Роксана Гедеон
Лилии над озером
–– Боже! – прошептала я в смертельном страхе. – Он умер!
Ноги у меня были как ватные. Превозмогая страх, я приблизилась к мужу и склонилась над ним. И я едва не села на пол, когда вдруг увидела, что он смотрит на меня, и глаза его широко открыты.
Взгляд этих глаз был еще туманен, как у человека, который только что проснулся. Я прижала руку ко лбу, проверяя, не кажется ли мне все это, и тут заметила, что он проследил за этим моим движением. Это были глаза человека в сознании!
У меня перехватило дыхание. Я склонилась над ним еще ближе, уже хотела прошептать – нет, даже прокричать, видит ли он меня, но его рука шевельнулась, чуть поднялась и коснулась моих пальцев.
–– Сюзанна, – прошептал он.
–– Да, – проговорила я чуть не плача. – Да! Да! Это я.
Взгляд его оставался тусклым, однако было ясно, что впервые за много дней он узнал меня и сейчас будто старался собраться с мыслями и высказать их.
–– Да благословит тебя Господь. Я…
Слова едва можно было разобрать, он говорил слишком тихо и путанно. Но он очнулся. Он понимал, что с ним! Едва сдерживая рыдания, я склонилась над ним, коснулась губами его щеки, потом поспешно подтянула одеяло к его подбородку.
–– Тебе нельзя сейчас много говорить, – прошептала я срывающимся голосом. Меня душили слезы. – Помолчи. Я люблю тебя!
Он закрыл глаза, видимо, этот короткий розговор утомил его.
–– Спи, – сказала я. – Тебе нужно много отдыхать. Так ты быстрее встанешь на ноги…
Теперь я уверена была, что он будет жить. Он выдержал эти ужасные две недели и сейчас пришел в сознание. Все остальное – раны, швы, воспаление – он преодолеет. Отныне мой муж быстро пойдет на поправку!
Это была милость Божья, но не только – это был личный триумф для меня, которая столько плакала и молилась. Неужели Бог явил милосердие, дал нам второй шанс на счастье?! Какое-то время я не могла двигаться, превозмогая слезы. Но потом волна радости ошеломляющей силы накатила на меня, и, поднявшись, я сделала шаг к двери.
Да нет же, я не могла жить, не рассказав всем об этом! Чувства переполняли меня. Оставив Александра, я выбежала из комнаты, выскочила на лестницу и чистым, звонким голосом прокричала в глубину этого старого дворца:
–– Он очнулся! Пришел в себя! Вы слышите?
И, набрав воздуха в легкие, добавила еще громче:
–– Он не умрет!!!
9
За эти две недели, пока мой муж был между жизнью и смертью, я глубоко осознала, насколько люблю его. Я и не думала раньше, что это чувство так велико. Кроме того, в этом чувстве появились некоторые новые необычные грани: сейчас, после ранения Александра, я, как и раньше, вполне могла допустить мысль о том, что мы, возможно, не будем жить вместе… но, с другой стороны, не могла даже помыслить о том, что он вообще не будет жить.
Уже одно то, что он есть на свете, ходит по одной со мной земле, возвращало мне душевное равновесие. И даже несмотря на наши прошлые жестокие ссоры, я как никогда понимала, что мы созданы друг для друга. Ни о каком другом мужчине я не могла бы так сказать, да и существования такого мужчины не представляла.
Все эти недели он принадлежал мне. Его приходили навестить и брат, и старая герцогиня, чуть позже – сын и дочери, да и многие шуаны, но я знала, что силы возвращаются к нему лишь от прикосновения моих рук и что именно мне он обязан выздоровлением. Это осознавал и он сам, так что в эти сентябрьские дни мы были как никогда едины. И я была горда и тронута тем, что этот сильный мужчина так нуждается в моих заботе и ласке.
Эти дни, как ни прискорбны они были, сблизили нас больше, чем четыре года брака.
