Робин Хобб
Убийца Шута
И впервые я спросил себя – почему? Почему я все собрал здесь, подражая старым покоям Чейда в Оленьем замке, и почему приходил сюда в одинокие бессонные ночи, чтобы предаваться размышлениям о трагедиях и катастрофах, о том, что уже не исправить? Почему я не покинул эту комнату, не закрыл за собой дверь, чтобы больше никогда не возвращаться? Меня кольнуло чувство вины, и я схватился за него, как за кинжал, пытаясь разобраться: почему? Почему моим долгом стало вспоминать тех, кого я утратил, и по-прежнему их оплакивать? Я так отчаянно сражался, чтобы отвоевать собственную жизнь, и одержал триумфальную победу. Жизнь теперь была моей, она была в моих руках. И вот я стоял в комнате, заваленной пыльными свитками, испорченными перьями и напоминаниями о прошлом, в то время как наверху в одинокой теплой постели дремала та, что любила меня.
Взгляд мой упал на последний подарок Шута. Трехликая резная фигурка из камня памяти стояла на каминной полке. Когда бы я ни поднял глаза, работая за столом, наши с Шутом взгляды встречались. Я бросил вызов самому себе; медленно взял ее в руки. Я не трогал эту фигурку с того Зимнего праздника три зимы назад, когда услышал крик. Теперь я баюкал ее в ладонях и смотрел в резные глаза. Дрожь ужаса пробежала по моему телу, но я приложил палец к его лбу. Я «услышал» те же слова, которые он всегда говорил мне: «Мне никогда не хватало мудрости». Только и всего. Лишь эти прощальные слова, сказанные его голосом. Исцеление и рана одновременно. Я осторожно поставил фигурку обратно на каминную полку.
Я подошел к одному из двух высоких и узких окон. Отвел в сторону тяжелую штору и выглянул наружу. Вид на кухонный огород Ивового Леса был скромный, подходящий для комнаты писаря, но все равно милый. Ночь выдалась лунная, и жемчужный свет озарял листья и бутоны. Дорожки из белой гальки бежали между клумбами и как будто светились сами по себе. Я поднял глаза и посмотрел на то, что было за огородом. Позади величественного особняка, коим был Ивовый Лес, простирались луга, а в отдалении – поросшие лесом горы.
Летняя ночь была красивой, долина – спокойной, и овец выпустили попастись. Пятна побольше были взрослыми овцами, рядом с ними собирались подрастающие ягнята. В черном небе блестели звезды, сами чем-то похожие на разбредшуюся по пастбищу отару. Я не видел виноградников на холмах позади овечьего пастбища или Ивовой реки, которая струилась через владения, чтобы в конце концов соединиться с Оленьей. Называть Ивовую «рекой» было в каком-то смысле тщеславием, потому что в большинстве мест через нее и без труда проскакала бы лошадь, и все-таки летом она никогда не пересыхала. Ее щедрое и шумное течение поило всю плодородную маленькую долину. Ивовый Лес был мирным и спокойным имением, местом, где даже отошедший от дел убийца мог бы оттаять. Пусть я и сказал Чейду, что должен отправиться в город обсуждать цены на шерсть, на самом деле он был прав. Старый пастух Лин и трое его сыновей скорее терпели меня, чем полагались на мои слова; я очень многому у них научился, но настаивал на посещении поселка и разговорах с торговцем шерстью во многом из гордости. Лин будет сопровождать меня и своих сыновей, и, хотя мое рукопожатие может закрепить сделку, именно кивок Лина подскажет, когда протягивать руку.
Я вел очень хорошую жизнь. Когда подступала грусть, я знал, что дело не в моем настоящем, но лишь во тьме из прошлого. И унылые сожаления были всего-навсего воспоминаниями, бессильными меня ранить. Я подумал об этом и вдруг зевнул. Что ж, решил я, теперь можно и поспать.
Я позволил шторе опуститься на прежнее место и чихнул, когда с нее взлетело облако пыли. В самом деле, пора хорошенько прибраться в комнате. Но не этой ночью. Может, и не следующей. Возможно, сегодня я покину этот кабинет навсегда, закрою за собой дверь, и пусть прошлое развлекает само себя. Я поиграл с этой мыслью, как некоторые мужчины играют с дерзким замыслом бросить пить. Если бы я ушел, это пошло бы мне на пользу. Это было бы к лучшему для нас с Молли. Но я знал, что не сделаю этого. Я не мог сказать почему. Я медленно затушил пальцами оставшиеся свечи. Когда-нибудь, пообещал себе, зная, что лгу.
