И. О. Родин
Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго

Все же тяга к прекрасному иногда просыпалась во мне и неожиданным образом выплескивалась наружу. Так примерно классе в десятом я вдруг увлекся живописью. Намалевав на холсте масляными красками (купленными самостоятельно и на собственные деньги) пару картин, изображавших фантастические пейзажи других планет, и торжественно подарив их бабушке, я решил, что настала пора переходить к крупным формам. Набросав в карандаше предварительный эскиз, я прямо на двери в свою комнату, «написал» (как говорят художники) абстрактную картину. Представляла она собой следующее. Длинный коридор, уходящий вперед и сплошь выкрашенный в черно-белую клетку, как шахматная доска. Коридор оканчивался выходом в открытое космическое пространство (со всеми положенными атрибутами – звездами, кометами и туманностями). В коридор заглядывала большая полупрозрачная тень (видимо, так я представлял себе инопланетный разум). Прямо посреди коридора висела ломаная кривая зеленого цвета, похожая на кардиограмму (она, по всей вероятности, символизировала земную жизнь). Оглядев свое творение, я остался не совсем доволен. Чего-то не хватало. Я стал думать. Постепенно распалив себя полетом творческой фантазии, я вошел в раж и, схватив тюбик с коричневой краской, выдавил на картину длинную колбасу, прямо над «кардиограммой». Что это символизировало, я понятия не имел. Наверное, бактерию, или какую-то инфузорию. А может, все было гораздо проще – во мне пробудился неукротимый дух Ванюшки-бздунка, требующий постановки жирной точки после каждого крупного дела.

Надо сказать, родители долго возмущались моим своеволием, зажимали носы и жаловались на вонь, которую я развел в доме своими красками. Через неделю, правда, страсти улеглись (вместе с выветрившимся к тому времени запахом), а через месяц «предки» уже как ни в чем не бывало водили приходящих в дом гостей на «экскурсию» в мою комнату и, будто гиды где-нибудь в Лувре или по меньшей мере в Третьяковке, говорили: «А вот тут у нас – посмотрите – абстрактная картина». После чего все вместе пытались разгадать, что же тут нарисовано. Причем наибольшие споры вызывала именно коричневая загогулина.

Глава четвертая
«Пионерская зорька»

Итак, как все уже давно поняли, родился я на окраине Москвы в самом начале брежневского застоя. Из роддома меня привезли в ту самую хрущевку, которую в свое время дали бабке и ее мужу Трофиму, сбежавшему потом на целину. К моменту моего рождения в малогабаритной двушке уже проживало шесть человек: бабка, ее двое сыновей с женами, а также та самая вредная кузина, которая была старше меня на пять лет. Через два года у меня появилась еще одна двоюродная сестра, а еще через пять – родная. Родители работали, с нами всеми колупалась бабушка, мы не слушались, всячески хулиганили… В общем, текла обычная, размеренная жизнь.

Вокруг дома были палисадники, где росли цветы, кусты и разные деревья. По периметру футбольного поля, располагавшегося во дворе, возвышались яблони, попадались даже кусты крыжовника и смородины – вероятно, отголосок еще совсем недавнего времени, когда это место, близ канала имени Москвы, было пригородом и тут располагались дачные участки. Москва тогда росла в основном за счет деревенских жителей, перебиравшихся в город, поэтому старые привычки они привозили с собой. Бабки ухаживали за деревьями и кустами, сидели у подъездов на лавочках, лузгали семечки и целыми днями перемывали косточки соседям. Особо рьяные – были у нас такие (баба Варя и баба Марфуша) – постоянно гоняли детей из-под окон, чтобы они не топтали зеленые насаждения, а для пущей острастки иногда обливали их из форточки водой.

