bannerbannerbanner
Хрупкое равновесие

Рохинтон Мистри
Хрупкое равновесие

Полная версия

– А, тигрица все еще в ярости, – сказал он на прощанье.

Миссис Шроф постаралась успокоить Дину, обещая поговорить с Нусваном и убедить его взять служанку хотя бы на неполный рабочий день, но ее решимость к концу дня пропала. Все осталось, как было. А с течением времени она не только не восстановила справедливость, а, напротив, прибавила забот своей и без того загруженной дочери.

Теперь с миссис Шроф приходилось обращаться как с ребенком. Она ела, только если перед ней ставили наполненную тарелку. Но еда не шла впрок – мать с каждым днем все больше худела. Ей приходилось напоминать, чтобы она помылась и сменила одежду. Она чистила зубы, только если на зубную щетку выдавливали пасту. Помогать матери мыть голову стало самой неприятной обязанностью для Дины. Волосы женщины клочьями падали на пол ванной. При расчесывании дело обстояло не лучше.

Раз в месяц миссис Шроф ходила в храм огня – возносить молитвы за душу покойного мужа. Она говорила, что для нее утешительно слышать, как старый дастур[11] Фрамжи молится за него. В эти дни Дина сопровождала мать, опасаясь, как бы она не заблудилась.

Перед началом церемонии дастур Фрамжи вкрадчиво пожимал руку миссис Шроф, а Дину одаривал продолжительным объятием, какое приберегал для девушек и молодых женщин. Любовь к «обнимашкам» принесла ему прозвище «дастур Обними Меня», а также враждебность коллег, которые не столько осуждали его за эту слабость, сколько порицали за отсутствие тонкости, за неумение придать этим ласкам отеческий или духовный характер. Жрецы боялись, что однажды он не сумеет сдержать свой пыл и опозорит священный храм.

Дина испытывала неловкость, когда дастур обнимал ее, проводил рукой по волосам, гладил шею, похлопывал по спине и крепко к себе прижимал. Короткая щетинистая бородка, похожая на хлопья тертого кокосового ореха, царапала щеки и лоб. Дастур отпускал ее как раз в тот момент, когда она набиралась решимости и делала попытку вырваться из цепкой западни его рук.

Весь оставшийся после посещения храма день Дина старалась вызвать мать на разговор – просила совета в хозяйственных вопросах или спрашивала какой-нибудь рецепт, а когда это не действовало, заводила разговор об отце и о первых месяцах их супружеской жизни. Молчание погруженной в неведомые грезы матери ставило Дину в тупик – девочка чувствовала свое бессилие.

Но вскоре ее беспокойство за мать ослабело – молодость брала свое. Будет время, и она получит свою порцию боли и печали, так зачем раньше срока взваливать на себя эту ношу?

Миссис Шроф выражалась теперь односложно или просто вздыхала, глядя на Дину в ожидании ответа. Вытирая мебель, она никогда не забывала смахнуть пыль с рамки, в которую была вставлена фотография мужа, сделанная в день окончания колледжа. Бо́льшую часть времени она проводила у окна.

Нусван предпочитал видеть в постепенной деградации матери всего лишь приличествующий вдове отказ от мирской суеты и тягу к духовной жизни. Свое внимание он сосредоточил на воспитании Дины. Его не оставляла мысль о тяжелой ответственности, лежащей на его плечах.

Нусван всегда считал отца поборником строгой дисциплины, испытывал перед ним благоговейный трепет и даже немного боялся его. Если он хочет занять его место, то должен вызывать такой же страх в других, считал он, и часто молился, испрашивая мужества и помощи. Он признавался родственникам – дядюшкам и тетушкам, что неповиновение Дины, ее упрямство сводят его с ума. И только помощь богов дает ему силы для исполнения долга.

Родственников трогала его искренность. Они обещали молиться за него: «Не тревожься, Нусван. Все будет хорошо. Мы зажжем лампу в храме огня».

Воодушевленный их поддержкой, Нусван стал раз в неделю брать с собой в храм Дину. Там он совал ей в руку сандаловую палочку и яростно шептал в ухо: «Молись хорошенько! Проси Великого Отца сделать тебя хорошей и послушной девочкой».