Когда я закрыл позади себя дверь, прохладная тьма коридора поглотила меня. Пол был холодным. По комнатам блуждал случайный сквознячок; я вздохнул. Ивовый Лес был беспорядочно построенным особняком, нуждавшимся в постоянном уходе и ремонте. Помещику Баджерлоку было некогда скучать. Я тихонько улыбнулся. Неужели мне хотелось, чтобы сегодняшний полуночный вызов Чейда оказался приказом убить кого-то? Куда лучше посвятить завтрашний день совещанию с Ревелом по поводу забившегося дымохода в гостиной.
Я спешно прошлепал тем же путем через спящий дом. Тихонько приоткрыл дверь спальни и так же тихо закрыл ее за собой. Моя рубаха снова упала на пол, когда я забрался под покрывала. Теплое тело и сладкий запах Молли манили меня. Я дрожал в ожидании, пока одеяла изгонят из моего тела озноб, и пытался ее не разбудить. Однако она сама повернулась ко мне лицом и заключила меня в объятия. Ее маленькие теплые ступни оказались поверх моих заледеневших, и голову она устроила у меня под подбородком, на груди.
– Не хотел тебя будить, – прошептал я.
– Ты и не разбудил. Я проснулась, а тебя нет. Я тебя ждала. – Она говорила тихо, но не шепотом.
– Прости, – сказал я. Она ждала. – Это был Чейд, он обратился ко мне посредством Силы.
Я скорее почувствовал, чем услышал ее вздох.
– Все в порядке? – негромко спросила Молли.
– Ничего не случилось, – заверил я ее. – Просто старик страдает бессонницей, ему то и дело хочется с кем-то поговорить.
– Мм, – согласно пробормотала она. – Это я отлично понимаю. Я тоже сплю хуже, чем в молодости.
– И я. Мы все стареем.
Она вздохнула и прильнула ко мне. Я обнял ее и закрыл глаза.
Молли тихонько кашлянула:
– Раз уж ты не спишь… и если ты не слишком устал…
Она с намеком шевельнулась возле меня, и, как обычно, у меня перехватило дыхание. Я улыбнулся во тьме. Такова была моя Молли, какой я ее знал давным-давно. В последнее время она сделалась такой задумчивой и тихой, что я испугался, не ранил ли каким-то образом ее чувства. Но когда я ее спросил, она покачала головой, глядя вниз и тихонько улыбаясь. «Я еще не готова тебе сказать», – проговорила она, дразня. Чуть раньше в тот день я вошел в комнату, где она занималась медом и делала свечи, предназначавшиеся для нашего дома. Молли стояла неподвижно и глядела в пустоту, забыв про длинный конус, который окунала в мед…
Молли кашлянула, и я осознал, что сам теперь замечтался. Я поцеловал ее в шею, и она издала звук, очень похожий на мурлыканье.
Я прижал ее ближе:
– Я не слишком устал. И надеюсь никогда не состариться до такой степени.
Сейчас в этой комнате мы были такими же молодыми, как когда-то, за исключением того, что благодаря многолетнему познанию друг друга не испытывали неловкости или нерешительности. Знавал я одного менестреля, который похвалялся тем, что овладел тысячей женщин и с каждой был по одному разу. Он так и не узнал того, что знал я: овладеть одной женщиной тысячу раз, каждый раз обнаруживая в ней иное удовольствие, намного лучше. Я знал теперь, что светилось в глазах пожилых пар, когда они видели друг друга через комнату. Не раз я ловил на себе взгляд Молли на многолюдной семейной встрече и узнавал по изгибу ее улыбки и тому, как ее пальцы касались рта, что именно она задумала для нас, когда мы останемся одни. То, как я узнал ее, оказалось более мощным любовным эликсиром, чем любое зелье какой-нибудь ведьмы с окраины, купленное на рынке.
Простой и приятной была наша физическая близость, и очень совершенной. После всего волосы Молли лежали на моей груди, точно сеть, ее груди тепло прижимались к моему боку. От тепла и удовольствия я задремал. Она пощекотала мне ухо своим дыханием, прошептав:
– Любовь моя?
– Мм?
– У нас будет ребенок.