Александр поправлялся медленно. Первое время после того, как сознание вернулось к нему, он еще не мог говорить и двигаться и больше спал. Жар еще досаждал ему, но теперь это не шло ни в какое сравнение с тем, что было раньше. Раны затягивались. Та, что в боку, дважды зашитая, причиняла боль, но и в этом случае можно было надеяться на лучшее. Беспокойство вызывала лишь правая рука. Вернется ли к ней подвижность? Никто, даже доктор, не мог сказать ничего определенного, пока не будет снят лубок.
По-прежнему тяжелыми были перевязки. С тех пор, как Александр очнулся, он не позволял себе даже застонать – лишь скрипел зубами, когда бинты отрывали от тела.
Утром я склонялась над ним, целовала, потом принималась за его туалет: протирала ему лицо полотенцем, смоченным в воде, гребнем причесывала его густые черные волосы, ставшие, как мне казалось, чуть мягче за эти дни. Мне было так приятно ухаживать за ним, зная, что он выздоравливает. Так нравилось делать ему хорошо.
«Да благословит тебя Господь», – это было первое, что он мне сказал, когда пришел в себя. Когда он снова открыл глаза, с его губ сорвались такие же слова. Позже он признался, что постоянно ощущал мое присутствие, просто был не в силах это показать.
–– Мне казалось, что мое тело висит в воздухе. Это, должно быть, от большой потери крови. Не было ни боли, ни страха. Настоящая эйфория.
–– Д’Арбалестье говорил то же самое, – прошептала я. – Он уверял, что твое забытье – к лучшему, потому что ты ничего не чувствуешь.
–– Тебя я чувствовал, cara. Ты была как ангел-хранитель, я все время знал, что ты рядом. Не знаю, чем заслужил это.
Его голос звучал нерешительно, словно он мысленно очень упрекал себя в чем-то. Я погладила его волосы. Александр взял мою руку, чуть оттянув кружевной рукав, хотел поднести к губам мое запястье, но вдруг остановился.
–– Боже праведный, что это? – спросил он тихо.
На моей кисти чернели пятна синяков. Я смутилась.
–– Это я сжимал тебя за руку? – догадался он.
Я не сразу ответила. В бреду он и вправду бывал агрессивен. Подумав, я произнесла:
–– Да ведь я тогда не обращала на это внимания, Александр.
–– Но тебе не следовало позволять такое, дорогая. Даже если я был при смерти.
–– Я тоже… тоже была при смерти тогда, – вырвалось у меня. – Не до этого было.
Он коснулся губами сначала моей ладони, потом синяков так почтительно и деликатно, что это меня тронуло.
–– Не знаю, – прошептал он, – стоит ли спрашивать тебя…
Мы оба как-то незаметно перешли на «ты», и это казалось самым естественным в нынешней ситуации.
–– Ты можешь спрашивать о чем угодно. Ты не представляешь, как я рада, что ты говоришь, видишь меня. Что ты в сознании.
Александр, сделав усилие, приподнялся на здоровом локте и заглянул мне в лицо.
–– Касательно всего, что было между нами… Мне кажется, я достаточно наказан, дорогая моя, поверь. Когда ты была в Сент-Элуа, я познал танталовы муки.
–– Но тебя тоже не было здесь, Александр. Ты был далеко от Белых Лип.
–– Все равно. Я знал, что мое семейное гнездо пусто, что ты строишь свою жизнь где-то в другом месте, сама. Сюзанна, можешь ли ты…
Он осекся. Странно было видеть, до чего нерешителен он стал. Он, казалось, даже не решался смотреть на меня.
–– Хочешь ли ты вернуться?
Я терпеливо ответила, удивляясь в душе, что этот вопрос так волнует его в то время, когда он должен думать только о своем выздоровлении:
–– Я буду в Белых Липах до тех пор, пока нужна тебе, Александр. Мой милый, ты же знаешь, что я люблю тебя. Об остальном мы поговорим позже.
Он слабо улыбнулся:
–– Хорошо. Я не смею настаивать. Боюсь все испортить.
Я помогла ему опуститься на подушки, уложила поудобнее, стараясь не касаться поврежденной руки. Он устало закрыл глаза. Я смотрела на мужа, чувствуя в душе и боль, и нежность. Надо же, он хочет, чтобы я вернулась в Белые Липы. Но зачем? Что ждет меня здесь? Ведь он уедет воевать, я в этом не сомневалась. Вскоре вспыхнет новая шуанерия. Что я буду делать в этом огромном доме, полном враждебных родственников и слуг, которые осведомлены о глубокой размолвке, расколовшей наш брак?
