Ролан Леук
Секреты Средиземья. Как появилась культовая вселенная Властелина колец

Буква и ничто

Должны ли мы предположить, что Толкин выстраивает консубстанциональные отношения между звуком, разговорным языком и существом, которое на нем изъясняется? Равен ли язык существу, которое на нем говорит? Он создан этим существом и, без сомнения, сам в некоторой степени влияет на него. Часто упоминается, что речь орков, отличавшихся уродством, была многословной и изобилующей повторами, а сам язык – вырождавшимся и грубым. Другой пример: язык энтов, непригодный для всех, кроме них самих, воспроизводит лесные шорохи, смесь длинных шепотков и более коротких призывов, собранных в тональную музыкальную цепочку, которую сами эльфы отказались фиксировать в письменной форме. Эльфы, отличающиеся красотой и благородством, говорят на языке, который считается гармоничным. А вот кхуздул гномов, хотя и усвоенный ими у Валы Аулэ, оказывается диссонирующим и нестройным для эльфийских ушей – только два эльфа, Феанор и Пенголод, прилагают усилия, чтобы выучить его, тогда как гномы легко усвоили синдарин, а затем и общий язык. Более того, гномы, как и Валар и энты, боялись раскрывать свои истинные имена даже на надгробиях, считая, что имя давало силу носящему его.

Имя не только порождает сущность, но и отчасти убивает ее. Таким образом, давая вещи название, вы создаете ее, но и убиваете обобщением! В этом Толкин присоединяется к Пифагору и Платону, для которых воплощенная душа сокращалась; тело (по-гречески soma) было одновременно средством выражения смысла (sema), но также и тюрьмой, усыпальницей «попавшей» в него души.

Язык Валар, который не развивался и никогда не нуждался в расшифровке, представляет собой чистое творение, подобное айнулиндалэ – музыке, изначально созданной Айнур.

Если эльфийский и человеческий языки расцвели и разделились на многочисленные разветвления, то мы наблюдаем, что для орков, троллей и других порождений Моргота, а затем и для народов, подвластных Саурону, общий язык нужен лишь как инструмент общения между собой.

Хотя упадок языков возникает из-за исчезновения говорящих на них народов, он также связан с вырождением, вызванным использованием этих языков народами, которые перенимают их, искажая. Так орки, рассеянные по племенам, быстро разучились понимать друг друга и в Третью Эпоху были вынуждены использовать для общения извращенный, дезорганизованный и обедненный общий язык (sôval phâre). Аналогичная ситуация прослеживается и в письменных знаках, в частности в морфологически близких к рунам письменах кирт. Изобретенные эльфами, эти письмена были позже заимствованы людьми, особенно жителями Дейла и Рохана, орками и гномами Кхазад-дума. Все эти народы изменяли их в собственных целях и в соответствии со своими (не)способностями: если орки ухудшили кирт, переписав его знаки более чем схематично, то гномы, напротив, обогатили их, дойдя до изобретения соответствующей скорописи, ставшей столь популярной, что к Третьей Эпохе о ее эльфийском происхождении забыли.

Что касается второй категории эльфийских знаков – тенгвара Феанора, принесенного Нолдорами в Средиземье, – то в Третью Эпоху они использовались для транскрибирования большинства языков, на которых говорили в западной части Средиземья, в частности вестрона. Даже надпись на Кольце, написанная на черном наречии, но выгравированная на тенгваре, остается элегантной, хотя и по-декадентски слегка искаженной.

Неизменные письмена тенгвара очаровывают своей естественной пластикой и органичным внешним видом: их очертания со множеством вариаций создают плавную скоропись, по-видимому вдохновленную переплетениями растений. Кроме того, эльфийские города Третьей Эпохи Ривенделл и Лотлориен изолированно функционировали в беспокойном мире, сохраняя виды и способствуя их безудержной эволюции.

Окружающая среда и обитающие в ней виды, являющиеся ее неотъемлемой частью, воздействуют и в некотором роде сотворяют друг друга. Это понятие встречается у Толкина: эльфы связаны с растительностью, звездами и красотой, в то время как Мордор и окрестности Ангбанда – пустынные, засушливые и мертвые места. Наконец, слуги Моргота боятся света (орки бегут от него, тролли превращаются в камень, а назгулы теряют большую часть своей силы при свете дня).

Как соотносится обозначение вещей с помощью эльфийских знаков, кирта или тенгвара, с представлением эльфов о мире?

