Ролан Леук
Секреты Средиземья. Как появилась культовая вселенная Властелина колец
Толкин и экономика
Тьерри Рожель,
доцент кафедры экономических и социальных наук
Доэкономический мир
Если и есть какая-то социальная наука, доминирующая в нашем мире, то это экономика. Чтобы иметь возможность потреблять, всегда требовалось производить и обменивать, но только в XVIII веке общества перестали основываться главным образом на уважении к родственникам, сходном отношении к обязанностям верующего или к политическим вопросам.
В истории экономики выделяются две даты: 1776 год, когда была опубликована книга Адама Смита (1723–1790) «Богатство народов», считающаяся основополагающим трудом политэкономии в современном понимании этого термина, и 1834 год, ознаменовавший отмену закона Спинхемленда[45], что привело к созданию подлинного рынка труда и положило начало рыночной экономике в полном смысле этого слова. Однако в произведениях Толкина практически нет никаких упоминаний об экономике, поскольку он ссылается на времена (пусть воображаемые), когда она не занимала центрального места в общественной жизни. Мир Средиземья, несомненно, является «доэкономическим» миром.
Сам Толкин признает, что не уделил особого внимания экономическому аспекту, но, по его словам, не из-за недостатка собственных знаний в этой области. В письме от 25 сентября 1954 года перечислены пункты, на основании которых можно описать экономику Средиземья: в Гондоре достаточно вотчин и участков земли с питьевой водой для обеспечения населения и имеется множество мастерских; Шир расположен достаточно близко к горам и рекам, чтобы быть плодородным; обитатели Эсгарота живут в основном торговлей. Гномы, работающие в шахтах, торгуют металлами и оружием; похоже, они наиболее способны к торговле – даже больше, чем люди, – и наиболее движимы тем, что можно назвать «предпринимательским духом». Эльфы, напротив, не особо озабочены металлообработкой, торговлей и земледелием, хотя король эльфов внимательно следил за грузами, проходившими через пункты взимания пошлин, что обеспечивало ему определенную роскошь.
Если история «Властелина Колец» – это история о конце мира эльфов перед лицом зарождающегося мира людей, то можно предположить, что это также конец мира искусства перед лицом мира торговли.
То, что Толкин говорит об экономике в своей переписке, создает впечатление, что он обладает некоторыми познаниями в области экономической географии и даже экономической истории, но они не имеют отношения к политической экономии или экономической науке ХХ века.
Современная экономическая мысль молода – она ровесница первой промышленной революции. Классические экономисты[46], какими бы ни были их разногласия в остальном, мыслили в рамках классового общества (Адам Смит и Давид Рикардо говорили об общественных классах задолго до Карла Маркса). Но в конце XIX века произошел настоящий переворот.
В научной среде того времени несколько авторов, среди которых наиболее известен Леон Вальрас, решили превратить экономику в настоящую «чистую фундаментальную» науку по образцу физики. Ее целью было бы выявление универсальных законов, аналогичных законам физики, применимых во все времена и в любом месте. Анализ конкретных случаев (прикладная экономика) должен был основываться на этих законах. Были созданы абстрактные понятия, такие как рациональный и независимый (до такой степени, что он недоступен для любых социальных отношений) homo œconomicus / человек экономический или «рынок чистой и совершенной конкуренции» (эквивалент идеального газа в физике).
Затем эта дисциплина вытеснила из своих рассуждений социологию и историю. Иными словами, экономика перешла из разряда социальных наук на территорию математизации и точных наук (или, по крайней мере, этого хотели некоторые из ее пропагандистов). Такой подход выраженно преобладал в экономических исследованиях ХХ века, несмотря на резкую критику со стороны Фридриха Хайека и Джона Мейнарда Кейнса – вероятно, двух величайших экономистов своей эпохи.
Не зная представлений Толкина об области экономической мысли, можно с полным основанием предположить, что ему не понравилась бы эта чрезмерно упрощенная математизированная дисциплина, претендовавшая на рациональность за счет вытеснения любых эмоций из сферы человеческой деятельности. Однако его переписка позволяет нам догадаться о некоторых его взглядах на экономическую доктрину: ему не нравился социализм «ни в одной из его форм, которые в настоящее время противостоят друг другу», который является «духом зла» в той же степени, что и машины, и «научный» материализм (письмо № 96 от 30 января 1945 года). Он был противником планирования (письмо № 181 от 1956 года) и казнил бы любого, кто осмелился бы заговорить с ним о государстве.