Он пробормотал, открыв глаза:
–– Мне больно видеть тебя такой, дорогая. Ты так бледна. Я замучил тебя. Ты, наверное, совсем не спишь.
–– Ты не должен тревожиться, – сказала я.
–– Не должен тревожиться? Ты столько сил отдаешь, чтобы выходить меня, и я не должен тревожиться? Я был не самым внимательным мужем, Сюзанна, но законченным негодяем, думаю, не стал.
И уже совсем тихо он добавил:
–– Все изменится. Мы наладим нашу жизнь, обещаю.
Я не хотела, чтобы он сейчас, еще такой слабый, мучился подобными мыслями и строил планы, как все между нами исправить, но в целом он был прав. Нам обоим нужно будет крепко подумать над тем, как начать с чистого листа. Но предстоящая война, сказать прямо, смешивала все карты.
Кроме того, он был прав относительно моей крайней измотанности. Я пару недель спала урывками, ела кое-как и очень похудела. Несмотря на беременность, я не прибавила в весе, а потеряла около двенадцати фунтов. У меня ввалились щеки, а темные круги под глазами стали привычной чертой облика. Часто, глядя на себя зеркало, я думала, что надо, очень надо проглотить обед из шести блюд и лечь спать на целые сутки.
–– Ты должна отдохнуть, – настойчиво повторил Александр. – Пожалуйста, хотя бы ради наших детей, Сюзанна. Да и если мое спокойствие тебе дорого, ты оставишь меня. Боже мой, дорогая, ведь на тебе лица нет!
–– Хорошо. – Я кивнула и слабо улыбнулась. – Воля мужа – закон для меня…
Я знала, что теперь в мое отсутствие ничего плохого не случится.
Уже ложась спать, я подумала: «Он ведь ничего не знает о ребенке». Стоило ли ему говорить? Я колебалась, не зная, на что решиться. Близится война… Удастся ли мне выносить это дитя после стольких треволнений? Несколько раз за последние недели я видела пятна крови у себя на белье, и понимала, что только воля Божья уберегает меня от выкидыша. Может, через день-другой и говорить-то будет не о чем… С другой стороны, не заставит ли меня Александр остаться в Белых Липах, узнав о ребенке? Боже, если бы я знала! Мне хотелось сохранить свободу решений подольше.
Я решила с признаниями повременить и с этой мыслью уснула.
10
Доктор до поры до времени запретил Александру напрягаться, и я сама читала мужу все газеты, письма и счета, приходившие в поместье. К концу сентября герцог уже мог сидеть. В кресле слуга вывозил его на террасу. Осеннее солнце скользило по терракотовой плитке пола, играло в переплетах окон. Шуршали под дуновением ветра набившиеся под балюстраду желтые и красные опавшие листья. Я садилась рядом с мужем, он перебирал мои пальцы, и мы подолгу молчали, думая о нашем прошлом и будущем. Солнечные лучи грели мне лицо, и в этих приятных остатках тепла были для меня и надежды, и мечты о лучшей жизни, и блаженное облегчение, не покидавшее меня ни на миг с той поры, как я поняла, что Александр не умрет.
Но, когда молчание прерывалось и я начинала читать вслух, вся эта идиллия испарялась. В газетах печаталось много сообщений о политических событиях, Александр нервничал, хмурился, сжимал кулаки, очень напоминая себя прежнего, неистового, и я ужасно боялась, что у него откроются раны. Однако еще больше он сердился, когда я пробовала умолкнуть и ничего ему не сообщать.
В сентябре 1799 года после череды поражений военное счастье снова улыбнулось Директории. Еще летом все в панике ждали вторжения русских полков – после побед Суворова, отвоевавшего у французов Италию, оно казалось неотвратимым. Но шли недели, а катастрофа не наступала. Суворов, преданный своими австрийскими союзниками, сам оказался в затруднительном положении. Ценой величайших усилий он перешел обледеневшие Альпы и спустился в предгорья Баварии. Император Павел вскоре отозвал его на родину. Оккупация Франции, казавшася неминуемой, была предотвращена руками австрийцев.