Пока она молилась перед священным огнем, Нусван бродил у наружных стен жертвенного помещения, разглядывая портреты дастуров и жрецов. Он переходил от одного изображения к другому, трогал гирлянды, касался рамок, целовал стекло, пока не подходил к величественному изображению Заратустры, и на целую минуту припадал к нему губами. Потом брал немного пепла из сосуда, стоявшего у входа в святилище, мазал себе лоб, горло и, расстегнув две верхние пуговицы рубашки, натирал грудь.

«Словно тальком себя присыпает», – думала Дина. Склонившись в молитве, она уголком глаза следила за братом и еле удерживалась от смеха. Но голову не поднимала, пока брат не прекращал свои смешные манипуляции.

– Молилась усердно? – спрашивал он при выходе из храма.

Дина кивала.

– Это хорошо. Теперь дурные мысли покинут твою голову, а на сердце будет легко и спокойно.

Дине не разрешалось навещать в каникулы подружек. «В этом нет необходимости, – сказал Нусван. – Ты достаточно видишь их в школе». Приходить к ней можно было тоже только с его разрешения. Визиты подруг не доставляли Дине радости – ведь брат все время следил за ними.

Однажды он подслушал ее разговор с Зенобией: девочки смеялись над его зубами. Это укрепило Нусвана в убеждении, что за этими чертовками нужен глаз да глаз. Зенобия говорила, что он похож на лошадь.

– На лошадь с плохими зубами, – прибавила Дина.

– Таким бивням и слон бы позавидовал, – продолжала Зенобия.

Когда Нусван вошел в комнату, девочки изнемогали от смеха. Он окинул их грозным взглядом и со зловещим видом покинул комнату, оставив за собой гробовую тишину. «Ага, сработало! – удивился он, почувствовав удовлетворение. – Страх работает!»

Нусван всю сознательную жизнь страдал из-за кривых зубов и в ранней юности даже сделал попытку их исправить. Тогда Дине было лет шесть-семь, и она без конца дразнила его. Лечение у ортодонта было болезненным, и он от него отказался, но никогда не упускал возможности пожаловаться, что отец-врач не позаботился о его зубах. И указывал на идеальные зубы сестры – свидетельство явной несправедливости.

Мать, видя его переживания, пыталась оправдаться: «Это я виновата, сынок. Я не сразу узнала, что детям надо каждый день массировать зубы. Меня этому научила только няня Дины, и тебе помочь я не успела».

Но обида у Нусвана так и не прошла. После ухода подруги Дине крепко досталось. Он попросил сестру повторить то, что она говорила. Девушка смело повторила.

– У тебя есть привычка болтать все, что приходит в твою глупую голову. Пойми, ты уже не ребенок. Кто-то должен научить тебя хорошим манерам. Полагаю, этим человеком являюсь я. – И, вздохнув, Нусван принялся неожиданно сильно хлестать ее по лицу, остановившись только когда рассек ей нижнюю губу.

– Свинья! – зарыдала Дина. – Хочешь, чтоб я стала такой же уродливой, как ты? – После этих слов Нусван схватил линейку и стал лупить девочку изо всех сил, а та уклонялась от ударов и бегала по комнате.

На этот раз миссис Шроф обратила внимание, что с дочерью что-то не так.

– Почему ты плачешь, дочка?

– Подлый Дракула! Он избил меня до крови!

– Тс-с… Бедняжка. – Мать обняла Дину и тут же вернулась на свое место у окна.

Через два дня после ссоры Нусван, желая загладить вину, принес Дине набор лент.

– Они будут хорошо смотреться в твоих косичках, – сказал он.

Дина вытащила из школьного ранца ножницы для рукоделья и изрезала ленты на мелкие кусочки.

– Ты только взгляни, мама! – воскликнул Нусван чуть ли не в слезах. – Взгляни на свою злую дочь! Мне деньги нелегко даются. Я потратил их на нее – и вот благодарность.

В борьбе за дисциплину линейка стала любимым орудием Нусвана. Чаще всего причиной наказания был непорядок с его одеждой. Прогладив, отутюжив и разложив вещи на четыре стопки, Дине надлежало убрать их в комод: белые рубашки, цветные рубашки, белые брюки, цветные брюки. Иногда она специально перекладывала рубашку в тонкую полоску в стопку с белыми рубашками или брюки в клетку в стопку с белыми. Несмотря на наказания, Дина никогда не уставала провоцировать брата.