Но Толкин также не был реформатором («я не реформатор [посредством осуществления власти], поскольку это, кажется, обречено на саруманизм») (письмо от 25 сентября 1954 года). Его идея о том, что любая политическая реформа неизбежно приведет к несправедливому правлению Сарумана, напоминает слова Хайека в «Дороге к рабству»: любое вмешательство государства способно привести только к тоталитаризму.
Толкин не был социалистом и, возможно, не разделял критику рыночной системы экономистом Карлом Поланьи в «Великой трансформации»[47] (1944), но описания ущерба, нанесенного Саруманом, с одной стороны, и последствий индустриализации, с другой, довольно близки. В «Двух крепостях» Толкин так описывает Изенгард: «Многочисленные жилища были вырублены в скалах, там жили мастера, слуги, рабы и воины, размещались склады оружия и продовольствия. В глубоких логовах жили и кормились волколаки. Равнина была изрыта шахтами и штольнями. Глубоко под землей таились сокровищница и секретные мастерские Сарумана. Всюду вращались большие колеса, стучали молоты. Ночами султаны пара, подсвеченные багровым или ядовито-зеленым светом, вырывались на поверхность из отдушин». Поланьи, кажется, отвечает ему: «Ни одно общество, даже в течение самых коротких отрезков времени, не сможет выдержать последствия функционирования такой системы чисто фиктивных ценностей без соответствующей защиты своей человеческой и природной сущности и системы организации своего бизнеса от разрушительной силы этих сатанинских жерновов»[48]. А так Толкин описывает во втором томе трилогии Мордор, который увидели Фродо и его друзья: «…здесь не росло ничего – ни лишайников, ни плесени. Воронки и впадины были заполнены лишь пеплом да зыбучими песками. Тут и там высились груды шлака и камней, опаленных огнем и покрытых ядовитыми пятнами. Они походили на какие-то отвратительные надгробья, на вечный памятник мрачным трудам рабов Мордора. Эта оскверненная, изуродованная земля никогда не залечит раны». Поланьи добавляет: «Подобный институт не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества»[49] и заключает: «После столетия слепого “совершенствования” человек восстанавливает свое “жилище”. Если мы не хотим, чтобы индустриализация уничтожила человеческий род, она должна быть подчинена требованиям человеческой природы».
А Кейнс? Трудно представить, что набожного католика Толкина, которому всю жизнь приходилось нелегким трудом зарабатывать на жизнь и который жаловался на высокие налоги, взимаемые с продажи «Властелина Колец», могли привлечь идеи распутника и гомосексуалиста Кейнса, чьи экономические доктрины основывались на идеях о выгоде расходов. Однако он не мог не согласиться с Кейнсом, когда тот написал в 1930 году в «Экономических возможностях для наших внуков»:
Для обычного человека, не обладающего особыми способностями, найти себе занятие крайне сложно, особенно если у него уже нет опоры в почве, обычаях или милых сердцу условностях традиционного общества. Если судить по поведению и свершениям представителей богатых классов в любой части света, наши перспективы кажутся весьма удручающими! […] Мы сумеем вернуться к некоторым наиболее ясным и недвусмысленным принципам религии и традиционной добродетели: что алчность – грех, что давать деньги в рост преступно, а любовь к деньгам отвратительна, […] Цели мы вновь поставим выше средств, а хорошее предпочтем полезному. […] Но главное: не надо переоценивать важность экономической проблемы и приносить в жертву предполагаемой экономической необходимости другие, более значимые вещи[50].
Полагая, что экономическая проблема может быть решена в следующем столетии и что три часа работы в день позволят удовлетворить наши основные потребности, Кейнс беспокоился об использовании свободного времени – задаче, с которой человечество еще никогда не сталкивалось: «Сколько-нибудь сносной жизнь будет только у тех, кто хоть как-то поет, а ведь мало кто из нас умеет петь!» Мы знаем, насколько важно пение во «Властелине Колец».
Деньги и власть
Тем не менее в книге «Властелин Колец» говорится о золоте и серебре. Но говорить о деньгах не обязательно означает рассуждать об экономике. Согласно здравому смыслу и экономистам мейнстрима[51], деньги – это всего лишь нейтральный объект, облегчающий торговлю и позволяющий преодолевать трудности натурального обмена.