Республику спасли и победы генерала Массена, который обрушился на армию Римского-Корсакова и разбил ее под Цюрихом, а так же триумф генерала Брюна над англо-русскими войсками герцога Йоркского. Брюн разбил последнего в бою при Бергене, обратив в бегство 44 тысячи неприятелей и взяв в плен русского генерала Германа. Голландия, таким образом, была очищена от англичан.
Я прочитала последнее сообщение и почувствовала некоторое замешательство. Брюн? Что это за фамилия? У меня мелькнуло воспоминание о моем мимолетном любовнике, молодом Гийоме Брюне, национальном гвардейце. Летом 1792 года он, страстно влюбившись, даже набивался мне в мужья… Сейчас я даже лицо его представляла очень смутно. «Неужели, – подумала я, – он стал генералом, да еще таким знаменитым? Не может быть!» Тогда, семь лет назад, он совсем не казался мне таким уж способным… Впрочем, я знала, что за годы революции и бесконечных войн целая плеяда таких вот простых национальных гвардейцев сделала головокружительную карьеру в армии – взять хотя бы ранее безвестного Наполеона Бонапарта.
Голос Александра вывел меня из задумчивости. Я подняла голову, только сейчас уяснив, что он что-то говорит.
–– Мы должны выступить, – произнес герцог довольно мрачно, – даже если войска коалиции отступают. Пусть это будет в последний раз, но мы должны попытаться, и на этот раз все вместе.
–– Вы… вы жалеете, что французы побеждают?
–– Я француз. Но я обрадуюсь кому угодно и чему угодно, только не директорам и не Республике. Ну, Сюзанна, вы же не хуже меня знаете, как живодеры от революции умеют рядиться в патриотическую тогу. Я не намерен им подыгрывать только потому, что родился с одной с ними стране.
Взглянув на меня, он повторил:
–– Да, я сожалею, что англичане и русские отступают. Это означает, что мы здесь, в Бретани, остаемся совсем одни.
Я знала, что, как только Александр почувствует в себе силы держаться в седле, он вступит в войну, знала, что это неизбежно, поэтому даже не пыталась отговаривать. Шуанерия тем временем розгоралась по-настоящему, и вся Бретань была похожа на пороховую бочку: лишь чиркни спичкой – и прогремит взрыв. Неделю назад в Нормандию прибыл из Англии граф де Фротте, и уже к вечеру того же дня под его знамена встали 22 тысячи человек.
–– Вы именно графа де Фротте признаете руководителем? – спросила я.
Александр пожал плечами. И ответил, как всегда, скупо:
–– Дворяне, без сомнения, предпочтут графа. Однако я примкну к Кадудалю, поскольку меня восхищает сила духа этого человека. Думаю, за ним большое будущее.
Он стал говорить мне чуть-чуть больше о своих делах, но было видно, что по-прежнему делает это неохотно. Что было тому причиной? Неужели он не доверяет мне?
Александр заметил мое замешательство и, протянув руку, ласково коснулся моих пальцев.
–– Мне трудно говорить об этом, Сюзанна. Я знаю, как настораживают вас мои планы, и не могу не упрекать себя. Я знаю так же, что уделяю вам лишь десятую часть того внимания, которого вы заслуживаете. Да и, по правде говоря, вы заслуживаете куда лучшего супруга.
Я улыбнулась уголками губ.
–– Какое самоуничижение, господин герцог. Что-то это на вас не очень похоже.
–– Я говорю серьезно.
Его голос прозвучал мягко и искренне. Взяв меня за руку, он подался вперед и заговорил с горячностью:
–– Умоляю вас, Сюзанна, останьтесь здесь. Я клянусь вам, что вас не ждут неприятности. Этот дом будет больше ваш, чем мой. Простите меня, дорогая, и вернитесь сюда. Я буду относиться к вам как к мадонне, уверяю вас.
–– Ни больше ни меньше? – спросила я усмехнувшись.