Был в окрестных дворах еще один персонаж, которого я жутко боялся и которым меня время от времени пугали. Звали его «Ваня с трубкой». Это был мрачный бородатый мужик, одетый в длинную шинель нараспашку и кирзовые сапоги. Он постоянно медленно слонялся по дорожкам в нашем районе, куря огромную трубку-люльку, которая доходила ему почти до пояса. Этот непонятный, донельзя странный образ внушал мне безотчетный ужас, и я, едва завидев его издали, с ревом бросался к кому-нибудь из взрослых.

Другим пугалом для меня был один из предводителей местной шпаны по кличке «Леня сопливый». Прозвище звучало основательно и конкретно. Как какое-то зоологическое или ботаническое наименование, типа «одуванчик полевой», «медведь бурый», «воробей обыкновенный» или что-то вроде этого. Прозвище имело вполне определенное наполнение, а вовсе не являлось уничижительным эпитетом или отвлеченной метафорой. Леня на самом деле был Леней. А кроме того, был действительно сопливым. То ли какая простуда хроническая, то ли застарелый гайморит, то ли еще что-то в этом роде служили причиной, что у предводителя дворовых хулиганов под носом постоянно висели длинные сосульки соплей, на которые он давно махнул рукой и даже не пытался вытереть, – никто не знает. Родители у него, по слухам, были алкоголики и, вероятно, именно из-за этого в Ленином лице явно проступало что-то дегенеративное – крайне неприятное и при этом пугающее.

Словно злобные пришельцы с других планет, эти два персонажа казались мне совершенно непостижимыми и почти нереальными. Когда я не слушался или баловался, бабка меня обзывала «Эх ты, Ваня с трубкой!», или пугала: «Вот подожди, сейчас Ваня с трубкой придет!»

Лет до шести я вообще рос на удивление правдивым и наивным ребенком. Что было, то и говорил. Я не мог понять, как можно сказать то, чего нет на самом деле. Никаких завиральных фантазий (какие обычно бывают у маленьких детей), никаких выдумок, которые практически невозможно отличить от реальности, у меня не было. Но однажды наступил тот самый день, когда я впервые сознательно сказал неправду. Это было примерно так же, как потерять девственность. Страшно, немного неприятно, зато какие перспективы открываются впереди! Но обо всем по порядку.

С одной стороны дома у нас располагалось футбольное поле. С другой – детская площадка с разными горками, качелями, песочницей и иными приспособлениями детского досуга. Среди прочего была полукруглая качалка, сделанная из металлических прутьев. Внешне она напоминала большущее пресс-папье, на которые в старину снизу надевали пористую бумагу и которыми промакивали чернила, слегка перекатывая конструкцию взад-вперед. Мы постоянно качались на ней. Но однажды уволокли эту качалку с площадки в палисадник, перевернули ее, сверху положили доски, после чего натаскали сена (на пустыре у нас кто-то постоянно косил сено, не иначе держал кроликов или какую-то другую живность) и засыпали все сооружение. Получился довольно вместительный шалаш. Мы, естественно, тут же залезли внутрь и принялись осваивать новое пространство. Набилось туда человек пять. Мы там лазили, галдели и вообще всячески валяли дурака, пока кто-то из девчонок не предложил поиграть в больницу. Последовали простукивания, прослушивания, смазывание воображаемых царапин «йодом» и прочие процедуры. Постепенно область интересов сместилась на уколы, которые делались, разумеется, в нижнюю часть туловища. Все по очереди вкатывали друг другу «пенициллин» при помощи шприцев, роль которых выполняли палки и щепки, подобранные неподалеку. Минут через десять, вероятно, осознав, что занятия медициной предполагают хорошее знание анатомии, мы переключились на изучение этого весьма увлекательного предмета. Поскольку в «фокус-группу» входили и мальчики, и девочки, мы обнаружили для себя много нового и даже несколько странного. Короче, время пролетело незаметно.