– Она так ужасно себя ведет, что, наверное, в ее сердце поселился сам сатана, – отвечал устало Нусван на расспросы родственников. – Может, стоит отправить ее в интернат?

– Нет, не надо! Не делай этого опрометчивого шага, – взмолились родственники. – Подумай, как много девушек-парси погубил интернат! Будь уверен, Бог вознаградит тебя за терпение. Да и сама Дина, когда вырастет и поймет, что ты думал о ее благе, тоже поблагодарит тебя. – Уходя, они переговаривались между собой, называя Нусвана святым: иметь такого брата – счастье для каждой девушки.

Получив одобрение родственников, Нусван не сменил тактику. Он сам покупал Дине одежду, считая, что лучше знает, как следует одеваться юной девушке. Обычно купленная им одежда сидела на Дине плохо: Нусван не брал сестру за покупками. «Не хочу спорить с тобой в присутствии продавца, – говорил он. – Ты всегда ставишь меня в неловкое положение». Если сестра нуждалась в новой форме, он вместе с ней приходил в школу в тот день, когда там были портные, чтобы присутствовать при снятии мерок. Он вытягивал из портных сведения, касающиеся расценок и материалов, чтобы получить скидку. Дина ненавидела этот ежегодный ритуал, предвидя, что в очередной раз испытает стыд перед одноклассницами.

Все ее подруги уже носили короткую стрижку, и Дина умоляла брата разрешить ей обрезать волосы. «Разреши мне подстричься, и я обещаю мыть пол в столовой ежедневно, а не через день, – торговалась она. – А хочешь, буду каждый вечер чистить твою обувь?»

– Нет, – отрезал Нусван. – В четырнадцать лет рано носить фасонные стрижки. Косички – в самый раз. Кроме того, я не могу тратиться на парикмахера. – Однако не замедлил внести чистку обуви в список обязанностей сестры.

 

Спустя неделю после решительного разговора с братом Дина с помощью Зенобии отрезала косички в школьном туалете. Зенобия мечтала о карьере стилиста и радовалась, что ей так повезло – может попрактиковаться на подруге.

– Давай снимем волосы по-максимуму, – предложила она. – Подстрижем тебя «под мальчика».

– Ты с ума сошла? – испугалась Дина. – Нусвана удар хватит.

Они остановились на стрижке «паж» – сантиметра на два выше плеч, и Зенобия, не моргнув глазом, отрезала Дине косички. Получилось слегка неровно, но девочки остались довольны результатом.

Дина не решилась выбросить косички в мусорный ящик и, положив их в ранец, пошла домой. Она гордо расхаживала по дому и каждый раз, проходя мимо зеркала, ловила в разных ракурсах свое отражение. Потом зашла к матери и остановилась, ожидая удивления, восторга или вообще какой-нибудь реакции. Но миссис Шроф ничего не заметила.

– Мама, тебе нравится моя новая прическа? – спросила наконец Дина.

Миссис Шроф остановила на ней невидящий взгляд.

– Очень мило, дочка. Очень мило.

В тот вечер Нусван поздно вернулся домой. Поздоровавшись, он сказал матери, что сегодня было много работы. И только потом увидел Дину. Тяжело вздохнув, он приложил руку ко лбу. Нусван очень устал, и ему хотелось на этот раз обойтись без ссоры. Но разве можно оставить без наказания такую дерзость и неповиновение? Тогда он не сможет себя уважать.

– Подойди ко мне, Дина. Объясни, почему ты ослушалась меня.

Девочка почесала шею, зудевшую от оставшихся после стрижки волосков.

– Как это ослушалась?

Брат влепил ей пощечину.

– Не отвечай вопросом на вопрос.

– Ты сказал, что у тебя нет денег на парикмахера. Так вот – я подстриглась сама.

Он снова ее ударил.

– Говорю тебе – не дерзи!

Взяв линейку, он больно ударил ее по ладоням, а потом, сочтя ее проступок слишком серьезным, стал бить по костяшкам пальцев.