–– Вы напрасно иронизируете. Я ничего не хочу так, как вашого возвращения. Мне понятно, что я, возможно, вовсе не имею права на какие-либо просьбы… вы и так сделали гораздо больше, чем должны были, а уж о том, что сделал я, мне до сих пор страшно вспомнить. Но я сожалею. Я никогда ни о чем так не сожалел, как о том, что жестоко обошелся с вами. Я не прошу вас простить меня сейчас. Я лишь прошу вас вернуться.
–– Александр, – ответила я мягко, – я не могу сейчас ничего сказать, мне над всем этим надо еще подумать.
–– Думайте. Я не буду вас торопить. До конца октября у меня еще есть время на уговоры. Только, прошу вас, помните…
Его глаза улыбались.
–– … помните, cara, что я люблю вас, как ни одну женщину никогда не любил.
Cara… Одно это слово воскрешало в памяти те ослепительные, медовые весну и лето, которые он подарил мне в 1796 году. Если я и была когда счастлива по-женски полностью, так это тогда, в те блаженные полгода. Соблазн пережить все это еще раз был велик… Я качнула головой, показывая, что, возможно, и верю ему. Но вопрос о возвращении еще следовало обдумать. Правда, теперь мое настроение было явно иное, чем три месяца назад. Теперь я с удивлением замечала, что, кажется, была бы не прочь остаться. Но что-то еще удерживало меня. Все-таки там, в Сент-Элуа, я была так независима… Что ни говори, а это состояние имело свои плюсы.
–– Вы так бледны, – вдруг произнес Александр. – Дорогая, я беспокоюсь за вас. Что с вами? Вы плохо спите?
Какую-то секунду я молчала. Потом сказала почти уверенно:
–– Да, прошлую ночь я действительно почти не спала.
–– Почему?
–– Думала о вас, – ответила я кокетливо.
Он улыбнулся.
–– Я польщен, однако если вы все время будете так бледны, то сон уйдет и от меня.
Я не знала, что сказать. Обещать, что бледность пройдет, было нельзя. Напротив, она будет усиливаться, ибо беременность я переносила с каждым днем тяжелее. Совсем иначе, чем с Филиппом. И в последнее время стала замечать, что даже двигаться предпочитаю меньше – мне нравилось подолгу сидеть рядом с выздоравливающим мужем и не бегать по этажам.
11
Я нашла, наконец, время, чтобы просмотреть домовые книги и разобраться с хозяйством, и выяснила весьма неприятные вещи: урожай во всех отношениях был плох; скверная погода, дожди и град свели его почти на нет. Мы могли подсчитывать только убытки, о прибыли речь не шла. Оставалось надеяться, что, возможно, из-за войны с Белых Лип не взыщут налоги. А вообще неустойчивость наших доходов меня беспокоила. Мы много потеряли в этот год и было неизвестно, получим ли что-либо в следующем. Главная беда состояла в том, что хозяйством, по сути, некому было заниматься: характеры Александра и Поля Алэна как нельзя меньше соответствовали образам помещиков-землевладельцев, а я… для меня такая махина, как Белые Липы, была слишком неподъемна. Управляющий, понимая, что в семье герцогов дю Шатлэ нет никакого постоянства и генеральной линии, работал, как все нанятые управляющие, то есть спустя рукава, и, вероятнее всего, воровал.
–– Минус десять тысяч ливров, – произнесла я вслух цифру убытков, по старинке именуя франки ливрами. И подумала: «Слава Богу, для восстановления Сент-Элуа появился отдельный источник притока денег – английское поместье, ибо из доходов Белых Лип я вряд ли могла бы в этом году что-то выделить».
Хозяева мы были, конечно, не ахти какие. В нынешнее время, когда тон задавали активные и ловкие буржуа, это было особенно заметно. Я по мере сил пыталась, конечно, что-то наладить – например, в прошлом году, еще до нашего с Александром раздора, закупала новые культуры, планировала развести новую породу коров, но… это выглядело как первые шаги ребенка на фоне победной поступи, скажем, того же Рене Клавьера, о котором все газеты писали, что он наделен даром извлекать деньги из воздуха.