Я резко открыл глаза. Не от радости, какую когда-то надеялся испытать, но от потрясения и испуга. Трижды медленно вдохнул, пытаясь подыскать слова, пытаясь разобраться в своих мыслях. Я как будто вошел в теплую реку, сделал шаг – и очутился во власти холодного глубокого течения. Закувыркался и начал тонуть. Я промолчал.
– Ты не спишь? – упорствовала она.
– Нет. А ты? Ты говоришь во сне, моя дорогая? – Я подумал, не задремала ли она, не вспомнила ли другого мужчину, которому когда-то прошептала такие важные слова.
– Я не сплю. – И она прибавила, судя по голосу, слегка раздосадованная: – Ты слышал, что я тебе сказала?
– Слышал. – Я собрался с духом. – Молли. Ты знаешь, что этого не может быть. Ты сама мне сказала, что твои детородные дни остались позади. Прошли годы с той поры…
– И я ошиблась! – Теперь досаду в ее голосе нельзя было ни с чем перепутать. Она схватила мое запястье и положила мою ладонь на свой живот. – Ты должен был заметить, что я округлилась. Я почувствовала, как ребенок шевелится, Фитц. Я не хотела ничего говорить, пока не буду абсолютно уверена. И этот день настал. Я знаю, это странно, я знаю, что невозможно забеременеть через столько лет после того, как прекратились месячные. Но я знаю, что не ошибаюсь. Я чувствовала, как плод начал шевелиться. Я ношу под сердцем твоего ребенка, Фитц. Еще до конца этой зимы у нас будет малыш.
– Ох, Молли… – сказал я. Мой голос дрожал, и, когда я притянул ее ближе, руки мои тряслись. Я держал ее, целовал ее лоб и глаза.
Моя жена обняла меня.
– Я знала, ты будешь рад. И потрясен, – весело проговорила она и устроилась возле меня. – Я прикажу слугам принести колыбель с чердака. Пару дней назад я ходила на ее поиски. Она все еще там. Это отличный старый дуб, и ни один стык не разошелся. Наконец-то она послужит для дела! Пейшенс бы так взволновалась, узнав, что в Ивовом Лесу наконец-то появится дитя Видящего. Но я не стану пользоваться ее детской. Она слишком далеко от нашей спальни. Думаю, переделаю одну из комнат на первом этаже в особую детскую для меня и нашего ребенка. Возможно, комнату Воробья. Знаю, когда я сделаюсь тяжелей, мне не захочется слишком часто взбираться по лестницам…
Она взахлеб сыпала деталями своих планов, говорила о том, как перенесет ширмы из старой швейной комнаты Пейшенс, и о том, что надо хорошенько почистить гобелены и ковры, и о ягнячьей шерсти, которую она велит спрясть тонко и покрасить специально для нашего ребенка. Я слушал ее, от ужаса утратив дар речи. Она уплывала от меня, ее разум отправился туда, куда мой последовать не мог. Я видел, как она старела в последние несколько лет. Я заметил, как припухли ее суставы и как она время от времени останавливалась на лестнице, чтобы перевести дух. Я не раз слышал, как она назвала Тавию, нашу кухарку, именем ее матери. А потом – как Молли принималась за какую-нибудь работу и уходила прочь, бросив ее сделанной лишь наполовину. Или входила в комнату, озиралась и спрашивала меня: «Ну и зачем же я сюда пришла?»
Мы со смехом относились к таким промахам. Но теперь, когда ее разум так помутился, было совсем не смешно. Я прижимал ее к себе, пока она щебетала о планах, которые явно составляла месяцами. Мои руки обнимали ее, держали ее, но я боялся, что потеряю свою Молли.
И останусь в одиночестве.
5. Прибавление в семействе
Общеизвестно, что едва женщина выходит из детородного возраста, она становится более подверженной разнообразным недугам плоти. Когда ежемесячные циклы становятся более редкими, а потом прекращаются, многие женщины испытывают внезапные приливы жара или приступы сильной потливости, зачастую это происходит по ночам. Сон может их покинуть, и ими овладевает общая усталость. Кожа рук и ступней становится тоньше, от чего порезы и раны конечностей случаются чаще. Желание обычно увядает, и женщина может даже начать вести себя несколько мужеподобно, груди ее при этом усыхают, а на лице появляются волосы. Даже самым сильным фермершам становится сложнее справляться с тяжелой работой, прежде дававшейся им легко. Кости становятся более хрупкими и могут сломаться, даже если просто споткнуться на кухне. Женщина также может потерять зубы. У некоторых появляется горб у основания шеи, и ходят они, прищуриваясь и приглядываясь. Все это обычные признаки женского старения.