– Я тебя проучу. Ведешь себя как шлюха.

– Посмотри на себя в зеркало. У тебя прическа, как у клоуна, – огрызнулась Дина, и не думая сдаваться.

Сам Нусван считал, что его прическа – образец элегантности и достоинства. Он носил волосы на прямой пробор – аккуратно уложенные и сильно напомаженные. Язвительная насмешка сестры вызвала в нем взрыв негодования. Он стегал Дину линейкой по плечам и ногам, а потом загнал в ванную, где стал срывать с нее одежду.

– Больше ни слова! Молчи! Сегодня ты превзошла самое себя! Помойся хорошенько ты, грязная тварь! Смой с себя обрезки волос, а то растрясешь их по всему дому и навлечешь на нас несчастье.

– Уж кому нечего волноваться, так это тебе! Твое лицо и смерть отпугнет. – Дина стояла совершенно голая на кафельной плитке, но брат не уходил. – Мне холодно, – сказала она.

Сделав шаг назад, Нусван окатил ее холодной водой из ведра. Дина дрожала всем телом, но во взгляде по-прежнему был вызов. Нусван коснулся соска на ее груди, и девочка вздрогнула.

– У тебя не грудь, а два пупырышка. Не думай, что ты уже женщина. Тебе надо их подрезать, как и язычок.

Брат смотрел на нее как-то странно, и Дина испугалась. Она понимала, что ее дерзкие ответы разозлили его, но это никак не увязывалось с тем взглядом, с каким он уставился на нежный пушок в том месте, где соединялись ее ноги. Благоразумнее прикинуться покорной – так гнев его быстрее утихнет. Дина отвернулась и заплакала, закрыв лицо руками.

Нусван удалился, чувствуя себя победителем. Но тут его внимание привлек лежащий на кровати ранец. По сложившейся привычке контролировать жизнь сестры он открыл его и увидел поверх учебников злополучные косички. Стиснув зубы, Нусван брезгливо взял одну косичку большим и указательным пальцами, и ярость на его лице внезапно сменилась слабой улыбкой.

Когда Дина вышла из ванной, Нусван достал моток изоляционной ленты и приклеил косички к ее волосам.

– Так будешь ходить, – сказал он. – Повсюду – даже в школу, пока волосы опять не отрастут.

Ну почему она не спустила эти мерзкие косички в школьный унитаз? Теперь они свисали с ее головы, словно хвосты дохлых крыс.

На следующее утро Дина тайком взяла с собой в школу изоляционную ленту. Перед тем как войти в класс, она отцепила ненавистные косички. Довольно болезненная процедура – Нусван их крепко примотал. После школы Дина с помощью Зенобии снова приклеила косички. Так ей удавалось день за днем избегать наказания.

Через некоторое время в городе начались беспорядки, вызванные Разделом[12] и уходом англичан, и Дина оставалась дома вместе с Нусваном. В округе был введен комендантский час. Офисы, предприятия, колледжи, школы – все было закрыто, и от гадких косичек спасения не было. Нусван разрешал снимать их только на время купания и строго следил, чтобы после они сразу же возвращались на место.

Чувствуя себя в квартире, как в западне, Нусван постоянно ворчал, скорбя о постигших страну напастях.

– Сидя дома, я каждый день теряю деньги. Эти дикари не заслуживают независимости. Если им не терпится перерезать друг другу глотки, сделали бы это тихо и, желательно, подальше отсюда. Где-нибудь в своих деревнях. А наш тихий город у моря оставили бы в покое.

Когда волнения утихли, Дина почувствовала себя птичкой, выпущенной из клетки на волю: восемь часов в школе вдали от неусыпного надзора Нусвана казались ей счастьем. Да и он был рад вернуться в свой офис.

В первый вечер после воцарения в городе нормальной жизни Нусван вернулся домой в приподнятом настроении.

– Комендантский час отменен, и твое наказание тоже. Можешь выбросить косички, – сказал он и великодушно прибавил: – А тебе идет короткая стрижка.

Открыв портфель, он извлек оттуда обруч для волос.

– Носи его вместо изоленты, – пошутил брат.

– Сам носи, – огрызнулась она.