Сообщалось, в частности, что в этом году он стал собственником полудюжины самых замечательных французских замков, настоящих жемчужин истории и архитектуры, – Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Марли, Лувесьенна и прочих. Он скупал лучшее из так называемых национальных имуществ – тех имуществ, которые были в свое время отобраны у эмигрантов, и поскольку мог легко совершать самые крупные сделки, можно было предполагать, что наличности у него вдоволь.
Иногда, наживаясь на тяжелом положении «бывших», он не отказывал себе в любезных жестах. Скажем, приобретя роскошный отель Монтессон, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, сей банкир галантно подарил его вдове, мадам Монтессон, взамен квартиру, чтоб почтенная пожилая герцогиня не осталась уж совсем без крыши над головой.
Старый конек – торговля колониальными продуктами – по-прежнему приносила ему баснословные прибыли: за год на этом Клавьер зарабатывал, по подсчетам газетчиков, до 500 тысяч франков. Богатства его на этом поприще были таковы, что он привлек к руководству делом всех своих родственников, открыл торговый дом в Филадельфии и Новом Орлеане… Помимо колониальной торговли, он давно и прочно оседлал нового конька – военные поставки. В руках банкира оказалось право быть главным поставщиком французского и испанского флотов, главным снабженцем Итальянской армии. Вкупе этот грандиозный контракт с Директорией тянул на 64 миллиона.
Понятно, что такие успехи были бы невозможны без связей с правительственными взяточниками. О нерушимой дружбе Клавьера с Баррасом, задающим тон в Директории, давно было известно: они, по слухам, делили не только прибыль, но и любовниц, к примеру, восхитительную Терезу Тальен, одну из самых знаменитых щеголих нынешней продажной эпохи. Тереза ежегодно рожала по ребенку, но, поскольку у нее имелся еще и законный муж, происхождение этих детей установить было невозможно – их отцом мог быть и директор, и банкир, и сам господин Тальен.
Но благосклонности одного Барраса, по-видимому, Клавьеру было уже мало. Он заглядывал в будущее и обзаводился разнообразными полезными связями: неограниченно ссужал деньгами Жозефину Бонапарт, кредитовал генерала Бернадотта, в котором многие усматривали руководителя будущего возможного переворота, строил доверительные отношения с министром юстиции Камбасересом и главой казначейства Тюрпеном.
В парижском свете рассказывали анекдот о том, как Рене Клавьер явился со взяткой в 100 тысяч франков к чиновнику военного министерства Роберу Линде. «Что вы себе позволяете, гражданин? – возмутился последний. – Немедля удалитесь, или вас с вашими подношениями выкинут в окно!» Однако банкир давно забыл то время, когда его могло смутить внешнее проявление чиновничьей неподкупности. «Что такое? – приподнял он бровь. – Я обычно приношу столько же гражданину Баррасу и гражданке Бонапарт. Они, не в пример вам, всегда были довольны. И потом, подумайте: удобно ли выбрасывать в окно человека, который пришел с добрыми намерениями и дарит вам сто тысяч франков?» Тон его был так многозначителен, а называемые имена – столь громки, что гражданин Линде решил не продолжать патриотический спектакль.
Немыслимо: Клавьер подружился даже с Талейраном, с которым прежде был в ссоре. По крайней мере, когда у министра иностранных дел весной 1799 года возникла нужда в презентабельном особняке, банкир весьма любезно и со скидкой уступил ему аренду великолепного дома на улице Тэтбу, который раньше снимал сам. Услуги, оказываемые им влиятельным людям, были столь многочисленны, что, казалось, он не только стремится посредством этого иметь доступ к государственным заказам, но и страхуется на случай возможного преследования в будущем.