Эльфы любили слова. В процессе создания звуков и знаков, их транскрибирующих, они покорили мир и оставили языковой след в Средиземье на несколько тысячелетий (используемые географические названия в основном эльфийские). Хотя в Третью Эпоху, после долгих колебаний Толкина, языком общения народов стал язык человеческого происхождения, на него очень сильно повлияли эльфийские языки.

Лингвистический анимизм, грамматическая магия, генетический синтаксис: какая формулировка лучше всего подойдет языку, который словно воскрес из мертвых? Благодаря этому синкретизму эльфийские слова действительно сохранились в общем языке, на котором говорили в начале Четвертой Эпохи, когда большинство эльфов уже покинуло Средиземье.

Песнь о Знаке

Если в Евангелии от Иоанна говорится: «В начале было Слово», то у Толкина в начале был звук, причем в высшей степени творческий – музыка Илуватара, с помощью которой Айнур творили мир. Музыкальные темы Илуватара, исполняемые в ответ на диссонансы Мелькора (ставшего Морготом, «Темным Властелином»), звучали в процессе создания двух народов: эльфов, или Перворожденных, а затем людей, или Послерожденных.

Если появление эльфов связано с разрушением Мелькором светильников, освещавших мир, то появление людей связано с уничтожением Деревьев Валинора и похищением сильмариллов. Таким образом, в каждом случае появление нового народа связано со светом – его уничтожением, а потом воссозданием в новой форме: исчезновение светильников и затем создание звезд, исчезновение деревьев и затем создание Солнца и Луны. Хотя Айнур выковали звезды в качестве компенсации за разрушения, они не принимали участия в сотворении эльфов и людей – странных и свободных существ, к которым Айнур относились с восхищением, поскольку видели в них частицу мудрости Илуватара, скрытую даже от них. Смертность людей, в отличие от бессмертия эльфов, раскрывается как аналог дарованной им свободы: благодаря этому дару в пределах возможностей и случайностей мира им предоставляется возможность планировать и формировать свою жизнь, не оглядываясь на предопределенную судьбу, которую с самого начала мира воспевали Айнур или сам Илуватар.

Все произведение Толкина посвящено обмену среди множества существ разнообразного происхождения, но преимущественно антропоидной морфологии. Народы Средиземья обмениваются технологиями, ноу-хау и языками, в то время как обмен генами происходит только между людьми и – очень редко – эльфами (всего три смешанных брачных союза). Следовательно, между ними не происходит передача генетических признаков и не появляется потомства с соответствующими изменениями! Также у эльфов и людей, являющихся отдельными актами творения, нет общего предка. Следует ли предположить эволюционный скачок в каждом акте творения? В любом случае он неизбежно влияет на окружающую среду и на баланс видов. Поразительно, что хроники Толкина отражают истощение антропоморфных видов, бывших так тесно связанными с человеком на определенном этапе его истории. Возможно, это иллюстрируют «некроразнообразие», поразившее эти народы на горизонте Четвертой Эпохи, а некоторых намного раньше.

Согласно Ламарку^[65], окружающая среда действует на уровне индивидуального организма. В этом смысле перерождение Смеагола в Голлума или развращенных людей – в назгулов почти следует его теории, если трактовать разрушающую силу Кольца как фактор окружающей среды… У Дарвина^[66], напротив, отбор действует для целых популяций, что и произошло у людей и эльфов: между ними не было прямой конкуренции, что могла привести к постепенному исчезновению эльфов, но, похоже, сыграло свою роль ускорение времени, которое в произведениях Толкина не всегда течет одинаково. После уничтожения Деревьев Валинора и создания Солнца и Луны время бежит быстрее, ускоряя рост и старение всего сущего. Время не рассматривается как фактор развития внутренней организации людей или эльфов, поскольку их пробуждение уже свершилось. Что еще хуже – время является бременем, особенно для эльфов, которые в конце концов устали от мира и пришли к угасанию.

У Дарвина, как и у Толкина, человек знаменует собой вершину творения и в итоге единолично господствует на планете начиная с Четвертой Эпохи.

Нападение Унголианта и Моргота на Деревья Валинор

Таким образом, вклад Толкина предполагает пересмотр значения великих битв со Злом в физическом аспекте Средиземья, соответствующей роли случая и судьбы в функционировании мира, происхождения человеческого вида, его места среди живых существ и отношений между различными видами. Этот сложный мир ставит проблему происхождения, проблему детерминизма и предлагает своего рода моральную интерпретацию теории жизненной конкуренции, объясняющую соперничество между видами.