* * *

Прошло три года со смерти отца, и Нусван женился. А спустя еще несколько недель мать полностью замкнулась в себе. Если раньше она послушно следовала инструкциям – поднимайся, пей чай, мой руки, глотай лекарство, то теперь между ней и окружением выросла стена непонимания.

Дине стало трудно справляться со своими обязанностями по уходу за матерью. Когда запах из комнаты миссис Шроф уже нельзя было игнорировать, Нусван робко заговорил об этой проблеме с женой. Он не осмеливался открыто просить ее о помощи, но надеялся, что она сама захочет помочь.

– Руби, дорогая, маме все хуже. Она нуждается в постоянной заботе.

– Помести ее в дом престарелых, – посоветовала Руби. – Там ей будет лучше.

Нусван согласно кивнул, но остановился на более дешевом и более гуманном варианте – не спихнул мать в богадельню, как, без сомнения, поступили бы жестокие люди, а нанял на полный день сиделку.

Но та надолго не задержалась: миссис Шроф не прожила и года, и тогда все поняли, что жена доктора ничем не отличается от прочих смертных и не застрахована от обычной участи всех людей. Она умерла в тот же день по шахиншахскому[13] календарю, что и муж. Поминальные молитвы по ним последовательно возносил в храме огня все тот же дастур Фрамжи. К этому времени Дина уже научилась уклоняться от его более чем дружеских объятий. Когда он приближался, она вежливо протягивала ему руку и отступала на шаг, потом еще на один и так далее. Не имея возможности преследовать ее в молитвенном зале среди чаш с горящим сандалом, дастур только глупо улыбался и прекращал охоту. После того, как истек первый месяц молитв в память миссис Шроф, Нусван решил, что Дине нет смысла продолжать учебу. Ее последние оценки оставляли желать лучшего. Дину могли отчислить, если бы директор школы в память о докторе Шрофе не закрыла на это глаза.

– Со стороны мисс Ламб очень любезно пойти навстречу и перевести тебя в следующий класс. Но факт остается фактом – твои оценки из рук вон плохи. Я не стану еще год зря тратить деньги.

– По твоему приказу я целыми днями скребу и чищу весь дом. И часу не остается в день на занятия. Чего ты ждешь?

– Не оправдывайся. Такой сильной молодой девушке ничего не стоит сделать кое-что по дому. К учебе это не имеет никакого отношения. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? В нашем городе тысячи детей чистят ботинки на вокзалах, собирают бумагу, стекло, пластиковые бутылки, а вечером учатся. И ты еще жалуешься? У тебя просто нет интереса к учебе. Поэтому я забираю тебя из школы.

Дина не собиралась сдаваться без борьбы. Она надеялась, что жена Нусвана ее поддержит. Руби, однако, предпочла остаться в стороне, и на следующий день Дина, когда ее послали со списком на рынок за продуктами, побежала к дедушке.

Дедушка жил у одного из сыновей в комнате, пропахшей лекарствами. Стараясь не дышать, Дина обняла старика и торопливо выплеснула на него свои горести.

– Дедушка, прошу тебя! – взмолилась она. – Пожалуйста, скажи, чтоб он меня не мучил!

Дряхлевшему не по дням, а по часам дедушке потребовалось время, чтобы понять, кто перед ним стоит, и еще какое-то время, чтобы сообразить, чего от него хотят. Старик не надел вставную челюсть, и разобрать его речь было трудно.

– Принести тебе зубы, дедушка? – предложила Дина.

– Нет, нет! – яростно замахал руками дед. – Не хочу зубы! Они корявые, от них десны болят. Проклятый дантист. Ни на что не годится. Мой плотник сделал бы зубы лучше.

Дина еще раз, очень медленно, повторила свой рассказ, и старик наконец понял, в чем дело.

– Аттестат? Тебе? Конечно, нужен. Ты должна окончить школу и поступить в колледж. Я потребую, чтобы этот негодяй не мешал тебе. Велю этому Нозеру, нет, Невину, то есть Нусвану, ну конечно, Нусвану, определить тебя в колледж.