На ранних этапах торговля между людьми осуществлялась путем прямого обмена предметами. Эту историю разработал Адам Смит (который вряд ли мог придумать что-то иное из-за отсутствия данных). Но сейчас от нее приходится отказаться, поскольку эта теория опровергается всеми историческими и антропологическими исследованиями. Последние показывают, что обмены, в частности, происходили между группами или внутри группы в режиме «подарок за подарок», но всеобщий бартерный обмен, похоже, не существовал в традиционных обществах, а появился только в современных обществах, переживающих кризис (как объяснил Андре Орлеан[52] в 2008 году). Однако «басня о натуральном обмене» утвердилась в нашем коллективном воображении и возымела огромное влияние. Она подразумевает, что деньги нужны не ради них самих, а только ради объектов, которые позволяют за них получить: такова идея «нейтральности денег» (или «завуалированных денег»), лежащая в основе доминирующего экономического мышления. Но это противоречит пусть даже слабо подкрепленным наблюдениям реальности.
К счастью, не все социологи придерживались этой точки зрения: у Кейнса деньги могут быть желанными сами по себе, либо для того, чтобы обезопаситься в неопределенном будущем (и тогда они должны как можно дольше оставаться в виде сбережений), либо для спекуляций (тогда в основе лежит любовь к деньгам ради денег, которую Кейнс рассматривал как болезнь). В фундаментальном труде «Философия денег» Георг Зиммель напомнил, что психологически тяга к деньгам отнюдь не нейтральна: можно желать денег ради них самих (жадность) и отказываться расставаться с ними без веских причин (скупость); можно желать их ради простого удовольствия тратить, даже не стремясь насладиться приобретенными товарами (то, что он называл расточительностью), или, что бывает реже, отказаться от обладания деньгами (это относится к аскетам или людям, страдающим «денежной анорексией»); а можно желать обладать деньгами, руководствуясь простым стремлением к власти или уважению.
У Толкина мы не увидим «завуалированных денег». Обладание золотом во «Властелине Колец» и «Хоббите» редко обусловлено желанием наслаждаться лучшей жизнью (хотя иногда у хоббитов такое встречается) – скорее, стремлением к власти. В «Хоббите» король эльфов мечтает только о «накоплении сокровищ, особенно серебра и белых драгоценных камней», и стремится приумножить свое богатство, чтобы сравняться с эльфийскими владыками древности. Гномы желают обладать не столько традиционными золотом и серебром, сколько «настоящим серебром», эльфийское название которого «мифрил».
Мифрил можно ковать, как медь, и полировать, как стекло, он одновременно легкий и твердый и не тускнеет со временем. Из него делают кольчуги, шлемы, корабли, Великие Врата и, конечно же, украшения (в том числе кольцо Нэнья). Его редкость и полезность объясняют, почему он стоит бесконечно дороже золота. Но также несомненно, что причина еще и в том, что обладание вызывает всеобщее восхищение – мифрил является «объектом всеобщего вожделения». Еще более поразительным, конечно, выступает желание Смауга спать на куче золота, из которого он не извлекает ничего – ни удовольствия от приобретенных предметов, ни удовлетворенного стремления к уважению или власти. Жажда золота здесь присутствует как таковая: речь идет о чистой жадности.
Это подводит нас к вопросу о стоимости вещей, определение которой разделяет экономистов на два течения. Для классических и марксистских[53] экономистов стоимость возникает из труда, вложенного в объект (в данном случае – того факта, что нужно копать все глубже и глубже, чтобы добыть мифрил). Для пришедших на смену неоклассиков от экономики стоимость проистекает из объективной полезности, связанной, например, с различными свойствами мифрила, и субъективной полезности, где ценность – прежде всего категория индивидуальной психологии. Обе эти концепции имеют серьезный недостаток: стоимость рассматривается вне каких-либо связей между людьми, следовательно, она предшествует обмену и обществу. Однако современные экономисты, такие как Андре Орлеан, считают, что ценность, даже субъективная, не рождается чудесным образом в голове каждого человека, а является результатом взаимодействия людей, в частности стремления к подражанию, порожденному социальным сравнением. Это представлено в карикатурном виде в «демонстративном потреблении», проанализированном Торстейном Вебленом[54].