Апология философии у Толкина

Мишель Дево,

доцент кафедры философии, университет Кан, Нормандия

Философствует ли Толкин? Или даже так: является ли Толкин философом? Как это часто бывает, здесь возможен ответ в нормандской манере: нет, поскольку по профессии он был филологом^[67]; да, как и любой писатель, так как литература (осознанно или нет) несет в себе философию. Остается выяснить, может ли филология (как и все остальное, в сущности!) обойтись без философии.

Вместо того, чтобы излагать философские позиции Толкина по тем или иным вопросам, как это делает американский философ Питер Дж. Крифт в работе «Философия Толкина», давайте зададимся вопросом: есть ли вообще у Толкина некая философская концепция, или же он имел лишь смутное представление об этой науке? Интересовали ли его иные аспекты, кроме родства филологии и философии?

Не имея возможности дать исчерпывающий ответ на вопрос о философских познаниях Толкина, давайте рассмотрим его отношение к regina scientiarum, королеве всех наук. Поскольку мне не удастся проанализировать все случаи использования леммы philosoph^[68] в толкиновском корпусе при нынешнем состоянии публикации его произведений (особенно в письмах), я сосредоточусь на трех малоизвестных текстах – или текстах, которые никогда прежде не комментировались, даже в немногочисленных работах о Толкине и философии (у Питера Дж. Крефта, Р. Ардуини и К. Тести).

Первоначальный парадокс исследования заключается в том, что Толкин редко цитировал философов и мало использовал сам термин «философия», в то время как его дети Присцилла и Джон (иезуит, изучавший философию) представляли его как «смеющегося философа» – нового Демокрита, поскольку именно таким было прозвище атомиста из Абдеры. Более того, Толкин является почетным доктором философии Льежского университета! В речи, посвященной присвоению ему этого почетного титула, его ученица Симон д’Арденн заявила, что «Властелин Колец» – это «сказка для взрослых, полная философского смысла». Но, несмотря на это признание и академический статус, парадокс удваивается, поскольку сам Толкин свое родство с философами отрицает («Я не метафизик», – пишет он в одном письме, а в «Записках клуба «Мнение» его альтер эго, Майкл Рамер, заявляет: «Я не философ»). В лучшем случае, он отзывается сдержанно: «Я не буду говорить “видеть вещи такими, какие они есть”, чтобы не смешиваться с философами» (эссе «О волшебных сказках»^[69]).

Иными словами, сам Толкин не надел тогу философа, но в итоге позволил другим надеть ее на себя. Тем не менее в черновиках своего большого теоретического исследования о сказках он пишет: «[…] сказки в основном созданы людьми и отражают философию или философии, касающиеся природы мира. […] Сказки основаны на философии или философиях, которые представляют собой изложение или ответ на реальное или предполагаемое доказательство волшебного явления»^[70].

Меланхолическая философия молодого преподавателям

Первое появление слова «философия» у Толкина датируется декабрем 1922 года. Под псевдонимом «N. N.» он опубликовал поэму «Сетования книжника» на среднеанглийском языке. Стихи 31–32 посвящены этике и меланхолической философии.

В поэме изображены студенты в первый день учебы в университете; многие из них выбрали прикладные предметы (химию красок или текстильное машиностроение, а не филологию или философию^[71]).

 
Когда октябрь землю заливает
Дождем, и стылый ветер завывает,
В ветвях деревьев стонет непогода,
И солнце старое уходит с небосвода,
Когда туман и дым вокруг витают,
Слепят глаза и в горле застревают,
И Эвр морозный острыми зубами
Хватает всех, бегущих меж домами,
Когда коты несчастные гуляют
Без сна по крышам, громко завывают
(Как их к тому природа побуждает),
В такое время люди размышляют
О том, что им полезно обучаться^[72].
 