Домой я пришел, только когда начало темнеть. Родители сидели на кухне, а возле них вилась вредная старшая кузина. Оказалось, что она во все время нашей игры сидела на лавочке неподалеку (мы видели, что она читала книжку, и не обращали особого внимания). Но она не просто сидела. Вместо того, чтобы читать книжку, она подслушивала и подглядывала – короче, всячески шпионила за нами. И теперь, как говорится, сливала разведданные ошалевшим от услышанного родителям. Не дав мне опомниться, родители тут же учинили настоящий допрос. Я не понимал, что такого особенного и нехорошего мы совершили, но то, что кузина поступает подло, для меня почему-то было очевидно. Особенно меня разозлила ее ехидная ухмылка. Разозлила настолько, что я был абсолютно уверен: начни меня даже пытать фашисты во главе с каким-нибудь особо злобным штандартенфюрером, я бы им все равно ничего не сказал. Округлив глаза, я удивленно пробормотал, что ничего подобного не было, и для пущего правдоподобия даже поинтересовался «а как это?». Судя по всему, получилось убедительно, потому что родители тут же поверили мне (ведь до этого случая я всегда говорил правду), а слова кузины (которую они тоже недолюбливали за вредность и ябедничество) сочли гнусным поклепом и проявлением нездоровой подростковой фантазии. Такого успеха я не ожидал. И самое главное – какими простыми средствами он был достигнут! Физиономия кузины красноречивее всего говорила о моем триумфе. Не удержавшись, я, уже выходя с кухни, повернулся к ней и втихаря показал язык.

До школы я рос ребенком абсолютно домашним, в детском саду не прижился, и дух коллективизма был мне абсолютно чужд. Я с удивлением смотрел на мальчиков, которые на вопрос «кем хочешь быть?», сурово нахмурившись, без запинки отвечали «солдатом» и, встав во главе детсадовской группы, идущей на прогулку, затягивали какую-нибудь военную песню – про героических панфиловцев, или про дивизию, которая по долинам и по взгорьям, несмотря на все тяготы и потери, продвигалась исключительно вперед. В их мире все было четко и понятно уже с самого раннего детства. Я же ничего подобного о себе сказать не мог. Я с удивлением оглядывался вокруг и искренне пытался понять, как в мире все устроено. А устроено было подчас вовсе не так, как я ожидал.

В школу меня определили находившуюся довольно далеко от дома. Школа была «с преподаванием ряда предметов на английском языке», что по тем временам считалось весьма престижным. Туда меня ежедневно на троллейбусе возила бабушка. Сопровождала она меня месяца полтора, а потом я самостоятельно преодолевал означенное расстояние, распихивая пассажиров в троллейбусе громоздким ранцем и волоча за собой на веревке холщовый мешок со сменной обувью. Именно тогда, в первом классе, я и сделал открытие, оказавшее влияние по меньшей мере лет на семь моей последующей жизни.

В классе я слыл тихоней. Под неусыпным руководством матери я делал домашние задания, читал книжки и вообще – постигал школьную премудрость. В результате был круглым отличником и тютей, которого было грех не шпынять. Однако в один прекрасный день произошло следующее. Был у нас в классе один толстый тип по фамилии Зимаков, который постоянно всех задирал. Его побаивались, причем даже не из-за слоноподобной внешности и явного превосходства в весовой категории, а в основном из-за того, что тетка у него была завучем школы и он чуть что – сразу бежал к ней жаловаться. Не помню уж по какой причине, но во время перемены он принялся приставать ко мне. Как учили взрослые, я пытался не обращать внимания, но получалось это плохо. Наконец что-то во мне щелкнуло, я поднялся и, точь-в-точь как видел в каком-то фильме, схватил отморозка за шиворот и с силой кинул через выставленную вперед ногу. Дело было в классе, и тот со всего размаху шлепнулся в проход между партами. А затем произошло и вовсе чудо. Свин поднялся, развернулся и с ревом бросился вон из класса – по всей вероятности, жаловаться своей тетке. Я буквально обалдел. Оказалось, все очень просто! Даже быть сильнее не обязательно.