Надо сказать, я внимательно следила за всем, что писали о Клавьере, и рост его могущества, несравнимый с прежними временами, немного меня тревожил. Поглядывая в окно гостиной, я видела золотистые головки Изабеллы и Вероники, которые, щебеча, собирали опавшие листья в парке, и думала: они-то носят фамилию дю Шатлэ, но что будет, если этот богач, хищный и властный, узнает о своем отцовстве? «Не нужно, чтобы господин Клавьер видел этих детей, – прозвучали у меня в ушах слова Талейрана. – Иначе он причинит вам уйму неприятностей». Всегда, читая о банкире, оставившем столь испепеляющий след в моей жизни, я ожидала встретить сообщение о том, что он снова женился или собирается это сделать. Но такие вести не поступали. Клавьер обладал громадными богатствами, но не имел признанных наследников, таким образом, значение Изабеллы и Вероники возрастало с каждым годом. Да еще при их-то с ним внешнем сходстве…
«Хорошо, что мы в Бретани, – подумалось мне. – Хорошо, что ему нас здесь не достать! Да, именно здесь мы в безопасности от любых его происков». Кроме того, к счастью, я, по-видимому, давно не входила в сферу его романтических заинтересованностей, если таковые вообще имелись, и могла не волноваться об его поползновениях на свой счет.
Но, конечно, на фоне его успехов наша неспособность справиться со своими немалыми земельными наделами выглядела грустно. Была и еще одна неприятность: пришло из Ренна строгое письмо, в котором нас уведомляли о намерении Директории «одолжить» – разумеется, насильственно – у всех богатых людей сто миллионов на нужды армии. Было ясно, что в государственной казне свистел ветер. Причиной этого ветра было неуемное воровство самих директоров, и из-за этого роптала вся страна. Однако я понимала, что от риторики дело не изменится, и нам, поскольку мы подпадали под понятие «богатых», надо готовиться расстаться с суммой, величина которой мне совсем не нравилась. Эти «займы» совершались не впервые, но воспринимать такой грабеж как нечто обыденное еще было трудно.
Зажав письмо в руке, я поспешила в герцогский зал, чтобы найти мужа. Следовало показать ему это поразительно послание. Но, когда я только подходила к дверям, странный звук насторожил меня: будто что-то упало. Я с силой толкнула створки дверей и, ворвавшись в зал, увидела Александра. Он поднялся с кресла и теперь стоял, покачиваясь и тяжело опираясь на стену. Лицо его блестело от пота, складка залегла между бровями – по всему было видно, что подняться с кресла впервые после ранения стоило ему больших усилий.
Я пришла в ужас. Меня обуял такой страх, что слезы едва не брызнули из глаз. Я бросилась к нему, чувствуя, что вот-вот на меня накатит истерика.
–– Александр! О, Александр, не следовало этого делать! Еще слишком рано! Как ты мог! У тебя откроются раны и еще… еще всякое может случиться! Боже мой, и это после того, что было!
Смеясь, он обнял меня одной рукой, проявив силу, которой я от него сейчас не ожидала.
–– Успокойтесь, Сюзанна, это ничем не грозит мне. Не плачьте! Будь я проклят, если доставлю вам этим какие-нибудь огорчения.
Он поцеловал мои глаза, словно хотел убрать с них слезы.
–– Это должен был быть сюрприз для вас, cara. Правда, я плохо подготовился, раз вы меня застигли за этими попытками.
–– Но как же… ведь доктор сказал вам, – пролепетала я, уже чуть успокоенная, – сказал, что пока нельзя… Правда, вы оказались сильнее, чем я думала.
–– Еще бы. Мне до смерти надоело быть прикованным к креслу и зависеть от каждого слуги.
–– Вы хотели обрадовать меня? – прошептала я.
Он улыбнулся и, наклонившись, ласково поцеловал меня.
–– Конечно. А еще я знал, что на днях должен прибыть Буагарди. Да и Бурмон с ним. Не мог же я встретить их как инвалид.
–– Вы хотите поскорее поправиться, – сказала я с досадой, – потому что знаете, что тогда сможете уехать.
–– Вот уж нет. Уезжать я хочу как раз меньше всего. Просто тогда я смогу обнять вас. Как мужчина, а не как калека.
Я молчала задумавшись. Я только теперь поняла, что с этой минуты, когда Александр самостоятельно встал, выздоровление будет продвигаться очень быстро. У него железная воля. Она поставит его на ноги за считанные дни.
Герцог вдруг оторвал руку от стены, на которую опирался, с усилием повернулся ко мне и, взяв мое лицо в ладони, заглянул в глаза.
–– Вы ничего не скрываете, carissima?
