Рохинтон Мистри
Такое долгое странствие
III
Густад протер глаза и открыл их. Во рту пересохло. Он потянулся к стакану ром-пива, но вспомнил, что уже все выпил. Встав, он увеличил фитилек керосиновой лампы и понес ее к письменному столу. В тысячный раз сердце его наполнилось благодарностью к Джимми Билимории. Если бы Джимми не отвез его к Мадхивалле-Костоправу, он бы сегодня был конченым инвалидом. А вместо этого – вот он, без костылей и без палочки, и без жуткой подпрыгивающей и раскачивающейся походки Хромого Темула.
Он выдвинул более широкий из двух ящиков и пошарил в нем в поисках писчей бумаги. Сейчас он хромал чуть больше обычного. Хотя немало лет прошло со дня того несчастного случая, Густад так полностью и не признал, что его волшебное исцеление было столько же результатом лекарского искусства Мадхиваллы, сколько и силы его собственного духа, только все вместе позволило свести его хромоту до ничтожного минимума.
Найдя несмятый лист, он проверил шариковую ручку, почеркав ею по ладони: он не любил, когда в середине письма паста в ручке заканчивалась и текст менял цвет. Передумав, открыл дверцу письменного стола.
Изнутри снова повеяло знакомым запахом старых книжных переплетов. Он глубоко вдохнул его. Коробочка с перьями лежала сбоку, там, куда упала прежде. Он открыл ее и, испробовав несколько перьев о ноготь левого большого пальца, выбрал одно, вставил его в ручку и открыл баночку с чернилами «Кэмел» королевского синего цвета.
Ручка удобно легла в руку и ощущалась куда солиднее, чем пластмассовые шариковые ручки. Как же давно он не держал в руках перьевую ручку! Никто больше такими не пишет, даже в школах. Вот так же когда-то дети переходили с карандашей на чернила. В этом заключается одна из проклятых проблем современного образования. Во имя прогресса зачастую отбрасывают на первый взгляд несущественные вещи, не понимая элементарного: то, что они выкидывают в окно современности, является традицией. А если традиция утрачивается, утрачивается и уважение к тем, кто любил, почитал эту традицию и всегда ей следовал.
Было уже почти два часа ночи, но Густаду не хотелось спать. С грустью и любовью он вспоминал былые дни. Наконец, обмакнув перо в чернила, он поднес его к бумаге. Тень от руки, державшей ручку, падала на лист. Он сдвинул лампу влево, написал адрес и поставил дату. Пока он писал первые приветственные строки, дали электричество. Лампочка над столом вспыхнула. После нескольких часов темноты резкий электрический свет хлынул в комнату и затопил ее до самых дальних углов. Густад выключил его и продолжил писать при свете керосиновой лампы.
Глава пятая
I
Ко времени подачи воды Дильнаваз автоматически проснулась, и первой ее мыслью была мысль о Густаде и Сохрабе. Ужасные, ужасные вещи они наговорили друг другу. Измученная, она сонно поплелась в ванную. Вода, вода. Наполнить все емкости. Поскорей. Набрать воду в кухонный бак. Потом в большую бадью. И купить молоко…
Пока она ждала во дворе бхайю, мисс Кутпитья, выглянув из окна, кивком позвала ее подняться к ней.
– Пожалуйста, не обращайте внимания, – выпалила Дильнаваз, едва добравшись до ее лестничной площадки. – Он просто очень расстроился. – Ее всю ночь мучило то, что Густад, не сдержавшись, накричал на одинокую старую женщину.
– Я не потому вас позвала. Меня беспокоит ваш сын.
– Сохраб?
– Ваш старший, – подтвердила мисс Кутпитья. – Он очень напоминает мне Фарада. – Проблеск нежности на миг озарил ее лицо и тут же потух, как пламя свечи на ветру. Когда-то все помыслы и мечты мисс Кутпитьи принадлежали ее племяннику, Фараду. Давным-давно, в день, когда великая радость смешалась с глубокой печалью, жена ее брата умерла при родах Фарада. И в тот день мисс Кутпитья поклялась: никогда не выходить замуж, а посвятить всю свою жизнь брату-вдовцу и его ребенку. Так она стала матерью и наставницей, другом и рабыней и чем только еще не стала для маленького Фарада. Такой же преданностью платил ей ребенок, очень рано осознавший – хотя никогда и не пользовавшийся этим обстоятельством, – что в нем весь смысл ее жизни. То было золотое время для мисс Кутпитьи.