Это открытие поразило меня. Помню, я понуро стоял перед классом, пока тетка-завуч стыдила меня за безобразное поведение, а свин злобно смотрел из-за третьей парты. Но внутри меня все ликовало, все было переполнено совершенно новым, ни с чем не сравнимым чувством абсолютной свободы.

Авторитет мой среди одноклассников после описанного случая сильно возрос, но воспользоваться этим у меня не вышло, поскольку почти сразу после Нового года мы переехали на новую квартиру. Определили меня в другую школу (тоже английскую), находившуюся на улице Правды. Входить в новый коллектив, где уже успели сложиться определенные взаимоотношения, всегда непросто, но в этом случае все оказалось еще сложней. Классная руководительница брать нового ученика в класс не хотела, мотивируя это тем, что у нее и так «комплект». Тогда мать пошла к директору и пригрозила, что пожалуется в РОНО на то, что они не берут ребенка, относящегося к их району. В результате директриса надавила на классную, и та была вынуждена пойти на попятную. Знала бы моя маман, чем это обернется, думаю, вряд ли бы стала так упорствовать.

Новая классная руководительница была дама пожилая, что называется сталинской закалки. Звали ее Антонина Васильевна, и она носила гордое звание заслуженный учитель СССР. Мы были ее последним классом: выпустив нас в среднюю школу, она собиралась уходить на пенсию.

Структура класса, поддерживаемая Антониной, была предельно проста. Во главе стояли ее «любимчик» Вова Клушин и его приятель Саша Колобков. Оба были из «мажоров», так как родители их занимали какие-то важные должности и постоянно разъезжали по заграницам. В Антонине вообще удивительным образом уживались партийно-коммунистическая правоверность и униженное заискивание перед начальством. Естественно, с теми, кого она считала ниже себя, она не особо стеснялась ни в средствах, ни в выражениях.

Помню, как-то раз мы разбирали по составу слова. Приставка, корень, суффикс и так далее. И нам попалось слово «рабочий». Тот, кто отвечал, выделил все слово как корень. Я поднял руку. «Я думаю, – начал я свой ответ, – что здесь корень „раб“, потому что однокоренными словами со словом „рабочий“ являются слова „работа“ и „заработок“»… Договорить я не смог, поскольку Антонина вскочила со своего места. «Нет! – внезапно завизжала она. – В нашей стране нет рабов!» После этого она завела нудную лекцию об отцах и дедах, которые отдали жизнь за свободу, равенство и социальную справедливость. При этом она испепеляющим взором сверлила меня, а весь остальной класс осуждающе кивал головами. Так я впервые с удивлением узнал, что правила русского языка тоже могут иметь идеологическое измерение и даже являться оружием в руках наших заклятых врагов. О напряженной международной обстановке нам периодически делали доклады. Называлось это мероприятие «политинформация». По понедельникам на большой перемене к доске выходил самолично Клушин и зачитывал по тетрадке, исписанной ровным убористым почерком, что за неделю в мире натворили злобные капиталисты. В кармане при этом у него, как правило, лежала буржуйская жвачка, а в пенале – заграничные ручки, карандаши и ластики.

В первый же день моего появления в классе Клушин подошел ко мне в сопровождении Колобкова. По-хозяйски сграбастав мою тетрадку и пробормотав: «Ну-ка, покешь оценочки», принялся ее листать. В тетрадке были одни пятерки, и, похоже, это не понравилось Клушину, который был в классе лучший ученик.

Через неделю мы убирались в помещениях для занятий и их окрестностях. Клушин пришел позже всех и тут же начал распоряжаться – кому куда встать и что делать. Все уже были чем-то заняты, но, несмотря на это, безропотно подчинялись Клушину и принимались исполнять его указания. Когда дошла очередь до меня, я ответил, что уже занимаюсь вполне определенным делом и не собираюсь никуда перескакивать. На нахрапистые крики Клушина я просто послал его подальше. Некоторое время он пристально смотрел на меня, но потом, решив не связываться, молча отошел в сторону. Так началась вражда, которая с переменным успехом продолжалась вплоть до окончания школы.