Возможно, в этой поэме Толкин отсылал к исследованиям своих коллег в Лидсе: Мелвилла Гиллеспи (вероятно, преподавал историю античной философии) и Гарольда Халлета (предположительно, занимался этикой, историей современной философии и английской философией). Гиллеспи, литературовед, ставший философом, опубликовал статью о Гиппократе и, следовательно, был хорошо знаком с теорией темперамента, к которой относится меланхолия. Что касается Халлета, вполне вероятно, что он изучал «Анатомию меланхолии» Роберта Бертона (1621), трехсотлетие которой отмечалось годом ранее. Толкин мог слышать и даже читать ее, особенно учитывая как минимум три текста в главе «Любовь к учености или злоупотребление учебой. С отступлением о страданиях литераторов и причине меланхолии муз», очень близких к его стихотворению. Бертон, как и Толкин три столетия спустя, говорит о том дне, когда молодые люди поступают в университет, а затем обращает внимание на неприятие студентами истории, философии и филологии, прежде чем наконец осудить единственную проблему некоторых зачисленных абитуриентов независимо от возраста – уровень подготовки (так и Толкин сетует на недостаток знания латыни его студентами…)!

Апология философии накануне написания «Хоббита»

Малоизвестный текст датируется начальными годами преподавания Толкина в Оксфорде. В «Философских мыслях», рассказывая о дискуссии между своим коллегой и другом К. С. Льюисом и президентом его колледжа, Толкин выступает в защиту философии. Тут нет и следа сдержанности, как раз наоборот!

Многие не способны увидеть в философии ничего хорошего и говорят о ней так, будто это процесс подростковой самопрезентации, пройдя через который можно успокоиться и ни о чем не думать, став образованным взрослым. Например, президент столь престижного колледжа, как Магдален^[73], однажды вечером за ужином назвал мистера Фоссета^[74] недоучкой, потому что тот занят философскими размышлениями о литературе, «в то время как мы с вами, – обращался он к Льюису, – прошли через все это, получили степень по классической литературе и забыли обо всякой философии».

[…] Мы также говорили об идеалистической и атеистической философии – последняя всегда была мне неясна: я никогда не понимал, как в наши дни кто-то может придерживаться такой позиции, если это можно назвать позицией^[75].

О ком идет речь? Эта дискуссия имела место примерно в 1931 году между К. С. Льюисом (1898–1963) и Джорджем Стюартом Гордоном^[76] (1881–1942). Биограф последнего Мэри К. Биггар Гордон пишет: «Философия и древняя история не особенно его привлекали. На какое-то время они оказались в центре его внимания, но его природная энергичность и быстрота в решении сложных интеллектуальных проблем превратили их в игру»^[77]. Гордон размышлял о Хью И’Энсоне Фоссете (1895–1965), который занимался философией литературы и, в частности, опубликовал в 1923 году «Исследования по идеализму», что объясняет упоминание «идеалистической философии». О какой философской концепции свидетельствует этот отрывок?

Во-первых, как говорит Толкин, в восприятии большинства людей философия является прежде всего принадлежностью определенного возраста. Она соответствует скорее подростковому или юношескому периоду, и, согласно расхожему мнению, ее следовало бы изжить. Взрослому человеку с высшим образованием философия не нужна. В лучшем случае она могла бы служить рычагом катарсиса, позволяющим, например, разрешить спор, а ее идеальным преемником стал бы добродушный конформизм. Очевидно, Толкин не соглашался и боролся с подобным ограниченным видением философии.

Такая негативная концепция философии и упреки Гордона в ее адрес при банальном обсуждении университетской жизни поучительны: все же он признает роль философии в формировании ума, а значит, и ее важность.

Во-вторых, если упомянутая Толкином идеалистическая философия – это философия Фоссета, то полезно уточнить ее определение. Сам Фоссет сообщает: «Под “философией” я не имею в виду иллюзорные систематические школы. Многие критики будут отрицать, что у поэта есть философия, потому что она отличается от учения Аристотеля, Канта или доктора Брэдли^[78]. Его философия основана на интуиции или серии интуитивных догадок, касающихся Вселенной» (Studies in Idealism, p. xix). Такой идеализм, разумеется, остается в рамках поиска реальности. Речь идет о принятии «вещей такими, какие они есть» (там же, с. xv). Но разве Толкин не отмечает в своих письмах, что его сказки служат авторским «комментарием к миру»^[79]? Не эквивалентно ли это серии интуитивных предположений об устройстве Вселенной? Толкин, несомненно, разделяет идею о том, что дискурс может быть философским, не будучи систематическим. Его произведения энциклопедичны, им присущи философские черты без какой-либо систематизации!