Представления Толкина об экономике и деньгах крайне далеки от концепций господствующей экономической мысли, но в том, что касается денег, он, возможно, ближе к реальности, чем экономисты мейнстрима, которые, как следует помнить, приняли за основу знаменитую теорию об использовании денег как альтернативы простому обмену.
Идея нейтральных денег необходима для сохранения имиджа рационального и десоциализированного homo œconomicus, лежащего в основе доминирующего подхода в экономике (даже если представление об этом homo œconomicus регулярно дополняется и уточняется).
Действительно, если деньги могут быть желанны ради них самих, то положение человека определяется не только по отношению к товарам, которые он может приобрести, но и в сравнении с другими членами общества (что характеризует короля эльфов), если только его поведение не иррационально (это случай Смауга).
По словам антрополога Дэвида Гребера[55], идея о товарном обмене все еще сохраняется, поскольку является краеугольным камнем всей мейнстримной экономики. Остается лишь улыбнуться тому, как Пол Самуэльсон, автор книги «Экономика» (долгое время – самого продаваемого учебника по этому предмету), объясняет происхождение денег: «Если бы нам пришлось реконструировать историю в соответствии с логическими гипотезами, мы, естественно, предположили бы, что эпоха натурального обмена должна была смениться эпохой товарных денег».
«Реконструировать историю в соответствии с логическими гипотезами!» Выходит, нет необходимости в длительном изучении истории использования денег в обществах прошлого или в терпеливых наблюдениях в современности, чтобы узнать, что представляют собой деньги в данном традиционном обществе, или понять, как обмен деньгами вписывается в дружеские или семейные отношения (мы найдем это в трудах историков, этнологов и социологов). Достаточно воссоздать историю одной лишь силой мысли.
Мы видим, что экономисты не так уж далеки от Толкина, хотевшего предложить Англии свою мифологию. Так и изобретение денег для преодоления трудностей натурального обмена многими этнологами и экономистами названо «басней». Хотя, скорее, это миф в полном смысле слова: действие происходит вне времени (когда два человека решили изобрести деньги?), в истории рассказывается о великих героях (разумных с самого рождения), она принимается большинством наших современников как точное описание реальности и повествует о сотворении мира [денег] (как любой миф о происхождении чего-либо).
Как и любой основополагающий дискурс, он прежде всего предназначен преобразовать мир. И какой это мир! Наш, тот самый, который ненавидел Толкин. Тогда становится понятно: если в творчестве Толкина почти нет экономики, причина в том, что двум мифологиям трудно сосуществовать.
Семья, власть и политика во «Властелине Колец»
Тьерри Рожель,
доцент кафедры экономических и социальных наук
«Властелин Колец»: мир родни
Тексты Толкина изобилуют ссылками на различные родственные связи и родственников. Это мало чем отличается от комментариев о родстве в скандинавских сагах – одном из величайших источников вдохновения Толкина.
В мире хоббитов вес семьи имеет первостепенное значение, а самая главная семья могла бы дать название округам и регионам, составляющим Шир. Для хоббитов – общества с патрилинейным родством[56] (это уточнение сообщается Толкином в письме от 1958 или 1959 года) – генеалогия, по-видимому, является одним из немногих знаний, заслуживающих интереса: «Не хоббитам хвастать любовью к отвлеченным знаниям (кроме генеалогии, пожалуй), но в некоторых знатных домах все же читали старинные летописи» («Властелин Колец», книга I). В третьей книге Гэндальф предупреждает собеседников: «Ты не представляешь, в какой опасности находишься, Теоден. […] Эти хоббиты могут стоять на краю гибели и обсуждать застольные забавы или мелкие делишки своих отцов, дедов и прадедов или девятиюродных братьев при условии, что вы будете поощрять их излишним терпением».
Связь между двоюродными братьями и сестрами особенно важна у хоббитов. Двоюродный брат – тот, кто одновременно близок и далек: достаточно далек, чтобы не быть частью ограниченной семьи, но достаточно близок, чтобы ему можно было доверять и чтобы он мог стать надежным союзником. Неудивительно, что во «Властелине Колец» и «Хоббите» представлено множество двоюродных братьев: это хоббиты Фродо, Мерри и Пиппин или гномы Бифур, Бофур и Бомбур. Все они отправляются в общее путешествие. Так же Торин предлагает искателям приключений связаться с его кузеном Даином на Железных холмах. В «Возвращении короля» эльф Келеберн заходит так далеко, что говорит Арагорну: «Прощай, кузен», что могло смутить читателя (в оригинале «родственник»: являются ли они дальними кузенами, или в данном случае речь идет о заключении нового союза?).