Когда Фараду было пятнадцать, они с отцом, как обычно, отправились отдохнуть на неделю в Кхандалу. На обратном пути в Гатах случилась авария. Водитель грузовика не справился с управлением и столкнулся сначала с автобусом, набитым туристами, а потом с машиной, в которой ехали Фарад с отцом. Все три машины сорвались с обрыва. Единственным выжившим оказался водитель грузовика. В тот роковой день тридцать пять лет назад мисс Кутпитья заперла на замок свои сердце, ум и память. С тех пор никто не допускался в ее квартиру дальше прихожей.
– Ваш Сохраб во всех отношениях напоминает мне моего Фарада, – повторила она. – Внешне, умом, походкой, манерой говорить. – Дильнаваз ничего не знала о Фараде. Все случилось задолго до того, как она вышла замуж и переехала в Ходадад-билдинг. Она выглядела озадаченной, и мисс Кутпитья продолжила: – Блестящий был мальчик. Он унаследовал бы юридическую практику своего отца, если бы остался жив. – Это все, что она сказала, ее горе больше не было бременем, нуждавшимся в излиянии. С годами, в изоляции, она обросла плотным стародевическим панцирем, и никто не мог сказать, зарубцевались ли или все еще кровоточат под этим панцирем раны, нанесенные ей жестокой судьбой.
– О, мне так жаль… – начала было Дильнаваз.
– Нет нужды, – прервала ее мисс Кутпитья. – Все слезы я давным-давно выплакала. Не осталось ни капли. – Она приложила пальцы к мешкам под глазами, оттянула кожу и сказала: – Видите? Совершенно сухие. – Дильнаваз сочувственно кивнула. – Но я позвала вас потому, что прошлой ночью все слышала. Вы знаете, почему Сохраб так ведет себя?
Проведя ночь в одиноких мучениях, Дильнаваз была благодарна ей за заботу.
– Мой мозг отказывается это понять. Во всем этом нет никакого смысла.
– Вы говорите, что он внезапно отказался учиться в ИТИ? – Дильнаваз кивнула, и мисс Кутпитья прищурилась. – А до этого хотел, никто его не принуждал?
– Никто. Я пытаюсь вспомнить, но думаю, что это была его собственная идея, еще когда он ходил в школу.
Глаза мисс Кутпитьи превратились в узкие щелочки.
– В таком случае есть только одно объяснение. Кто-то накормил его чем-то нехорошим. Подмешал в еду или питье. Это определенно jaadu-mantar[82] – заговоренный гриб.
Дильнаваз вежливо постаралась скрыть свой скептицизм, но подумала: как соблазнительно верить в магию, как быстро это все упрощает и объясняет.
Мисс Кутпитья посмотрела на нее мрачно.
– Вы знаете кого-нибудь, кому выгоден провал Сохраба? Может, кто-то хотел бы похитить его мозги для собственного сына?
– Мне никто не приходит в голову. – Дильнаваз невольно вздрогнула.
– Это могла быть даже какая-то зловредная смесь, на которую он наступил на улице. Для такого черного колдовства существует много способов. – Теперь ее глаза широко распахнулись и сверкнули предостерегающе. Какие большие! Как фрикадельки, подумала Дильнаваз. – Но не волнуйтесь, всегда найдется способ снять порчу. Можете начать с лайма. – Она объяснила процедуру и точно описала жесты, которые следует выполнить. – Делайте это несколько дней. До заката. Потом приходите ко мне снова. – И уже повернувшись, чтобы уйти к себе, добавила: – Кстати, теперь вы видите, как прав был хвост моей ящерицы?
– Что вы имеете в виду?
– Ваш ужин. Его испортила ссора. И электричество выключилось. То, что курицу зарезали прямо у вас в доме, – очень несчастливый знак. Проклятье предсмертного крика осталось под вашей крышей.
– Это была идея Густада, – сказала Дильнаваз.
Пока она возвращалась домой, в ее сонном мозгу все время маячила чуднáя параллель между курицей и мстительными, вызвавшими пневмонию рыбками и птицами Дариуша. Бедная мисс Кутпитья, подумала она, какая печальная судьба.
Торопясь снова лечь в постель, она не заметила писем на столе Густада.
II
Дильнаваз еще спала, когда Сохраб проснулся и нашел отцовские письменные принадлежности на столе, где тот оставил их после долгой ночи воспоминаний и размышлений. Поминки по канувшим в прошлое дням и умирающим надеждам закончились, лишь когда мутный свет занимавшегося утра добрался до Густада, отдававшего дань выпитому ром-пиву.