Наконец, если говорить об атеистической философии, можно обратиться к последней главе упомянутой выше работы Фоссета, посвященной современному разуму в целом. Связь идеалистической и атеистической философии предполагает более широкое обсуждение противоположности идеализма и (атеистического) материализма. Материализм и атеизм объединяют лишенное религиозной подоплеки утверждение о достоинстве человечества. Это мог опровергнуть только Толкин.

Книга Фоссета снова может послужить основой для дискуссии: Фоссет стремился показать, что делает Ницше разрушителем, – атеист, сознательный сторонник (интеллектуального) варварства как противоядия от духовной ипохондрии, отталкивающего человека от его гуманизма в пользу сверхчеловека.

Для Толкина атеизм не самодостаточен, составляющим его идеям не достает последовательности. Для Фоссета это всего лишь один из аспектов более широкого видения.

Современный разум представлен как разум эпохи, в которой преобладает наука, что одновременно влечет за собой опасность и дарит надежду. Если наука проповедует важность интеллектуальной честности, это хорошо, но если она снижает эмпатию – это опасно. Нельзя накапливать только знания в ущерб ценностям.

То же касается интеллектуальной оценки ценностей. Грехи против Святого Духа, вчера бывшие грехами плоти, сегодня являются грехами разума. Культ факта ради факта как принцип науки нынче экстраполирован на все сферы жизни. Но дело в том, что механический интеллект аморален. Позитивистский дух – благо в том случае, если рассматривать жизнь как единое целое, принимая во внимание ее красоту.

Таким образом, из этого текста, написанного около 1931 года, можно сделать вывод о защите философии как требования к зрелому мышлению, а следовательно – как образовательной программы, ориентированной на несистематизированную концепцию философии, то есть серию интуитивных предположений относительно Вселенной. Наконец, можно судить о неприятии атеизма как примера непоследовательной философии в глазах Толкина и, следовательно, о требовании последовательности в философии.

Философские взгляды Толкина после успеха «Властелина Колец» в США

Ближе к концу жизни Толкин использовал термин «философия» в тексте по эльфийской лингвистике «Шибболет Феанора», обращаясь к вопросу о значении имен Финвэ и его сына Финголфина (см. выделенный ниже текст). Финголфин также известен как Нолофинвэ («Финвэ Мудрый» на языке квенья). Толкин уточняет, что ноло- является корнем семейства слов, связанных с понятием мудрости^[80].

Финвэ и Финголфин

1. Финвэ был женат на Мириэль, от которой у него родился Феанор. Потом Финвэ женился еще раз – на Индис, от которой у него родились два сына, Финголфин и Финарфин, и две дочки, Финдис и Иримэ.

2. Финголфин был королем эльфов, вызвавшим Моргота на бой и равнившим его семь раз, прежде чем сам погиб от удара булавой. Его брат Финарфин был единственным, кто остался со своим народом в Амане согласно воле Валар (однако его дети, включая Финрода и Галадриэль, последовали за Феанором).

Именно в связи с этим Толкин углубляется в понимание мудрости у Нолдор, возвращаясь к соотношению мудрости (софии) с философией:

«Мудрость» – но не в смысле «проницательность, здравое суждение (основанное на опыте и достаточных знаниях)»; ближе было бы «знание» или «философия» в ее изначальном смысле, включавшем науку. Таким образом, Ñolmë отличался от Kurwë «техническим мастерством и изобретательностью», хотя они не обязательно практиковались разными людьми. Корень появился в квенья (языке, в котором он использовался чаще всего) в формах, образованных от распространенных эльдаринских ñgol-, ñgōlo-, со слоговым n или без него: как в *Ñgolodō (квенья Ñoldo, телерин golodo, синдарин goloð) – Нолдор с древнейших времен были наиболее выдающимися в такого рода «мудрости» и преуспели в ней; ñolmë – раздел мудрости (наука и т. д.); Ingolë (ñgolmë) – мудрость/философия в целом; ñolmo – мудрый человек; ingólemo – тот, кто обладает очень большими знаниями, «маг». Это последнее слово, однако, считалось архаичным и применялось только к великим мудрецам эльдар в Валиноре (таким, как Румил)^[81].

Беглое прочтение начала этого текста позволило бы толковать «здравое суждение» так, как его принято переводить сегодня: верное, то есть достоверное суждение с точки зрения (позитивной) науки. Подтверждением такого прочтения служило бы то, что это суждение основано на опыте. Мы будем исходить из принципа Канта: знание, считающееся достаточным для вынесения суждения, непременно должно основываться на опыте. Знание существует только в том случае, если условия феноменальности, каковыми являются пространство и время, применимы к отвлеченным категориям. Нет науки вне опыта: то, что находится за пределами его сферы, не относится к науке, так как достоверность подобных суждений не проверяема.