Старик послал к Нусвану слугу с приказом явиться к нему как можно скорее. Нусван не посмел ослушаться деда – он очень дорожил мнением семьи. Ссылаясь на дела, он отправился к деду только через несколько дней, прихватив с собой союзника в лице Руби. Ей был дан наказ – понравиться старику.

Со времени визита Дины дед успел позабыть внучку. Из их разговора он ничего не помнил. На этот раз вставная челюсть была на месте, но это не помогло. Старик с трудом, после многочисленных подсказок, похоже, признал родственников. Не обратив внимания на Руби, он вдруг решил, что Нусван и Дина муж и жена, и, несмотря на ласки и уговоры Дины, остался при своем мнении.

Руби тем временем сидела на диване, держа старика за руку. Она предложила помассировать ему ступни и, не дожидаясь ответа, ухватила его за левую ногу и стала ее растирать. У старика были длинные желтые ногти, которые давно стоило подстричь.

Дед в ярости вырвал ногу из ее цепких пальцев. «Kya karta hai? Chalo, jao!»[14]

Пораженная тем, что к ней обратились на хинди, Руби в изумлении таращилась на старика. Дед повернулся к Нусвану:

– Она что, слов не понимает? На каком языке говорит твоя ayah[15]? Пусть сойдет с моего дивана и подождет на кухне.

Оскорбленная Руби встала и пошла к двери.

– Грубый старик! – прошипела она. – Да, моя кожа немного темновата. Ну и что?

Нусван сухо попрощался и последовал за женой, но на пороге обернулся и бросил торжествующий взгляд на Дину, которая пыталась сгладить ситуацию. Она осталась с дедом, надеясь, что тот мобилизует скрытые ресурсы и придет ей на помощь. Спустя час она поцеловала старика в лоб и тоже ушла.

Больше Дина его не видела. Через месяц он умер во сне. На похоронах ей стало интересно, насколько отросли за это время дедушкины ногти, но белая простыня скрывала все, кроме его лица.

 
* * *

В течение четырех лет Нусван методично откладывал деньги на свадьбу Дины. Собралась уже достаточная сумма, и он решил выдать ее замуж в ближайшее время. Нусван с гордостью говорил себе, что трудностей здесь не будет. За это время Дина выросла в красивую девушку и, несомненно, заслуживала самого хорошего мужа. Свадьба будет пышной, какую и заслуживает сестра удачливого бизнесмена, и люди еще долго будут о ней говорить.

Когда Дине исполнилось восемнадцать, Нусван стал приглашать домой подходящих женихов. Все они вызывали у нее отторжение: молодые люди были друзьями Нусвана и напоминали его своими словами и поступками.

Нусван не сомневался: рано или поздно ей кто-нибудь да понравится. Теперь он не следил, когда и куда сестра уходит: она уже не подросток и не нуждается в тотальном контроле. Если Дина убиралась в доме и покупала по данному Руби списку продукты, в доме царило спокойствие. Если в семье и возникали ссоры, то только между Диной и Руби, как будто Нусван передал эстафету жене.

Иногда Дина проявляла на рынке инициативу и покупала цветную капусту вместо обыкновенной, или ей вдруг безумно хотелось цыплят, и тогда она жертвовала апельсинами. Дома Руби отчитывала ее за такую самодеятельность: «Негодяйка, ты испортила моему мужу обед!» Однако эти слова шли не от души – просто ей надо было соответствовать образу заботливой жены.

Но женщины не всегда ссорились и бранились. Постепенно они все больше сближались. Среди прочих вещей Руби принесла в дом после свадьбы небольшую ручную швейную машину. Она показала Дине, как ею пользоваться, и научила шить такие простые вещи, как наволочки, простыни, занавески.

Когда у Руби родился первый ребенок – мальчик, которого назвали Ксерксом, – Дина помогала за ним ухаживать. Она шила детскую одежду и вязала шапочки и кофточки. На первый день рождения малыша она связала пинетки. Утром этого счастливого дня они украсили Ксеркса гирляндами из роз и лилий и нарисовали большую красную точку в центре его лобика.

– Ну что за малыш! – умилялась Дина.

– А какие ты связала пинетки – просто чудо! – сказала Руби, крепко ее обнимая.