Менее известно то, что женщины могут сделаться более подверженными приступам меланхолии, гнева или глупым побуждениям. В напрасном стремлении вернуть утраченную молодость даже самые крепкие из женщин могут обзавестись склонностью к безвкусным украшениям и расточительным занятиям. Обычно эти бури минуют менее чем за год, и женщина с вновь обретенным достоинством и спокойствием принимает свое старение.
Иногда, однако, эти симптомы могут предшествовать распаду разума. Если женщина становится забывчивой, зовет людей неправильными именами, оставляет обычную работу недоделанной и иногда перестает узнавать членов собственной семьи, тогда семья должна признать, что ее больше нельзя считать надежной. Ее уходу нельзя доверять маленьких детей. Забытая на печи еда может стать причиной пожара в кухне, а скот останется без воды и еды в жаркий день. Увещевания и упреки не изменят этого поведения. Тут более уместна жалость, нежели гнев.
Пусть такой женщине доверят работу не самую важную и ответственную. Пусть она сидит у огня и мотает шерсть или занимается каким-то другим подобным делом, неопасным для нее и окружающих. Довольно скоро за ослаблением разума последует телесный распад. Семья испытает меньше скорби от смерти женщины, если во время ее заката к ней будут относиться с терпением и добротой.
Если женщина начнет причинять чрезмерное беспокойство, открывать двери по ночам, уходить во время грозы или демонстрировать вспышки гнева, когда уже не сможет понимать свое окружение, то дайте ей крепкий чай из валерианы – он сделает ее покладистой. Это лекарство может принести покой не только старушке, но и семье, изнуренной уходом за нею.
Целитель Молингал, «О старении плоти»
Безумие Молли было еще трудней переносить из-за того, что она оставалась такой практичной и здравомыслящей во всем, что касалось других сторон ее жизни.
Месячные у Молли прекратились вскорости после нашей свадьбы. Она тогда сказала мне, что никогда не сможет снова понести. Я попытался успокоить ее и себя, подчеркивая, что у нас есть общая дочь, пусть я и пропустил ее детство. Было глупо просить у судьбы больше, чем она нам уже подарила. Я сказал, что смирился с тем, что у нас не будет последнего ребенка, и я действительно думал, что она тоже с этим смирилась. В Ивовом Лесу у нас была полноценная и налаженная жизнь. Мои многочисленные невзгоды остались в прошлом, и я отдалился от политики и интриг Оленьего замка. Наконец-то у нас появилось время друг для друга. Мы могли развлекаться, слушая странствующих менестрелей, позволять себя все, что пожелаем, и устраивать по очередным поводам праздники настолько расточительные, насколько нам хотелось. Мы вместе выезжали верхом на прогулки, обозревали отары овец, цветущие сады, сенокосные угодья и виноградники, испытывая от этих умиротворенных пейзажей ленивое блаженство. Мы возвращались, когда уставали, ужинали как хотели и спали допоздна, когда нам это доставляло удовольствие.
Наш домашний управляющий Ревел сделался настолько умелым, что моего участия в делах почти не требовалось. Риддл не ошибся, когда выбрал его, пусть даже Ревел так и не стал нашим домашним стражником, как надеялся Риддл. Управляющий еженедельно встречался с Молли, чтобы поговорить о трапезах и припасах, и беспокоил меня так часто, как осмеливался, со списками вещей, которые считал нужным отремонтировать, обновить или, клянусь Эдой, поменять просто потому, что ему нравились перемены. Я прислушивался к нему, выделял средства и большей частью оставлял дело в его способных руках. Дохода от наших земель более чем хватало для их содержания. И все же я внимательно следил за счетами и выделял столько, сколько мог, для будущих нужд Неттл. Несколько раз она упрекала меня за то, что я трачу собственные деньги на ремонт, хотя можно было бы заплатить за него из дохода имения. Но корона выделила мне щедрое содержание в благодарность за годы службы принцу Дьютифулу. По правде говоря, у нас всего было в достатке и с лихвой. Я поверил, что мы вошли в тихую заводь наших жизней, время мира для нас обоих. Обморок Молли в тот Зимний праздник меня встревожил, но я отказался видеть в этом мрачное предзнаменование грядущих дней.
