вон там тебя закопаю. Аки собаку. Хотя… Многовато чести такого как ты с собакою ровнять.
– Мил человек. Молю. Христом Богом заклинаю! Не губи! Ведь грех на душу! Ведь мы же…
Афанасий поднял ружье и причитания резко обрвались.
– Ты что ж, совсем осатанел? Не боишься кары Божьей? – в ужасе каторжник начал сучить ногами и руками, в отчаянной и бессмысленной попытке спастись.
– Кары божьей? Паскуда! – в ярости взревел Афанасий. – Я! И есть! Кара Божья!
Иван обречённо взглянул в темноту ружейного дула. И это было последнее, что он увидел.