Но это был редкий день без споров. Покончив с хозяйственными делами, Дина предпочитала проводить время вне дома. На личные траты отводились деньги, которые удавалось сэкономить на покупках. Ее совесть была чиста: эти деньги – пусть частичная, но все же компенсация за тяжелый домашний труд, считала она.

Руби заставляла ее отчитываться до последней пайсы[16].

– Покажи мне чеки. На все, что ты купила. – И она ударяла по кухонному столу с такой силой, что на кастрюле подпрыгивала крышка.

– Где ты видела, чтобы торговки рыбой или зеленью у дороги выписывали чеки? – огрызалась Дина, швыряя чеки из магазинов и часть мелочи, оставшуюся от покупок с рук. С этими словами она покидала кухню, а невестка ползала по полу, отыскивая и подсчитывая монеты.

На автобусные билеты денег хватало. Дина ездила в парки, бродила по музеям и рынкам, подходила к кинотеатрам, чтобы полюбоваться на афиши, и робко заглядывала в публичные библиотеки. Вид склоненных над книгами голов наводил на мысль, что она здесь лишняя. Похоже, все они тут образованные, а она даже школу не кончила.

Страхи развеялись, когда она увидела, что эти серьезные люди читают самую разную литературу – не только трудно произносимую «Ареопагитику» Джона Мильтона, но и «Иллюстрированный индийский еженедельник». Со временем эти большие старые читальные залы с высокими потолками, скрипучим полом и темными панелями стали ее излюбленным убежищем. Свисающие на длинных штангах внушительного вида вентиляторы бесшумно гоняли воздух, а кожаные кресла, ни с чем не сравнимый запах старых книг и шелест переворачиваемых страниц вносили в душу спокойствие. И что самое лучшее – люди переговаривались шепотом. Только однажды Дина услышала окрик – то швейцар прогонял бродягу, пытавшегося проникнуть внутрь. Сама она проводила там часы, пролистывая энциклопедии, разглядывая альбомы по искусству, с интересом открывая пыльные медицинские справочники, а под конец просто сидела несколько минут с закрытыми глазами в темном углу старинного здания, где время по желанию могло останавливаться.

В более современных библиотеках были музыкальные комнаты. А еще там были пластиковые столы, флуоресцентное освещение, кондиционеры, ярко окрашенные стены, и всегда много народу. Дине эти библиотеки казались холодными и негостеприимными, и она заходила туда, только если хотелось послушать музыку. Музыку она знала плохо. Несколько имен – Брамса, Моцарта, Шумана и Баха – она помнила с детства: тогда отец сажал ее на колени, включал приемник или ставил пластинку и говорил: «Музыка помогает забыть тревоги этого мира, правда?» И Дина серьезно кивала головой.

Пластинки в библиотеке она выбирала наугад, стараясь запомнить те, которые ей нравились, чтобы послушать их еще раз. Дело было не из легких: симфонии, концерты и сонаты отличались только номерами, перед которыми стояли буквы Op., или K., или BWV[17], и она не знала, что это значит. Если ей везло, она находила пластинку с именем, отзывавшимся в ее памяти, и, когда начинала звучать знакомая музыка, на какое-то время погружалась в прошлое, и ее пронзала боль узнавания, будто к ней возвращалась некая утраченная часть.

Дина и жаждала, и одновременно страшилась этих острых музыкальных переживаний. Блаженные минуты в музыкальной комнате сменялись безотчетным гневом при возвращении домой – к Нусвану и Руби. Самые болезненные ссоры происходили после прослушивания музыки.

Журналы и газеты упрощали дело. Из газет Дина узнала, что в городе есть несколько культурных центров, спонсирующих концерты и сольные программы. На многие представления, особенно местных коллективов или малоизвестных иностранных, вход был свободный. Дина стала тратить часть своих денег на концерты и выяснила, что они являются приятной альтернативой библиотеке. Исполнители, без сомнения, тоже были благодарны ей за присутствие в полупустых залах.

В фойе Дина жалась к стенам, ощущая себя лишней. Казалось, все вокруг хорошо знают музыку и исполнителей – с таким умным видом они разглядывали программки и что-то в них отмечали. Она не могла дождаться, когда распахнутся двери и тусклый свет скроет от чужих глаз ее невежество.