В год после смерти Пейшенс Молли сделалась более задумчивой. Она часто казалась отрешенной и рассеянной. Дважды у нее были приступы головокружения, а один раз она провела в постели три дня, прежде чем полностью поправилась. Она худела и двигалась все медленней. Когда последние из ее сыновей решили, что пришла пора им искать собственные пути в мире, она их отпустила с улыбкой, а вечером при мне тихо плакала: «Я за них рада. Это время начала для них. Но для меня это конец, причем трудный». Она стала больше времени уделять спокойным занятиям, чаще проявляла слабость, чем в прежние годы, и сделалась очень чуткой ко мне.
В следующем году она немного пришла в себя. Когда наступила весна, Молли вычистила позабытые перед тем ульи и даже поймала новый пчелиный рой. Ее повзрослевшие дети приходили и уходили, сообщали множество новостей о своих жизнях, полных забот, привозили в гости внуков. Они были рады видеть, что мать отчасти восстановила прежнюю живость и бодрость духа. К моему восторгу, к ней вернулось и желание. Это был хороший год для нас обоих. Во мне затеплилась надежда, что недуг, ставший причиной обмороков, миновал. Мы сблизились, как два дерева, посаженные чуть поодаль друг от друга, чьи ветви наконец-то соприкоснулись и переплелись. Не то чтобы дети Молли мешали нам, когда жили рядом, но она всегда в первую очередь думала о них и уделяла им время. Без стыда признаюсь, я наслаждался тем, что стал теперь центром ее мира, и старался всячески показать ей, что она всегда занимала это место в моей жизни.
Недавно Молли снова начала прибавлять в весе. Ее аппетит казался неутолимым, и, по мере того как ее живот округлялся, я ее немного поддразнивал. Но прекратил это в тот день, когда она посмотрела на меня и сказала почти печально: «Я же не могу не стареть, как ты, любовь моя. Я буду делаться старше – может, толще и медлительней. Мои девичьи годы прошли, как и детородные. Я превращаюсь в старуху, Фитц. Надеюсь лишь, что мое тело сдастся прежде моего разума. У меня нет желания задерживаться здесь, после того как я перестану помнить, кто ты или кто я».
Так что, когда она объявила мне о своей «беременности», я начал опасаться, что сбылись ее и мои самые худшие страхи. Живот Молли делался все тяжелее. Спина у нее болела, походка сделалась медленной. Ее мысли отдалились от нашей повседневной жизни, она забросила занятия, которые когда-то любила, и часто я стал замечать, как она глядит куда-то в пустоту, озадаченная и одновременно удивленная.
Когда прошло несколько недель, а она продолжала настаивать на том, что беременна, я снова попытался ее образумить. Мы легли в постель, она была в моих объятиях. Она снова заговорила о грядущем ребенке, и я решился возразить:
– Молли, как такое возможно? Ты сама мне говорила…
И с внезапной вспышкой прежнего нрава она подняла руку, закрыла мне рот.
– Я знаю, что говорила. А теперь я знаю кое-что другое. Фитц, я ношу твоего ребенка. Знаю, каким странным это должно тебе казаться, ибо я сама нахожу это более чем странным. Но я подозревала это на протяжении месяцев и молчала, не желая, чтобы ты счел меня дурочкой. Однако это правда. Я чувствовала, как ребенок шевелится внутри меня. Я выносила много детей и такое ни с чем не перепутаю. У меня будет ребенок.
– Молли… – проговорил я.
Я по-прежнему держал ее в объятиях, но спрашивал себя, со мной ли она. Мне на ум не шло ничего, что можно было бы сказать ей. Поддавшись трусости, я не стал ей возражать. Но она ощутила мои сомнения. Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, и решил, что она бросится прочь от меня.
Но потом я ощутил, как ее гнев утих. Вместо того чтобы обрушиться на меня с упреками, она лишь вздохнула, положила голову мне на плечо и сказала:
– Ты думаешь, что я сошла с ума, и, пожалуй, трудно тебя за это винить. Я годами считала себя высохшей и пустой и думала, что никогда мне уже не понести. Я изо всех сил старалась с этим смириться. Но я не такая. Это ребенок, на которого мы надеялись, наш ребенок, твой и мой, чтобы мы смогли взрастить его вдвоем. И мне безразлично, как это случилось и считаешь ли ты меня безумной в эту минуту. Потому что довольно скоро, когда дитя появится на свет, ты поймешь, что я была права. А до той поры можешь считать меня безумной или слабоумной, как пожелаешь, но я намереваюсь быть счастливой.