Разглядывая перьевую ручку, Сохраб удивился: почему отец продолжал пользоваться этим рудиментом? Он тоже долго не мог уснуть, страдая от обиды, от услышанных резких слов и душевного смятения – может, он сам во всем виноват? Ответ на этот вопрос был непрост, искать его следовало в огороде прошлого, где память вскапывала и заново засаживала делянки по собственному выбору. Зерно Сохрабовых тревог проросло давным-давно, задолго до вчерашнего вечера, еще тогда, когда его родители обнаружили, как легко их первенцу все дается: и дома, и в школе, и в работе, и в играх. Казалось, нет ничего, чего бы не сумел сделать Сохраб, причем сделать отлично. Шла ли речь об арифметике, уроках творчества, гуманитарных науках, он каждый год получал несколько премий в день вручения наград. Постоянно завоевывал он и призы за ораторское мастерство и участие в дебатах. С межшкольного соревнования театральных кружков спектакль, в котором он участвовал, увез главный трофей. На конкурсах изобретателей его экспонаты занимали первые места. И вскоре Густад и Дильнаваз уже не сомневались, что сын у них особенный.
Поэтому, естественно, когда Сохраб проявил интерес к авиамоделированию, Густад уверовал, что сын станет авиаинженером. Модели знаменитых зданий в миниатюре, выполненные Сохрабом, навели Густада на мысль, что сына ждет будущее блестящего архитектора. А возня со всякими механизмами вроде консервных ножей могла означать только одно: сын будет многообещающим изобретателем. Разумеется, судьба Сохраба могла оказаться намного плачевней, поскольку любовь и слепая вера родителей в сына были способны наделать куда больше бед.
Единственным провальным увлечением Сохраба в школе был его роман с насекомыми. В восьмом классе его наградили за общие достижения в учебе книгой под названием «Узнай больше об энтомологии». Он прочел ее, несколько дней над ней размышлял, а потом стал ловить бабочек и мотыльков самодельным сачком. Умерщвлял он их в консервной банке с ватным тампоном, пропитанным бензином. Когда они переставали трепыхаться, открывал банку и осторожно расправлял крылышки. Обычно те были плотно сжаты вокруг ножек и хоботка, в положении, противоположном естественному, словно in extrēmis[83] бабочка пыталась защититься от ядовитых паров, прикрыв голову. Наперекор rigor mortis[84] он симметрично распластывал четыре перепончатых крылышка бабочки на расправилке[85], тоже самодельной. Через несколько дней высушенная и легкая, как папиросная бумага, бабочка бывала готова к монтированию в коллекцию.
Все хвалили его красивую работу, восхищались чудесными расцветками и узорами крыльев, как будто он сам их нарисовал. Экспонаты были пришпилены булавками, проткнутыми через грудку, и аккуратно вставлены в энтомологическую коробку, которую он сам смастерил из фанеры с помощью инструментов прадеда. Последнее доставило Густаду особую радость; глядя, как Сохраб работает инструментами его деда, он не уставал повторять: наверное, любовь к плотничанью у нас в крови.
А потом бабочки и мотыльки начали рассыпаться. Вскоре личинки уже ползали в коробке, и это было отвратительное зрелище. День за днем Сохраб мог, почти не двигаясь, сидеть и наблюдать за ними, как парализованный. Завершив свою работу, личинки исчезли так же неожиданно, как появились, и Сохраб забросил свой энтомологический ящик на темную полку возле общего туалета в чауле.
Однако этот провал не должен был опровергнуть слухи о гениальности Сохраба, поражение следовало превратить в победу. Густад был только рад взять вину на себя.
– Это была моя оплошность, – сказал он. – Вместо бензина нужно было использовать тетрахлорид углерода, а я не обеспечил Сохрабу тот сорбент, который ему требовался.
Сохраб больше не охотился за бабочками. Слава всемирно известного энтомолога была вычеркнута из Густадова списка карьер, которые он прочил сыну. После этого Сохраб сосредоточился исключительно на механике и изобретательстве. Он разобрал и собрал заново будильник, починил мясорубку Дильнаваз, привел в рабочее состояние диапроектор с увеличительным стеклом, найденный в письменном столе Густада, и показывал на стене в передней комнате кадры из комиксов, которые доставлялись с воскресной газетой: персонажи «Семейки Дэгвуда Бамстеда» или «Фантома» отражались в натуральную величину. Майор Билимория всегда присутствовал на показах и часто становился рядом с изображением, имитируя жесты Фантома: потрясал кулаком и произносил звуки вроде «тадах!», «бух!», «бах!». А после этого наступало время воскресного обеда с дхансаком.