–– Что же мне скрывать?
–– Вы бледны. Это не проходит. Уж не больны ли вы?
Я молчала. Он тихо произнес:
–– Любовь моя, вы заставляете меня трепетать. Что с вами?
–– Ничего, – произнесла я.
–– Скажите мне правду, – настаивал он.
–– Мы поговорим об этом позже, – сказала я решительно и, чтобы сменить тему, протянула ему письмо. – Взгляните лучше на это. Это любопытно.
Герцог взял письмо, но мою попытку уклониться от разговора воспринял без особой охоты. Он еще какое-то время вглядывался в мое лицо, словно пытался что-то узнать, потом развернул бумагу.
–– Это не должно вас беспокоить, – сказал Александр, когда ознакомился с содержанием, и усмехнулся. – Видите, они даже не решаются приехать сюда, они просто пишут. Как же они, по-вашему, осмелятся явиться за деньгами? Синим сейчас страшно в Бретани, дорогая моя.
–– Они могут приказать нам самим привезти деньги.
–– Но ведь никто не заставляет нас это делать, не так ли? Черт возьми, разве мы разбиты, чтобы исполнять приказы синих?
Он пошатнулся и, забыв, что его правая рука повреждена, ухватился ею за стену. Ругательство невольно сорвалось с его губ. Он сразу же умолк, но от боли пот выступил у него на лбу.
–– Ну, вот видите, – сказала я. – Рано еще. Вам нужно сесть. Вы должны щадить себя.
–– Проклятая рука, – пробормотал он, скрипя зубами, пока я его усаживала. – Нужно что-то делать с ней. Когда начнется война, мне нужны будут обе руки.
–– А мне нужны вы, – прикрикнула я на него внушительно. – Так что ведите себя смирно, пока доктор не даст сигнал к чему-то другому.
Не слушая меня, он тревожно спросил:
–– Дорогая, что вы думаете о Бурмоне?
–– А что я должна думать? – спросила я лукаво, вспоминая во своем июньском поклоннике и понимая, к чему клонит Александр.
–– Ну, я надеюсь, он вам нравится не настолько, как вы старались показать?
–– А вас это беспокоит?
–– Еще как. Если он вам и вправду нравится, я погиб.
–– Вы не идете с ним ни в какое сравнение, Александр, будьте уверены.
–– Ну да. Я знаю. У меня покалечена рука, на теле повсюду раны и шрамы, я не могу еще по-человечески двигаться – словом, я теперь полная развалина. Боюсь, сравнения с Бурмоном я не выдержу. Помилосердствуйте, Сюзанна.
Он шутил, подтрунивал над собственной слабостью, но в его голосе я уловила неподдельные тревогу и досаду. Он, кажется, всерьез переживал, зная, что в Белые Липы прибудет граф де Бурмон.
–– Не тревожьтесь, – сказала я искренне. – Вы же знаете, что я ваша. Если только вы не будете в этом сомневаться, все будет хорошо.
Он поднес мою руку к губам.
–– Прошлогодней ошибки я не повторю. А если начну ошибаться, сделайте мне знак. Я сразу же исправлюсь, обещаю.
Я прижала его голову к груди, ласково погладила волосы. Ах, до чего же приятно, что он так беспокоится. Я, конечно, не хотела, чтобы он мучился этим, – это могло сказаться на его здоровье. Но ощущать, что тобой дорожат, – это было чертовски замечательно, и я не хотела отказывать себе в этом удовольствии.
12
Граф де Буагарди привел в Белые Липы две тысячи своих шуанов и, позаботившись об их размещении, сразу же забыл о своих подопечных и все свое внимание посвятил Авроре. Даже со стороны это выглядело как самый настоящий штурм ее добродетели. Они почти не расставались, и я дважды, неожиданно войдя, заставала их врасплох: они отскакивали друг от друга, как ошпаренные, и, видимо, перед этим целовались. Один раз, проходя мимо гостиной, я ясно услышала звук пощечины, а спустя мгновение оттуда пулей вылетела разгневанная Аврора.
–– Что же это такое? – спросила я наконец у нее. – Чего хочешь ты и чего хочет он?