Молли расслабилась в моих объятиях, и в темноте я увидел, что она мне улыбается. Я попытался улыбнуться в ответ. Она нежно проговорила, устраиваясь в постели поудобнее рядом со мной:
– Ты всегда был таким упрямцем, не сомневался в том, что знаешь, что происходит на самом деле, лучше кого бы то ни было. И возможно, один-два раза так оно и оказалось. Но сейчас я говорю о женском знании, и в этом я разбираюсь лучше тебя.
Я попробовал оправдаться:
– Когда отчаянно желаешь чего-нибудь на протяжении столь долгого времени и когда приходится столкнуться лицом к лицу с тем, что тебе этого не получить, иногда…
– Иногда ты не можешь поверить, что оно наконец-то пришло к тебе. Иногда ты боишься в это поверить. Я понимаю твои колебания. – Она улыбнулась в темноте, довольная тем, что обратила мои слова против меня.
– Иногда желание недостижимого сводит людей с ума, – охрипшим голосом проговорил я, ибо чувствовал необходимость произнести ужасные слова вслух.
Она тихонько вздохнула, но при этом улыбнулась:
– Значит, от любви к тебе я должна была уже давно сойти с ума. Но этого не случилось. Так что можешь упрямиться, сколько пожелаешь. Можешь даже считать меня сумасшедшей. Но вот в чем правда. Я рожу тебе ребенка, Фитц. Еще до конца зимы в этом доме будет дитя. Так что завтра лучше бы тебе приказать слугам принести колыбель с чердака. Я хочу обставить ту комнату прежде, чем сделаюсь слишком тяжелой.
Итак, Молли осталась в моем доме и моей постели, но одновременно покинула меня, удалившись тропой, по которой я не мог пойти за ней следом.
На следующий же день она объявила о своем положении нескольким горничным. Она приказала переделать комнату Воробья в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я ей не перечил, но видел, какие у женщин были лица, когда они вышли из комнаты. Позже я увидел двух из них – они сблизили головы и цокали языками. Но, подняв глаза и увидев меня, прекратили разговор и пожелали мне хорошего дня, будто ничего и не случилось, однако взглядом встречаться со мной избегали.
Молли занималась своей иллюзией с живостью, какой я за ней давно не наблюдал. Она шила платьица и шапочки. Она надзирала за тем, как комнату Воробья вычистили сверху донизу. Камин заново вымели, заказали новые шторы на окна. Молли настояла, чтобы я Силой передал новость Неттл и попросил приехать и провести с нами темные зимние месяцы, чтобы помочь нам встретить наше дитя.
Так что Неттл приехала, хоть во время нашего магического разговора мы и согласились, что Молли обманывает себя. Наша дочь отпраздновала с нами Зимний праздник и осталась до той поры, когда снег начал оседать и проступили дороги. Ребенок не родился. Я думал, это вынудит Молли признать, что она все выдумала, но моя жена непоколебимо твердила, что всего лишь ошиблась со сроком беременности.
Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать?
– Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие.
По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов.
Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние.
Уверен, она все понимала.
Молли была смелой. Она плыла против течения сомнений, которые источали в ее сторону все окружающие. Она знала, что болтают слуги. Они считали, что она помешалась или ослабела разумом от старости, и удивлялись, как столь здравомыслящая женщина может так по-дурацки собирать детскую для воображаемого ребенка. Перед ними она вела себя с достоинством, сдержанно и тем самым вынуждала их относиться к себе с уважением. Но она также отдалилась от них. Когда-то она общалась с окружной мелкопоместной знатью. Теперь не планировала никаких ужинов и никогда не выбиралась на рынок на перекрестке. Она никого не просила что-то соткать или сшить для своего ребенка.