В смысле успеваемости я очень быстро скатился вниз, хотя и закончил первый класс еще будучи отличником. Если я отвечал у доски и мой ответ был исчерпывающим, Антонина всегда спрашивала у остальных, есть ли дополнения. К моему удивлению обязательно кто-то поднимал руку и повторял то, что я уже в своем ответе говорил. При этом Антонина кивала головой, и создавалось впечатление, что это очень важное и ценное дополнение. Если же у доски отвечал кто-то другой, и я поднимал руку, чтобы что-то добавить, Антонина выслушивала все с кислой миной, а потом говорила, что это либо уже сказали, либо это не имеет совершенно никакого значения.

Как-то раз в газете я увидел статью о том, что умер знаменитый герой гражданской войны Буденный. Меня удивило, что легендарный военачальник, современник еще Ленина и Дзержинского, дожил до наших дней. На следующий день как раз был понедельник, и на большой перемене должна была состояться политинформация. Дождавшись, пока Клушин закончит читать по тетрадке свои сообщения, я поднял руку и сказал, что произошло еще одно важное событие. Далее – сообщил, собственно, новость. Антонина выждала мхатовскую паузу, после чего спросила, обращаясь к классу: «А теперь скажите, кто об этом знал». Все единодушно подняли руки, причем больше всего меня удивило, что руки подняли даже те, кто не только никогда газет не читал, но даже не смотрел новостей по телевизору.

Поскольку все предметы на протяжении всех трех лет начальной школы преподавал один учитель, не было ничего удивительного в том, что уже во втором классе я из отличника превратился в двоечника.

Под дудку Клушина я плясать категорически не хотел, а единственными, кто не входил в число «прихлебателей» Клушина и компании, были два двоечника и лоботряса – Чепцов и Долинин. Чепцов был маленьким и хитрым, Долинин – здоровым и глупым. Вполне логичным стало то, что я примкнул к ним. Очень скоро мы стали практически неразлучны, за что получили негласное прозвище «Святая Троица». Второй и третий класс ознаменовались для меня множеством драк, разбитыми стеклами и носами, двумя попытками выгнать меня из школы, а также почти постоянными вызовами родителей к классному руководителю и директору (предки, правда, очень скоро попросту наплевали на эти вызовы и никуда не ходили).

Класс наш был разбит на звенья, которые назывались «звездочки». Звездочки дежурили, соревновались в успеваемости, сборе макулатуры, металлолома и другой ерунды. Среди прочего Антониной было введено правило, что дежурная звездочка на большой перемене должна показать мини-концерт: подготовить сценку, загадать какие-нибудь загадки или продекламировать стишки.

Помимо нашей «Святой Троицы» в пятую звездочку входил еще один деятель, но он постоянно болел, так что я даже не запомнил его имени. Кроме того, его скоро вообще перевели в другую школу. К нам несколько раз пытались сунуть еще кого-то, но обычно на следующий же день в школу прибегали всполошенные родители несчастного и категорически возражали против того, чтобы их любимое чадо находилось в компании таких отъявленных негодяев, как мы. В конечном итоге попытки разбавить наше звено кем-то еще были оставлены, и мы припеваючи жили втроем, не особо заморачиваясь на то, что в остальных звездочках было аж по пять человек.

Как-то раз мы дежурили. Вытирать доску и мыть после уроков пол – специальной подготовки не требует. Но концерт следовало подготовить заранее, чего мы, само собой, и не подумали сделать. Казалось бы – ну и черт с ним. Но не тут то было. У Антонины имелось правило: если дежурство оказывалось плохим (то есть не нравилось ей лично), то те же самые люди продолжали дежурить на следующий день. Помню, как-то раз мы дежурили целую неделю, при этом достали Антонину так, что она махнула рукой и назначила дежурить следующих по списку, так от нас ничего не добившись. Однако в этот раз перспектива дежурить неделю нам не улыбалась, поэтому мы остались в классе на перемене, предшествующей большой, и стали думать, что делать.