Толкин противопоставляет эту концепцию мудрости тому, что для него является истинной философией. Он предпочитает сблизить мудрость с наукой и философией, включающей в себя науку. Затем он напоминает нам, что такова более древняя концепция философии, объединявшая философию и науку. Однако позитивистское прочтение свело бы философию к науке, что неприемлемо для Толкина, как следует из приведенного отрывка.

Что касается понятия проницательности (phronesis, также переводится как «благоразумие»), здесь ключевым авторитетом служит Аристотель с VI книгой «Никомаховой этики». Однако мы не можем подробно проанализировать его здесь (см. вставку ниже).

Тем не менее давайте остановимся на представлении философии и ее отношении к науке. Для начала отбросим аристотелевское прочтение: именно отношение к целому является здесь определяющим, тогда как у Аристотеля философия – это прежде всего теоретическая наука (чистое интеллектуальное созерцание), высшая отрасль знания, но все же отрасль. С этой точки зрения, большинство людей являются последователями Аристотеля, полагая, что философия – занятие, возможно отличное от остальных, но при всем том это область знаний, и не более (не лучше) того.

Центральным термином у Толкина, структурирующим взаимосвязи всего остального, является ñolmë: мы видим, что он противопоставляет его, во-первых, kurwë, а во-вторых ingolë. Философия не является его главным объектом. Он стремится противопоставить «мудрость» профессионала; мудрость, которую дает знание; мудрость от рефлексии в какой-либо области; мудрость искушенного мнения, – и противопоставить их всеобъемлющей му

дрости.

Сэмуайз Гэмджи

Вопрос о соотношении мудрости и проницательности возникает при переводе полного имени Сэма у Толкина. Samwise переводится^[82] на французский как Samsagace (Ф. Леду) или Samsaget (Д. Лозон). Аристотель в главе 12 книги VI «Никомаховой этики» объединил phronesis со знанием, накопленным опытом стариков. Но не является ли и проницательность Сэма той самой мудростью опытных, на которую ссылается древнегреческий философ? С другой стороны, в «Никомаховой этике» единственное приемлемое значение слова «мудрость», которое допускает Аристотель, – благоразумие/проницательность как политическая мудрость (1141b23). И разве Сэм, будучи мэром Шира, на самом деле не наделен той политической мудростью, которую включает в себя phronesis? Сэм у Леду – потомок старейшины, а у Лозона – мэр Шира, но в любом случае он благоразумный последователь Аристотеля!

Мы близки к философу Платону, по мнению которого философ – «тот, кто любит мудрость не в том или ином ее аспекте, а в целом» («Республика», V, 475b). Исчерпывает ли этот всеобъемлющий подход концепцию философии?

Как показала Моник Диксо, специалист по учению Платона, философ в понимании Платона – тот, кто движим стремлением к мудрости. Он, конечно, ограничен интеллектуальными возможностями, но это еще не последнее слово: я философ, ничто интеллектуальное не должно быть мне чуждо. Именно в этом смысле философ обязан быть эрудированным. Однако эрудиция – не самоцель, а средство постижения истины. Поэтому возникающий здесь образ философа близок к ученому и включает эту фигуру в себя, но прежде всего философ должен заниматься поиском истины. Объектом его желания является не знание, а сущность (истина). Точно так же стремление философа не зависит от степени важности его объекта (можно философствовать о сказках, что без сомнения несерьезно для академических ученых, но является фундаментально философским, если всегда искать истину в том, о чем идет речь).

Но хотя Толкин здесь близок к Платону, он все же не достигает той вершины, которую представляет платоновская концепция философии. Действительно, ученый, стремящийся только к учености, по Платону, лишь притворяется философом, но на самом деле им не является, потому что философская истина не сводится к совокупности знаний. У Толкина ничего не сказано о таком отношении к истине. Существует проблема целого и его части: совокупного знания и его раздела, отрасли. Точно так же у Платона основным признаком философа является его стремление к истине, граничащее с манией. Философ стремится к знаниям, у него есть вкус и возможности (мы говорим о философе по природе), но это всегда требует усилий. Толкин ничего подобного не говорит.