Однако статус двоюродного брата неоднозначен. Он может быть другом: так, у Бильбо «не было близких друзей до тех пор, пока некоторые из его младших кузенов не начали стареть» («Властелин Колец», книга I). Точно так же в Хоббитоне говорили, что разорившийся Фродо отправится жить в Заскочье к своим кузенам, и Сумниксы, носящие ту же фамилию, что и Фродо, которого они не знали, «приняли его с любовью, как давно потерянного кузена» («Властелин Колец», книга I). Но двоюродные братья могут и враждовать, как, например, Дерикуль-Сумникс, посягающий на наследство предположительно мертвого Бильбо («Хоббит»).
В человеческих обществах двоюродный брат занимает место на стыке семьи и остального общества. В этом отношении принципиально его положение в рамках брачных правил – на границе дозволенного и запрещенного. Брак с кузеном может, в зависимости от обстоятельств, либо открыть группу внешнему миру, что предпочтительнее, либо закрыть ее и попасть под табу инцеста. Например, антрополог Кристиан Казарян описывает, что во многих популяциях брак с перекрестной двоюродной сестрой (дочерью брата матери или сестры отца) является предпочтительным, в то время как брак с параллельной двоюродной сестрой (дочерью брата отца или сестры матери) запрещен: первый открывает цикл союзов, а второй замыкает группу на себе.
Несколько упоминаний Толкина указывают на то, что двоюродным братьям и сестрам могло быть запрещено вступать в брак: закон Эльдаров запрещает заключать браки при столь близком родстве, и до сих пор никому в голову не приходило нарушить его («Сильмариллион»). Но среди хоббитов такой брак, похоже, не запрещен, поскольку указывается, что господин Дрого, отец Фродо, женился на Примуле Брендискок, двоюродной сестре Бильбо по материнской линии, «а господин Дрого нашему Бильбо в аккурат – троюродный кузен» («Властелин Колец», книга I).
Поскольку брак с перекрестной двоюродной сестрой является предпочтительным во многих обществах, становится важным положение брата матери, поскольку, отдавая свою сестру другому (будущему союзнику), он становится «дарителем женщин» (по выражению Клода Леви-Стросса[57]). Отсюда следует, что отношения между племянником и дядей по материнской линии (так называемые авункулярные отношения) становятся центральными, и триптих «сын / мать / брат матери» также, согласно Леви-Строссу, составляет «атом родства». Авункулярная связь, занимающая центральное место в этнологическом анализе семьи, также важна для средневековой литературы, в которой часто упоминается «патронат» – ситуация, когда дядя по материнской линии должен участвовать в воспитании сына своей сестры и сделать его наследником наравне с собственными детьми[58].
Зная осведомленность Толкина в области средневековой литературы, неудивительно, что в его историях подчеркивается важность отношений дяди и племянника (в то же время в статье 1941 года эти отношения подверглись теоретическому анализу этнолога Альфреда Рэдклиффа-Брауна, тоже профессора в Оксфорде). Но не всегда имеется достаточно подробностей, позволяющих утверждать, идет ли речь об авункулярных отношениях или об отношениях между дядей по отцовской линии и племянниками.
Так, во «Властелине Колец» Боромир рассказывает, как Исилдур поселился у своего племянника Менельдила, чтобы наставлять его и доверить ему Южное Королевство, а Дэнетор интересовался положением Эомера, племянника короля.
Племянники часто становятся преемниками: Тарондор стал преемником своего дяди, короля Телемнара, Эарнил стал преемником своего дяди Тараннона (который, став королем, звался Фаластур). Наследование также может быть узурпировано: Ар-Фаразон (Золотой) захватил скипетр своего дяди Тар-Палантира в ущерб своему двоюродному брату.
Но центральные отношения во «Властелине Колец» – между Бильбо и Фродо. Здесь Толкин не упрощает нам задачу: Бильбо – внук Мунго, который сам является братом Ларго, прадеда Фродо, поэтому Толкин может написать, что Фродо – старший кузен Бильбо (и его любимец), и заставить Бильбо заявить на банкете, что Фродо – его племянник и наследник.