После непродолжительных дебатов мы решили поставить сценку. Ничего ярко-драматического нам в голову не пришло. Вспомнили анекдот. Про Чапаева. Его и решили поставить.

Анекдот был такой.

Прибегает Петька к Василию Ивановичу.

– Василий Иванович! Белые в лесу!

– Садись, Петька, выпьем.

Выпивают.

Прибегает Петька опять.

– Василий Иванович! Белые у околицы!

– Садись, Петька, выпьем.

Выпивают.

Прибегает Петька еще раз.

– Василий Иванович! Белые в деревне!

– Садись, Петька, выпьем.

Выпивают еще.

Петька входит в избу.

– Василий Иванович! Белые во дворе!

– Петька, ты меня видишь?

– Нет.

– Я тебя тоже. Хорошо замаскировались!

Анекдот был незатейливым, но нам казался очень смешным.

Я играл Василия Ивановича, Долинин – Петьку, Чепцову как самому ленивому досталась бессловесная роль охранника. Надо сказать, разыграли мы все довольно артистично. Долинин перед последней репликой долго шатался, потом упал на пол и произнес ее уже из лежачего положения. Класс дружно смеялся. Смеялась и Антонина, сотрясаясь всеми частями своей объемистой фигуры. Стул, на котором она сидела, вздрагивал и, казалось, вот-вот развалится под тяжестью непомерного груза. Наконец все отсмеялись.

А дальше произошла метаморфоза. Выражение лица Антонины как-то сразу поменялось на противоположное. Словно какой-нибудь знаменитый мим вроде Ингибарова или Марселя Марсо, она мгновенно перешла от одной эмоции к другой. Буквально за пару секунд от былого добродушия не осталось следа. Лицо Антонины приобрело свирепое и патриотически-непреклонное выражение.

– А вы знаете, кто такой Василий Иванович Чапаев? – возвысила она свой зычный голос.

Естественно, мы знали, кто это такой. Фильм смотрели, а анекдотов о нем тогда не рассказывали разве что грудные младенцы. Но, судя по всему, вопрос был риторическим и не требовал ответа.

– Василий Иванович Чапаев – это герой Революции и Гражданской войны! – продолжила Антонина. – Он погиб, защищая завоевания…

Речь продолжалась минут десять. Класс затих, настроение масс мгновенно поменялось, все смотрели на нас уже с немым осуждением.

Итогом митинга, в который стихийно превратился наш «перфоменс», явился вызов родителей в школу. Надо признать, родители отнеслись к моим очередным художествам довольно лояльно. Конечно, сделали выговор, чтобы в дальнейшем все же вначале думал, а потом делал. Затем, запершись у себя в комнате, ржали чуть ли не полчаса.

Через день на перемене ко мне подвалил Колобков и с видом белого господина, протягивающего папуасу стеклянные бусы, всучил мне книжку под названием «Орлята Чапая». «Вот, – сказал он, – почитай. Полезно будет». Книжку я взял. Она даже валялась у меня дома где-то с неделю, после чего, так и не удосужившись прочитать, я выкинул ее на помойку.

Чтение книг вообще в классе поощрялось. Но только правильных. Антонина со своей стороны, как могла, просвещала учеников. В качестве награды за хорошие учебу и поведение она на переменке читала вслух книгу Голубевой «Мальчик из Уржума», назидательную синюю пакость, которую я втайне мечтал стащить у нее со стола и торжественно утопить в туалете. Мальчиком из Уржума был один из предводителей партии большевиков – С. М. Киров. Находясь в благодушном настроении, Антонина, заслышав звонок с урока, обычно брала со стола книжку и, держа ее в руке, обращалась к классу:

– Ну, что, пойдете на перемену, или почитать вам?