В концертном зале музыка не имела над ней той власти, что во время уединенных часов в библиотеке. Здесь музыка шла рука об руку с «человеческой комедией». Со временем Дина начала узнавать постоянных посетителей.

Один старик всегда засыпал на четвертой минуте после начала концерта; опоздавшие из вежливости обходили ряд, где он сидел, чтобы случайно его не потревожить. На седьмой минуте у старика сползали очки. На одиннадцатой (если произведение было достаточно длинным, и его не будили аплодисменты) рот старика приоткрывался и становились видны зубы. Дине он напоминал дедушку.

В первом ряду всегда сидели две сестры, обе на пятом десятке, высокие, худые, с заостренными подбородками, они хлопали невпопад, прерывая сон старика. Дина сама не разбиралась в сонатной форме, однако понимала, что пауза в музыке не всегда означает конец произведения. Она аплодировала, только когда это делал мужчина с козлиной бородкой, носивший очки в круглой проволочной оправе, – тот выглядел знатоком и всегда знал, когда нужно хлопать.

Еще один постоянный посетитель, занятный мужчина средних лет, всегда в одном и том же коричневом костюме, был знаком почти со всеми. В фойе он метался от одного человека к другому, крутил головой в разные стороны и убеждал, что их ждет замечательный концерт. Его галстуки наводили на размышления. Иногда они занимали господствующее положение на груди и были такие длинные, что хлестали по брюкам. А порой еле дотягивали до живота. Узлы также варьировались от почти микроскопических до размеров гигантской самосы[18]. От одной группы к другой он не переходил, а, скорее, перепрыгивал, обмениваясь двумя-тремя словами, потому что, говорил он, до начала концерта всего несколько минут, а поприветствовать нужно всех.

В фойе Дина приметила молодого человека, который, подобно ей, разглядывал издали веселое содружество любителей музыки. Обычно, стремясь поскорей удрать из дома, она приезжала раньше других и видела, как юноша подкатывает к входу на велосипеде, аккуратно слезает с него и вводит велосипед в ворота. За небольшую плату охранник позволял ему эту вольность. Молодой человек ставил велосипед у стены, вешал на него замок и снимал с багажника портфель. Затем освобождал брюки от прищепок и засовывал их в портфель. И только потом устраивался в полюбившемся уголке фойе, чтобы посмотреть программку и поглазеть на публику.

Иногда они встречались глазами, и в их взглядах сквозило молчаливое понимание. Забавный мужчина в коричневом костюме не замечал Дину, но включил юношу в разряд тех, кого всегда приветствовал.

– Привет, Рустам! Как поживаешь? – крикнул он. Так Дина узнала имя молодого человека.

– Хорошо, спасибо! – ответил тот, глядя через плечо человека в коричневом костюме на Дину, с удивлением наблюдавшую за ними.

– Скажи, что ты думаешь о сегодняшнем пианисте? Сможет ли он достичь той глубины, что требуется в медленной части? Как ты считаешь, ларго… О, прости меня, прости, я вернусь через минуту, только поздороваюсь с мистером Медора. – И мужчина исчез. Рустам улыбнулся Дине и покачал головой с притворным отчаянием.

Раздался звонок, и двери зрительного зала призывно распахнулись. Две рослые сестры синхронной прыгающей походкой заторопились в первый ряд, опустили обитые красно-коричневой тканью сиденья и с ликующим видом плюхнулись в кресла, радостно улыбаясь друг другу, как люди, в очередной раз одержавшие победу. Дина заняла привычное место в центре зала, ближе к проходу.

11Дастур – высший зороастрийский религиозный чин.
12Раздел Индии – процесс разделения в 1947 году бывшей британской колонии Британская Индия на независимые государства: Доминион Пакистан и Индийский Союз.
13Зороастрийский календарь, по этому календарю новый год начинается в весеннее равноденствие 21 марта.
14Что ты делаешь? (хинди).
15Служанка (хинди).
16Пайса – разменная монета в Индии, Непале и Пакистане, одна сотая рупии.
17BWV – «Каталог работ Баха», общепринятое сокращение с немецкого.
18Самоса – индийский пирожок с овощами.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44 
Рейтинг@Mail.ru