Момент наивысшей гордости для Густада и Дильнаваз наступил, когда Сохраб, заставив Дариуша помогать ему, поставил спектакль по «Королю Лиру», собрав труппу из школьных друзей и друзей-соседей. Представление состоялось в дальнем конце двора, стулья публика приносила с собой. Сохраб, разумеется, играл короля Лира, был режиссером, продюсером, художником по костюмам и декоратором. Он же написал краткую версию пьесы, благоразумно решив, что даже аудитория, состоящая из любящих родителей, может впасть в коматозное состояние, если ей придется наслаждаться сверхлюбительским Шекспиром больше часа. Однако только когда Сохраб поступил в колледж, ему внезапно пришло в голову, что папа никогда не делал заявлений и не лелеял надежд, связанных с артистической карьерой для сына. Он никогда не слышал, чтобы отец говорил: мой сын будет художником, мой сын будет актером, мой сын будет поэтом. Нет, всегда только: мой сын будет врачом, мой сын будет инженером, мой сын будет ученым-испытателем.
Он вытер перо, закрутил крышку на бутылочке с чернилами и вспомнил, что однажды, когда век карандашей подходил к концу, отец показывал ему эту перьевую ручку. С веком чернил пришли планы на будущее. Мечта об ИТИ обрела форму, потом полностью захватила их воображение. И Индийский технологический институт превратился в Землю обетованную. Он стал их Эльдорадо и Шангри-Ла, их Атлантидой и Камелотом, их Шанду[86] и страной Оз. Это был храм Святого Грааля. И все будет дано, и все будет возможно, и все сбудется для того, кто совершит паломничество туда и вернется со священной чашей.
Тщетно было бы пытаться разделить нити энтузиазма, вплетенные в эту благородную ткань. Выяснить, кому изначально принадлежала идея и кого следует теперь винить, было так же трудно, как распознать, какая капля муссонного ливня первой коснулась земли.
На столе лежало два письма. Сохраб быстро пробежал глазами письмо майора и начал читать написанный изящным почерком отца ответ, когда Дильнаваз поднялась с постели во второй раз. Она чувствовала, что должна что-то сказать насчет прошлого вечера, но сын заговорил первым:
– Ты читала письмо от дяди майора?
– Какое письмо?
Он протянул ей листок.
– Наверное, какое-то старое, – сказала она. – Ты же знаешь, как папа любит все хранить.
– Нет, это пришло всего четыре недели назад. Посмотри на штемпель.
Густад, с темными кругами вокруг глаз, проковылял мимо, направляясь в ванную. Она дождалась «контрольного сигнала» – металлического лязга затычки – и заметила:
– Он так поздно лег вчера. – Ее голос звучал чуть укоризненно.
Позднее, когда Густад пил чай, она сказала:
– Мы видели письмо.
– Я не понимаю, кто такие «вы». Для меня тут есть только один человек – ты.
Она пропустила его замечание мимо ушей.
– Ты начал прятать почту? Интересно, что еще ты скрываешь?
– Ничего! Просто хотел поразмыслить о письме Джимми без того, чтобы мне давали тысячу советов все гении этого дома. Вот и все.
– Тысячу советов? – Дильнаваз опешила. – Двадцать один год мы все обсуждали вместе. А теперь я стала помехой? Ведь Джимми даже не сообщил никаких подробностей. Откуда тебе знать, что ты поступаешь правильно?
Густад ответил, что подробности не имеют значения, помощь другу – дело принципа.
– Все это время я только и слышал: майор то, майор это. Я говорил: забудьте о нем, он исчез как вор. Так нет же. А теперь он просит помощи, я говорю да, но ты все равно недовольна.
– А вдруг это что-то опасное?
– Чушь. – Он указал на Сохраба. – Почему этот ухмыляется как осел?
– Папа, не распаляйся снова, – сказал Сохраб. – Я думаю, ты правильно решил, но…
– О! Он думает, что отец решил правильно! Ты ему сказала, что он мне больше не сын? – С подчеркнутым сарказмом Густад издевательски склонил голову. – Благодарю, благодарю вас, сэр! Благодарю за ваше одобрение. Ну, продолжай: что – но?
– Но я вспомнил, как дядя Джимми и твои друзья рассуждали о политике. Он, бывало, говорил: «Если хотите избавиться от этих проходимцев из Национального конгресса, есть только один выбор: коммунизм или военная диктатура. Забудьте о демократии на несколько лет, она – не для страны, умирающей с голоду…»
Он очень похоже имитировал четкий бас-баритон майора, и Дильнаваз улыбнулась. Густаду тоже понравилась его имитация, но он тщательно скрыл это. Сохраб продолжил:
– Представь себе: а если дядя Джимми планирует переворот, чтобы свергнуть наше коррумпированное правительство?
Держа блюдце с чаем в одной руке, Густад другой схватился за лоб.
– Опять этот идиотский разговор! Лучше представь себе что-нибудь полезное, представь себя в ИТИ! – Он помассировал лоб. – То, что Джимми, бывало, говорил, это всего лишь разговоры. Чего не скажешь, когда вокруг засуха, наводнение и нехватка всего?
– Знаю, знаю, я просто пошутил. Но как насчет наших руководителей, которые поступают противозаконно? Взять хотя бы лицензию на производство автомобилей, которую получил сын Индиры. Он говорит: мама, я хочу делать автомобили. И тут же получает лицензию. Не выпустив ни одного «Марути», он уже сделал себе на нем целое состояние и спрятал его на швейцарских банковских счетах.
Дильнаваз внимательно слушала рассказ Сохраба о том, как первый опытный образец автомобиля разбился во время испытаний, но тем не менее был одобрен к производству по приказу с самого верха. Она была сейчас самозваным рефери между отцом и сыном, и выражение ее лица отражало счет поединка.
– Приятно видеть, что твой сын читает газеты, – сказал Густад, допив чай из блюдца. – Он мог бы стать гением, но позволь мне кое-чему его научить. Что бы ты ни прочел в газете, сначала отдели половину – это соль и перец. От того, что осталось, отними десять процентов. Это имбирь и чеснок. А иногда, в зависимости от способностей автора-журналиста, еще пять – это молотый чили. Тогда и только тогда получишь правду, без масалы и пропаганды.
Дильнаваз понравился его импровизированный урок. Счет на ее «табло» обновился. Густад откинулся назад и подвинул свою чашку к чайнику.
– Но я слышал это от живого свидетеля, – возразил Сохраб. – От одного из моих товарищей по колледжу. Его отец работает в испытательном центре.
– Товарищ по колледжу! Слушаешь идиотские разговоры и забиваешь себе голову всяким мусором. Скажи спасибо, что у нас демократия. Будь тут как в России, тебя с твоими товарищами уже упаковали бы и отправили в Сибирь. – Он потер лоб. – Когда он ведет такие речи, у меня мозг вскипает! Предупреждаю: если со мной случится удар, виноват будет твой сын.
Продолжая следить за их разговором, Дильнаваз все больше расстраивалась. То, что поначалу походило на острые дебаты (она почти радовалась, надеясь, что они приведут к улаживанию ситуации), вновь разгоралось во вчерашний костер. Она сделала знак Сохрабу ничего не отвечать.
– Говорю в последний раз: послушай меня, забудь про своих друзей, забудь про свой колледж с его бесполезным дипломом. Подумай о будущем. В наше время любой поденщик, любой клерк, работающий за две пайсы, имеет степень бакалавра искусств. – Он взял свой ответ майору Билимории и пошел к письменному столу за конвертом.
Дильнаваз кивком велела Сохрабу идти за ней. В кухне она выбрала из корзинки лайм и сказала сыну, чтобы он закрыл глаза.
– Зачем? – воспротивился тот. – Что ты собираешься делать с этим лаймом?
– Это не причинит тебе вреда, просто немного вправит мозги.
– Что за бред? Мозги у меня и так на месте.
Она шикнула на него и умоляюще попросила смирить свою гордыню и сделать это ради нее.
– Существует столько всего, чего наука не может объяснить. А этот лайм ничем тебе не навредит.
– Ну ладно! – Он нехотя закрыл глаза. – Сначала папа драматизирует, потом ты занимаешься колдовством. Вы меня с ума сведете.
– Не груби. И не надо громких слов. – Держа лайм в правой руке, она семь раз обвела им вокруг головы сына по часовой стрелке. – Теперь открой глаза и смотри на него внимательно. – Она опустила лайм вниз, к его ногам, и положила в пакет из коричневой бумаги. Потом, позже, она выбросит его в море. Этот последний шаг был, по словам мисс Кутпитьи, решающим: ни в коем случае нельзя было выбрасывать лайм вместе с мусором.
Внезапно все, что сказала мисс Кутпитья, показалось ей исполненным глубокой мудрости.