– Почитайте нам лучше «Мальчика из Уржума!», – тут же принимались плаксивыми голосами просить девочки-отличницы и гундеть мальчики-любимчики.

Антонина, поломавшись сколько положено, открывала книжку и начинала с выражением читать нудную тягомотину.

Надо сказать, этот бездарный спектакль меня всегда напрягал. И вот однажды после вопроса, чего мы хотим больше – идти на перемену, или же слушать «Мальчика из Уржума», я заявил, что хочу на перемену, а остальные пусть слушают книжку. В классе повисла мертвая тишина. Словно посередине всеобщего благолепия внезапно выскочил черт из коробки, или прямо из воздуха материализовалось привидение. Провожаемый злобным взглядом Антонины и вылупленными от изумления глазами одноклассников, я встал и не торопясь вышел за дверь. Зачем я это сделал, понятия не имею. Но приятно было неимоверно.

Ясное дело, пряников и подарков к Новому году от Антонины ждать после этого не приходилось. Если она и раньше меня не очень любила, то теперь вовсе превратилась в злобную фурию, сделавшей одним из своих главных приоритетов выискивание любых способов максимально отравить мне жизнь. Вполне отдавая себе отчет, что высшая для меня оценка на любом уроке (независимо от предмета, поскольку их все, кроме физкультуры, преподавала Антонина) – это тройка, я не особо парился с выполнением домашних заданий. Да и какой смысл был в приготовлении чего-либо, если доходило буквально до смешного? Как-то раз меня вызвали отвечать. Тему я знал хорошо, поскольку внимательно слушал на прошлом уроке. На память я никогда не жаловался, а потому воспроизвел все, что говорила Антонина, довольно точно.

Хмыкнув под нос и покачав головой (мол, ничего другого я и не ожидала), Антонина поставила мне тройку, после чего вызвала Клушина – дополнять мой ответ. Тот почти слово в слово повторил то, что я сказал минуту назад. Антонина, покивав, вывела в журнале пятерку. Подлог был настолько очевидным и наглым, что я не вытерпел:

– Но я ведь все это только что сказал!

Антонина словно именно этого ждала, так как тотчас повернула ко мне усмехающуюся толстую физиономию. Затем обратилась к классу:

– Кто считает, что это не было сказано раньше?

Весь класс послушно поднял руки. Антонина выдержала паузу.

– Останешься сегодня после уроков и выучишь тему как надо.

– Я не могу сегодня, – ответил я с места.

– Надо вставать, когда говоришь с учителем! – рявкнула Антонина. – То, что ты остаешься после уроков, обсуждению не подлежит.

Честно говоря, я очень надеялся, что Антонина забудет свою угрозу до конца уроков или хотя бы отвлечется на что-то и даст мне возможность улизнуть. Но не тут-то было. Едва прозвенел звонок с последнего урока, Антонина встала у классной двери, словно фашистский танк на узкой горной дороге, так что проскочить мимо не было никакой возможности. Наконец в классе остался я один. Антонина прошествовала к столу и поместила свой объемистый зад на жалобно пискнувший стул.

– Садись и пиши, – приказала она.

– Не буду, – я не двинулся с места.

– Что?! – Антонина встала и начала надвигаться, будто грозовая туча.

– Я уже сказал, что не могу!

– Ишь ты, какой занятой! И когда же вы почтите нас своим присутствием? – издевательски спросила Антонина.

– Завтра… или послезавтра.

Сочтя разговор оконченным, я повернулся и пошел к двери.

– Куда пошел?! – злобно взвизгнула Антонина. Вскочив со стула, она пребольно схватила меня за плечо и развернула к себе. Я покачнулся и, чтобы удержать равновесие, взмахнул рукой в сторону.

– Что?! – выпучив глаза, заорала Антонина. – Ты на меня замахнулся? Может, еще ударить захочешь?

Минут пять она еще орала, брызжа слюной, потом трусцой побежала в учительскую, а я отправился домой.