Воображаемое дитя поглотило Молли. У нее осталось мало времени на меня или другие занятия. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в детской-гостиной. Я скучал по ней в своей кровати, но не настаивал, чтобы она поднялась ко мне наверх. Иногда по вечерам я присоединялся к ней в уютной комнатке, принося с собой какой-нибудь перевод, чтобы поработать. Она всегда принимала меня с радостью. Тавия приносила поднос с чашками и травами, подвешивала чайник над очагом и предоставляла нас самим себе. Молли сидела в мягком кресле, положив отекшие ноги на скамеечку. У меня был столик в углу для моей работы, а Молли занимала себя вязанием или плетением кружева. Иногда я слышал, как позвякивание ее спиц прекращается. Тогда я поднимал глаза и видел, как она смотрит в огонь, держа руки на животе, с тоской во взгляде. В такие минуты я отчаянно желал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что нам с ней по силам вырастить младенца. Я даже как-то спросил, что она думает о том, не взять ли нам найденыша. Она тихонько вздохнула и сказала: «Терпение, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня». Так что я больше об этом с ней не говорил. Я сказал себе, что фантазия сделала ее счастливой, и в самом деле, какой был от этого вред? Я ее отпустил.
В разгар лета я получил известие о смерти короля Эйода из Горного Королевства. Это не было неожиданностью, но ситуация сложилась деликатная. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей Эйода, а ее сын, король Дьютифул, – следующим в очереди. Кое-кто в Горном Королевстве надеялся, что она к ним вернется, будет править там, хоть Кетриккен не раз довольно четко заявляла, что рассчитывает на то, что ее сын Дьютифул распространит свою власть на горы, сделав их чем-то вроде седьмого герцогства в нашей монархии. Смерть Эйода отметила начало перемен, к которым Шесть Герцогств вынуждены были отнестись с серьезностью и уважением. Кетриккен, конечно, пришлось отправиться туда, как и королю Дьютифулу и королеве Эллиане, принцам Просперу и Интегрити, мастеру Силы Неттл и нескольким членам круга, лорду Чейду, лорду Сивилу… Список гостей казался бесконечным, и многие мелкие аристократы присоединились к свите, желая завоевать чье-нибудь расположение. Меня тоже включили. Я должен был отправиться в путь как помещик Баджерлок, младший офицер в гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул почти что приказывал, а Неттл умоляла. Так что я собрал вещи и выбрал себе коня.
За год одержимость Молли выжала из меня все соки, и я теперь относился к ней с усталой покорностью. Я не удивился, когда она отказалась меня сопровождать, заявив, что, по ее ощущениям, «время почти пришло». Часть меня не хотела оставлять жену, когда ее разум столь ненадежен, а другая часть жаждала передышки от потакания ее бреду. Я отозвал Ревела и попросил, чтобы он уделял особое внимание просьбам Молли, пока меня не будет. Управляющий казался почти оскорбленным тем, что я счел такой приказ необходимым. «Как обычно, сэр», – сказал он и прибавил свой чопорный короткий поклон, словно уточняя: «Ну ты и дурак!»
И вот я покинул Молли, выехав из Ивового Леса в одиночку, и тихонько присоединился к процессии знатных жителей Шести Герцогств, направлявшейся на север, в горы, для участия в погребальной церемонии. Для меня было необычайно странным заново переживать путешествие, которое я впервые совершил, когда мне еще не исполнилось двадцати. В тот раз я отправился в Горное Королевство, чтобы добиться руки Кетриккен для будущего короля Верити. В мое второе путешествие в горы я часто избегал дорог и шел через поля и леса вместе со своим волком.
Я знал, что Бакк изменился. Теперь я видел, что перемены произошли во всех Шести Герцогствах. Дороги были шире, чем я помнил, и земли выглядели более обжитыми. Поля злаков колосились там, где некогда простирались открытые пастбища. Вдоль дороги теснились городки, и иной раз не успевал закончиться один, как начинался другой. На пути попадалось больше трактиров и городов, хотя в этот раз нас было так много, что порой не хватало места, чтобы разместить всех на ночлег. Дикие земли укротили, взяли под плуг и отгородили выгоны. Я гадал, где же теперь охотятся волки.
Как один из охранников Кетриккен, одетый в ее цвета – белый и пурпурный, – я ехал неподалеку от королевской свиты. Кетриккен никогда не была сторонницей формальностей, так что ее просьбу о том, чтобы я ехал возле ее стремени, все придворные приняли спокойно. Мы тихонько переговаривались под звяканье сбруи и стук копыт других путешественников и ощущали странное уединение. Я рассказывал ей истории о своем первом путешествии в горы. Она говорила о своем детстве и об Эйоде – не как о короле, а как о любящем отце. Я ничего не рассказал Кетриккен о недуге Молли. Ей хватало печали из-за смерти отца.