На следующий день выяснилось, что она разнесла по всей школе, будто я с ней дрался, что окончательно закрепило за мной репутацию подонка, мерзавца и вообще – врага рода человеческого.

А репутация – вещь прочная. Возникнув один раз, она преследует потом тебя неотвязно, как тень.

Летом я отправился в лагерь, надеясь сменить нездоровую школьную обстановку, а также найти новых друзей вместо успевших меня изрядно достать Чепцова и Долинина. И надо же такому случиться, что в моем отряде оказалась одноклассница, одна из тех противных девочек-всезнаек, которые постоянно везде лезут со своим собственным мнением (впрочем, всегда совпадающим с «генеральной линией») и то и дело выступают на разного рода собраниях, причем с таким видом, точно они по меньшей мере Зоя Космодемьянская, которую за убеждения по сорокаградусному морозу ведут на расстрел. То ли от пустоты своей плоской, как школьная доска, жизни, то ли от начинающей именно тогда пробуждаться тяги к хулиганистым представителям противоположного пола, говорить ни о чем, кроме как обо мне, она не могла. Периодические встречи со мной в классе и школьном коридоре были, судя по всему, самыми ужасными и, соответственно, самыми яркими впечатлениями в ее жизни. Столкнувшись со мной в лагере, да еще в одном отряде, она, естественно, тут же неимоверно возбудилась и моментально всем рассказала о моих подвигах: о том, что я хулиган и двоечник, мерзавец, который не учит уроков, рвет книжки, ведет асоциальный образ жизни и периодически избивает своего классного руководителя. Эти «шу-шу-шу» по углам продолжались пару дней.

В результате весь отряд от меня начал шарахаться, а вожатые смотрели косо и постоянно ждали какого-то подвоха. Смену я провел в гордом одиночестве, недоумевая, почему ко мне столь враждебно относятся люди, которых я даже не знаю.

Впрочем, это был не единственный случай, когда у меня возникали в лагере трудности. Сплавляли меня туда каждое лето, так что опыт был довольно обширным. Например, в лагере была некто Зуева. Вообще-то сказать о ней «была» вряд ли правильно. Дело в том, что номинально это была, как следует из фамилии, девка, но по внешности и поведению…В общем, носила она короткую кучерявую прическу, была коренастой, широкоскулой, ходила по-мужски вразвалку, отличалась агрессивностью нрава и чуть что – сразу же предлагала: «Давай, выйдем!» В лагерь она ездила каждый год с первой по третью смену, знала всех, все знали ее, и где бы что ни происходило (от пионерской линейки до драки стенка на стенку), там обязательно маячила широкая, словно репа, голова Зуевой. В чемодане она постоянно возила с собой бутсы и гетры, потому что играла в футбол на чемпионате лагеря. Всегда и везде вела себя как «основная», с «реальными пацанами» водила дружеские отношения, при встрече разлаписто здоровалась за руку, в речи употребляла слова «в натуре» и «западло», а во время разговора то и дело сплевывала через зубы.

Как-то раз мне довелось быть с Зуевой в одном отряде. Не знаю, что послужило причиной, но только это существо воспылало ко мне каким-то странным, извращенно-садистическим чувством. При встрече она начинала то боксировать мне плечо, то заламывать руку, то тыкать пальцами в спину, называя это «китайский бокс», то внезапно размахивать перед лицом руками, стараясь испугать, то обзывать и так далее в том же роде. Как на это реагировать, я не знал. Связываться не особо хотелось, да и с девчонками драться мне как-то до сей поры не приходилось. С переменной интенсивностью издевательства продолжались целую смену.

Прошел год. Я снова отправился в лагерь – и чуть ли не первый, кого я там встретил, была Зуева. Она шла мне навстречу по аллее и широко улыбалась людоедской улыбкой. Было такое ощущение, что она весь год с нетерпением ждала нашей встречи. На полусогнутых, растопырив руки, как Леонов в «Джентльменах удачи», она приближалась ко мне: